– У него валенок выпить просит, – пошутил Батон.
– Что за моду взяли, чуть что – слезы, – хмуро сказала классная. – И не стыдно. Что, и в армии плакать будешь? Чтоб завтра отец был в школе.
– Он не сможет, – сказал Севка.
– Он в пивбаре опохмеляется, – хихикнул сзади Батон. – Может, уже и лежит.
Севка тут же развернулся и въехал Батону по жирной ряхе. От неожиданности тот, как черепаха, втянул голову в плечи.
– Это еще что за фокусы? – закричала Ворона. – Герасимов, кто тебе позволил распускать руки? А ну, оба – вон из класса! И чтоб завтра ваши родители были в школе!
В школьном коридоре они сцепились с Батоном не за жизнь, а на смерть, но подоспел школьный сторож Кузя и своими огромными ручищами растащил их в разные стороны. А жаль! Батон переступил грань, после чего Герасимов считал своим прямым долгом вмазать ему на полную катушку. Он по-подлому решил воспользоваться случаем, о котором Севка даже в дурном сне старался не вспоминать.
Как-то во время урока его вызвал из класса Борька Пыженко и сказал, что минуту назад видел его отца лежащим на снегу возле пивбара.
– Надо что-то делать, вдруг еще замерзнет, – сказал он.
С Пыженко они добежали до пивбара, и Севка действительно увидел лежащего отца. Он попытался поднять и поставить его на ноги, но тщетно – родитель мычал, его упорно тянуло к земле. Пыженко достал где-то санки, и на них они отвезли отца домой.
Природа щедро наделила Севкинова отца здоровьем. Кроме того, еще и золотыми руками. Так же щедро он всем и разбрасывался. По части столярных и слесарных работ в поселке ему не было равных. Но это и стало причиной всех его несчастий. Расчет с ним был один – бутылка водки.
– Ты, толстомордый, моего отца не трогай, – тихо, но внятно сказал Батону на перемене Севка. – И впредь запомни, больше предупреждать не буду, голову оторву.
– Лев, а Лев! – крикнул Батон. – Смотри, Герасим осмелел, угрожает. Может, по стенке его размазать?
– Это он, должно быть, с перепоя, – рассмеялся подошедший Трухин. – Ты ему прости. Его жалеть полагается.
Но Батон жалеть не собирался. Он принес в класс пакет с пустыми пивными бутылками и на перемене запихал Герасимову в стол. Севка их обнаружил, когда начался урок. Одна из бутылок выскользнула и, загремев, упала на пол.
– Герасимов, это что такое? – удивленно покосилась на него историчка.
– А это он пушнину принес, сдавать будет, – спокойным голоском подсказал Батон. – На новые валенки.
В ответ раздался дружный хохот. Но представление испортила Маша Гладковская. Она подскочила к Батону и срывающимся голосом крикнула:
– Коннов, как тебе не стыдно! Чего привязались к человеку? Уверены, что он вам не ответит? Так поступают только подлецы и трусы!
Неожиданно ее поддержал Трухин. Он подошел к своему дружку и потребовал, чтобы тот собрал бутылки и выбросил в мусорку.
– Лев, ты это чего? – залепетал Батон. – Ведь я просто хотел пошутить.
– Чтобы шутить, надо иметь мозги, – обрезал Трухин.
После случая с валенками Трухин со старостой класса Катей Кобелевой и Машей Гладковской пошли в учительскую. Там Левка сказал, что переговорит матерью, которая возглавляла школьный родительский комитет, чтобы оказать материальную помощь Герасимову. Это Севке передала соседка Ольга Тарабыкина, сказав, что все это узнала случайно из разговора между Кобелевой и Гладковской. Она пожалела его и не сказала главного: было решено взять над Севкой шефство, не то он, мол, может, как и родитель, спиться. Что не сказала Тарабыкина, выболтал Батон. Севке было обидно слышать в свой адрес такие слова. Но что поделаешь, он сам дал им такой повод.
На зимних каникулах Герасимов впервые решил сходить на новогодний школьный вечер. Ничего особенного для себя он там не увидел. Левкин ансамбль играл, другие, в основном девчонки, танцевали. Как обычно, на Севку – ноль внимания. И в перерыве, перед тем как идти домой, он зашел в туалет и увидел, что Трухин, Батон и Васильев – главные школьные музыканты – откупоривают бутылку вина. Заметив Герасимова, Батон глянул на Левку и хотел спрятать бутылку, но тот, улыбнувшись, налил Севке в стакан вина.
– Давай, Герасим, с нами, – сказал он. – А то ты что-то все время дуешься на нас как мышь на крупу.
Честно говоря, Севке и самому надоело находиться как бы на отшибе. А тут такой случай, сами руку протягивают. Ну и пусть, что в ней стакан. Они-то выпивают. Что, он хуже других? Вино ударило в голову. Севка о чем-то заговорил, сказал Левке, что давно хотел помириться. Левка налил еще. А после Севка попросился вместе с ними выступить со сцены.
– Это можно устроить, – подмигнув Батону, сказал Трухин. – Но только, чтоб всем было весело.
– Это я вам гарантирую, – пообещал Севка. – Я спою песню.
Музыканты вывели Севку на сцену, Левка протянул гитару.
– Что будешь играть? – спросил он. – Как объявить?
– А счас услышите – сюрприз.
Довольный и счастливый, Севка смотрел со сцены на застывшие в ожидании лица одноклассников, видел строгие глаза Кати Кобелевой, которая ему давно нравилась, Машу Гладковскую, озабоченную Любовь Ароновну. Она поощрительно улыбалась, пока Герасимов настраивал под себя гитару, слегка насторожилась, когда он вдруг в сумасшедшем темпе начал отбивать что-то вроде быстрого марша по днищу гитары ладонями, и заерзала, оглядываясь по сторонам, когда Севка, ударив по струнам, затрясся, как в лихорадке, и хрипящим голосом начал кричать:
Мама любит танго, папа любит джаз,
А младший брат за диско черту душу отдаст.
А баба Люба, а наша Люба – понимает меня,
Потому что любит рок-н-ролл, как и я!
Как иногда говорила Севкина мать, что ни дурно, то – потешно. А уж его одноклассники потешились вволю. Но вино не дало ему развить успех. Он смутно помнил, что в конце концов оказался в классе, вокруг него толпились девчонки и совали под нос нашатырь. Любовь Ароновна, не первый год работающая в школе, все просекла. И как ни старались, скрыть от нее пьянку не удалось. В понедельник Севка стоял в учительской, напротив сидела испуганная мать. Стоял вопрос об исключении из школы. Герасимов никого не выдал. Он только попросил прощения и пообещал, что такое больше не повторится. Любовь Ароновна сказала слово в защиту, и его оставили до первого предупреждения. А оно не заставило себя ждать.
Произошло это на родительском собрании. Как водится, обсудили текущие вопросы о дисциплине, успеваемости. А в самом конце Левкина мать, Таисия Ефимовна, вышла к учительскому столу с импортной картонной коробкой. Как выяснилось, в них были адидасовские кроссовки. Лицо Любовь Ароновны тут же приобрело торжественное выражение.
– Вы знаете, в какое время мы сейчас живем, – с нотками, которые у нее проскальзывали только по особым случаям, начала она. – Не только государство должно заботиться о подрастающем поколении, но и мы, родители, по возможности, можем и должны помогать тем, кому живется непросто. Мы тут посовещались и решили помочь Герасимову. Жаль вот только, что его родители не нашли возможности прийти на собрание, но это не меняет сути дела.
Севке стало ясно, зачем его попросили остаться. В пятом классе Севка взял бы кроссовки, и дело с концом. В восьмом – еще подумал бы. Но в десятом ему уже было известно, что просто так ничего не делается. И верно, в конце своей речи классная решила напомнить, что надо оправдать доверие хорошей учебой и примерным поведением.
– Лучше вы их носите сами, – выслушав напутствие, буркнул Герасимов. – А я ваши подарки в гробу видел. Нашли сироту.
Это был неслыханный вызов. Оскорбленная в своих лучших чувствах классная не сдержалась и начала укорять:
– Мы тебе искренне решили помочь, а ты нам решил плюнуть в лицо.
Герасимов поднялся и бочком вышел из класса: сами придумали, пусть сами и разбираются. Переждать бурю он решил, как и всегда, в школьной сторожке у Кузи.
Кузьма Андреевич Огарков, которому не было еще и тридцати, в свое время служил в танковых войсках. После ввода наших войск в Афганистан в одном из боев он был тяжело ранен.
Танк подорвался на фугасе, и Кузьме размочалило ноги. После лечения ему дали инвалидность, и он, распрощавшись с армией, пристроился работать сторожем в школу. Он знал всех учеников в лицо. И его знали все. На территории, огороженной школьным забором, Огарков обладал властью не меньшей, а может быть, даже большей, чем директор школы. Того – боялись, Кузю уважали: за огромную силу, которую он изредка, но все же пускал в вход, за спокойный добрый нрав. Обычно у Кузи ошивался, как он сам выражался, брак в учительский работе: двоечники, лоботрясы и хулиганы. Когда кого-то выгоняли с уроков, те обычно шли в сторожку: одни, чтобы найти утешение, другие – провести время, пересидеть бурю в тепле, поиграть в карты. У Кузи это не возбранялось. Потягивая пиво, он что-то мастерил на верстаке, с какой-то грустной улыбкой поглядывал на прогульщиков и тихо напевал свои военные песни. Он давал приют всем, и за одно это был любим школьными изгоями.
Севке особенно нравилось, что на стенах сторожки, которая одновременно была для Кузи и домом, можно было увидеть вырезанные из журналов фотографии знаменитых баскетболистов: нашего Александра Белова и американца Чемберлена, вратаря Льва Яшина и певца Владимира Высоцкого. И еще с белой бородой Хемингуэя. Почему Хемингуэя, Кузя не мог объяснить. Он говорил, что с удовольствием наклеил бы Джека Лондона за его рассказ «Любовь к жизни», но портрет знаменитого американца ему не попадался. Вместо него он наклеил фотографию Рузвельта в инвалидной коляске. Рядом с ним поместил портрет Сталина. Кроме того, стены были увешаны портретами русских царей и генеральных секретарей. В последнее время они менялись как перчатки. Когда приходил новый, старого школьное начальство просило убрать с глаз подальше. Кузя уносил портреты к себе и вывешивал в сторожке, восстанавливал, как он говорил, историческую справедливость. Последним в ряду знатных покойников висел похожий на монгольского хана Константин Черненко. А еще у сторожа скопилась библиотечка попавших в немилость книг и журналов. Школьное руководство знало Кузины странности и недостатки, но закрывало на это глаза.