– Скажи, Александр Борисович, а как ты распознавал, что за клиент к тебе садится? – спрашивал Севкин отец.
– Тут есть много способов, – подумав, отвечал Тарабыкин. – Например, по одежде. По тому, как и какой клиент делает заказ. Два-три наводящих вопроса – и картина ясна. Я любил обслуживать председателей колхозов, когда они приезжали в город на совещания. Тут уж они друг перед дружкой начинали выпендриваться. Раньше, говорят, так себя купцы вели, швырялись деньгами. Нынче – председатели.
– А как ты таких, как я, работяг, распознавал? – допытывался Севкин отец.
– Извини, Ваня, по ногтям. Вот ты посмотри на свои. Твой солидол надо лет десять шампунем отмывать. И не отмоешь. Не к месту будет сказано, придут, напьются и, должно быть, желая напугать официанта, требуют принести счет. Я приношу. Вот давай, Ваня, я сейчас тебе для примера выпишу. И обману в два счета.
– Александр Борисович, а вот и не обманешь. Герасимова еще никто не обманывал, – возбуждаясь перед предстоящим экзаменом, говорил отец. – У меня с математикой полное понимание. Дебит-кредит. Сальдо-бульдо. Это мы проходили. Меня, кроме меня самого, еще никто не проводил. И считать умею, как конторские счеты.
– Ольга, принеси бумагу, – просил он дочь.
Та, посмеиваясь одними глазами, принесла. Тарабыкин выписал условный счет. Некоторое время отец, шевеля губами, молча гипнотизировал бумагу. Следом за ним колонку цифр проверял Севка.
– Все сходится, – подтверждал он подсчеты отца.
– А вот и не все! – торжествовал Тарабыкин. – Фактически вы должны заплатить мне на сто рублей меньше. Я этот фокус в журнале «Наука и жизнь» отыскал. Психологический практикум называется. Известно, у человека зрительная память с изъяном. Надо столбик только расположить в определенном порядке. Когда клиент в уме цифры плюсует, то непременно ошибется в нужную для меня сторону. Плюс алкоголь, непривычная обстановка. У нас человек в ресторан идет заранее уверенным, что там его обязательно обсчитают. Так зачем же его разочаровывать? Ну а если ушлый попадется, что бывает крайне редко, то извинишься и сдашь то, что от тебя требуют.
– Ну а работников правоохранительных органов, – с намеком грозно вопрошал отец, – которые с проверкой приходили, как ты их распознавал?
– Как петуха по гребешку, так их – по галстуку. По нагрудному карману, там они всегда свое удостоверение держат. И, как хорошо битая собака, по нюху. Вот ты меня спрашиваешь, почему я вернулся обратно в Россию. Лучше быть первым на болоте, чем последней посудомойкой там, за океаном. Здесь нет страха за завтрашний день. А там с утра напяливаешь на лицо улыбку и, даже если кошки на душе скребут, улыбаешься. А если покажешь хозяину недовольство, то могут тут же уволить. И я тогда решил: живите, загнивайте, а я обратно полечу. Буду ковать железо, пока – Горбачев.
– Чувствую – докуемся, – подавала голос Ольга. – «Во глубине сибирских руд нам братья цепи подадут». Лучше, папа, скажи честно, дураков там нет, вот и сбежали. Брайтон тебе не понравился. Что, «Память» лучше?
– Вот они, современные детки. Слова сказать не дадут, – вздыхал Тарабыкин. – Подавай им Америку. Я где угодно могу заявить: Брайтон – клоака, хуже Жмеринки, хуже Барабы. «Памятью» меня стращать? Да если хочешь знать, я сам – «Память». Ее барабинский филиал. Меня пугать? Я сам кого угодно напугаю. Может, кто-то и прав, что ума у меня – на копейку, зато дури – на универмаг.
– Вот-вот, я про то и говорю, – не унималась Ольга.
Севка уже привык, что все разговоры, все посиделки у Тарабыкиных заканчивались одним и тем же спором, где лучше и безопаснее жить: в Америке или в России. Его это смешило и веселило. Многого из того, о чем говорили Тарабыкины, он не понимал и не пытался понять. К его, Севкиной, жизни это никакого отношения не имело.
– Собака, Ваня, как и человек: каждая со своим характером, – провожая их из дому и придерживая овчарку, говорил Тарабыкин. – У бездомной собаки один характер. У той, что имеет хозяина, другой. У нее и нюх другой, и лай. Бездомной бросишь кость, она ее есть не станет, унесет в укромное место и зароет. На черный день. Но если она к кому прибьется, то будет служить верой и правдой. Порою и жизнь за хозяина отдаст. Сытая собака, как правило, ленива и глупа.
– К чему это все ты мне говоришь? – хмурился отец. – Что я, собака?
– Это я, Ваня, к тому, что умный на ошибках других учится, а дурака и в алтаре бьют, – многозначительно говорил Тарабыкин и почему-то грустно, как своему, подмигивал Севке. – Мудрый сделает все, чтобы не войти, а сообразительный всегда найдет способ, чтобы выйти из любой ситуации.
Герасимов догадывался, что Тарабыкин все это говорил не отцу, а ему – Севке. Не нравилось Севке только одно: у Тарабыкина отец все же умудрялся напиться и на другой день заставлял его бежать в магазин за пивом. Его раздражало, что все это видит и знает Ольга, которая училась с ним в одном классе. Правда, иногда эту роль на себя брал сам Александр Борисович. Почти каждый день на своем «жигуленке» он отвозил дочь в музыкальную школу, где она обучалась игре на скрипке, и за компанию брал с собой Севку.
Герасимову нравилось общаться с Ольгой. Она много и интересно рассказывала об Америке и не скрывала, что когда окончит школу, то уедет туда жить. Здесь же, в машине, она делилась с ним всеми школьными новостями, которые узнавала от девчонок. Именно через Ольгу, как через зеркало, он видел свое отражение. Она была умна, наблюдательна; язычок у нее был, как бритва. Давая характеристики одноклассникам, она называла Катю Кобелеву – фельдфебелем, Гладковскую – инопланетянкой, Батона – копом, Левку – актером, а Борьку Пыженко – слугой двух господ. Каких – она не уточняла, но Севке было и так понятно: Трухина и Гладковской. Трухину он прислуживал всегда и во всем, а у Гладковской Пыженко списывал и постоянно занимал деньги. Севка хотел было спросить о себе, но она, догадавшись, дала ему не его, а Левкину характеристику.
– Трухин называет тебя способной дворнягой. Или, как он иногда выражается, двортерьером, видимо, считая себя породистым английским догом. Хотя мне лично он больше напоминает мопса.
Герасимова совсем не обижали Ольгины слова. Левка – мопс, это его вполне устраивало. То, что Тарабыкины приехали на Куликово болото аж из Америки, поднимало Ольгу в Севкиных глазах на невиданную высоту. И собственное болото уже не казалось ему болотом. Тут же с полным основанием можно было говорить о мировых масштабах сибирской низины. Впрочем, когда он заводил с ней разговор на эту тему, она говорила, что родитель просто свихнулся и, будь она постарше, то ни за что бы не поехала в эту глухомань. Это от нее он услышал, что у них класса как такового нет. Есть враждующие между собой группировки, которые время от времени сливались и разлетались на отдельные молекулы. От нее Севка узнал, что Кобелевой нравится Трухин, но в него влюблена и Маша Гладковская. И что они между собою заклятые подруги. Это было для Севки новостью.
Гладковская появилась в девятом классе после осенних каникул. Говорили, что отец у нее военный и что несколько лет они жили за границей. Гладковская сразу стала звездой не только в классе, но и во всей школе. И одежду она носила самую модную, и в баскетбол играла лучше многих мальчишек, и училась на пятерки, и в литературе разбиралась – не чета многим. Но больше всего поражало то, что она свободно говорила по-английски. Впрочем, Ольга по-английски говорила не хуже, а может быть, даже и лучше, но считалось, что у Гладковской самое что ни на есть правильное произношение. Именно на это, желая подразнить Ольгу, напирал главный классный эксперт и знаток всего английского – Левка Трухин.
– У Левки такое же представление об Америке, как у бушмена о фотоаппарате, – язвительно говорила Ольга. – Щелкает своим языком, как затвором. А гонору – на всю школу. Посмотришь, как идет, как резинку жует, ну вылитый Рембо. Но только до того момента, пока не увидит что-нибудь заграничное. У меня еще с тех времен, когда мы были там, американская кепка осталась. Так он мне за нее что только не предлагал. Но умеет себя подать, одно слово – актер. Кроме того, ему многое дозволено. Ну, мама, связи. Все ведь люди. Ты посмотри, как его Лангай обхаживает. У них там какие-то дела. В карты играют.
Ну, кто такой Лангаев, Севка знал и без нее. Несколько лет назад на краю предместья торгаши-кавказцы купили два дома, к ним пристроили огромные гаражи-склады на трех уровнях. Поначалу они торговали рассыпухой, так в предместье называли дешевое вино, потом – импортными шмотками, запчастями, фруктами, всем, что имело спрос. Колония южан жила обособленно; взрослым, натаскиваясь в торговых делах, помогали подростки. Среди них выделялся красивый паренек – Ваза Лангаев. Севкиных одноклассников он был постарше на год или два. Одно время даже ходил вместе с ними в школу. Но после дикого случая, когда на дискотеке он зажал в раздевалке студентку-практикантку и порвал ей колготки, его из школы выперли, хотя это не мешало ему периодически наведываться туда. Как и все южане, Ваза был тщеславен, любил, когда перед ним заискивали. А еще любил заглядываться на хорошеньких девчонок. В такие минуты он мог казаться приятным и обходительным. Но в драке это был уже другой человек, дерзкий и упорный. Говорили, что Лангаев может запросто пустить в ход нож. И хотя в предместье хватало собственного хулиганья, Лангаев быстро стал в своей возрастной категории барабинским авторитетом. Где силой, где хитростью, а то и лаской, он устанавливал и укреплял свою власть. Впрочем, со школой у него вскоре произошел облом.
Его нахрапистость напоролась на знаменитую танковую контратаку Кузьмы Огаркова. Позже пошел слушок, что Лангай приучает малолеток курить сигареты с анашой. Что такое анаша, Севка не знал, но Ольга растолковала, что это вроде наркотика. Севка верил и не верил Тарабыкиной. Отличник и лучший спортсмен школы Левка Трухин и Лангай. Что может быть общего между ними? Но, видно, что-то все же нашлось. Он и сам видел, что помимо уроков параллельно существовала иная жизнь, которая была не менее интересна и занимательна. Вспоминая слова Тарабыкина, Севка часто ловил себя на том, что в школу, как и в ресторан, ходят не только за знаниями. Шуршащие и летающие во время уроков по классу записки, походы на дискотеки, чьи-то дни рождения, все пролетало мимо него, давая знать о себе каким-то далеким, не касавшимся его звоном. Некоторые приносили в школу для продажи и обмена жвачку, магнитофонные кассеты, сигареты, заграничные монеты. Чаше всего сделки заключались на переменах в туалете. Там же покуривали сигареты, обменивались свежей информацией, играли в карты. И здесь шло деление на тех,