Когда они добрались до середины протоки, прямо над головой, сверкнув, летучей мышью пролетела черная молния. Следом за ней бабахнул гром. Прикрыв пакетом голову, Маша присела на корточки.
– Маша-растеряша, давай к нам! – выглядывая из машины, кричала Кобелева. – Ваза нас отвезет домой.
Маша вопросительно посмотрела на Севку, но он махнул ей рукой: чего раздумывать, надо скорее бежать к берегу, садиться в машину и ехать. Она так и поступила.
Через несколько секунд Севка остался один на берегу. Он посмотрел на кипящую воду, на низкие облака и сквозь ливень тихонько покатил велосипед в сторону своей Амазонии. Почему-то ему была неприятна Машина радость, когда она увидела одноклассников. Для нее они были своими, а для него, Севки, совсем не нашими. Почему-то он вспомнил, как Ольга Тарабыкина называла Гладковскую инопланетянкой. Что ж, она была недалека от истины. Прилетела из какого-то своего мира, приземлилась у них в классе, побывала у него на острове, взяла пробу и собирается улететь обратно. Говорит, что все здесь, в Барабинском предместье, живут не так. И Тарабыкина говорила то же самое. А кто знает, как надо? Левка знает? Или, быть может, Любовь Ароновна? Вот Ваза, наверное, знает. Вон как все вокруг него крутятся.
С Машей он встретился на другой день в школьном саду сразу же после стычки с Трухиным в спортзале.
Утром Кузя, пообещав заплатить за работу, предложил им с Пыженко напилить дрова для кочегарки. Бревна они пилили до обеда, потом Пыженко куда-то исчез. Разыскивая его, Герасимов зашел в спортзал. Там и произошла стычка с Трухиным из-за мяча. Севка не захотел при всех драться с ним, решил дождаться в школьном саду: обычно там после тренировки Левка играл со своими приятелями в карты. Неожиданно его внимание привлекли странные, похожие на журавлиное курлыканье звуки. Севка решил посмотреть, что за птица приземлилась в школьном саду. Раздвинув кусты, увидел Борьку Пыженко – тот сидел на скамейке и давился слезами. Рядом с ним стояла Маша и что-то тихо говорила ему. Тот дернулся, затем сунул руку в карман, достал мелочь, пересчитал и, поколебавшись немного, шмыгнул в кусты. Севка прислушался: там уже вовсю играли в карты.
Не прошло и минуты, как вновь зашуршали кусты. Распугав воробьев, показался уже не плачущий, а взвизгивающий по-щенячьи Пыженко. Маша начала успокаивать его. Борька вновь стал усиленно тереть глаза. Гладковская вынула руку из кармана и протянула ему пять рублей. Тот молча глянул и отрицательно качнул головой.
– Бери, – быстрым шепотом сказала она, – ты обязательно отыграешься.
Пыженко подумал немного, взял. Гладковская не пошла за ним, а, увидев Севку, направилась к нему.
– Они там все играют на одну руку, – пожаловалась она. – Борьку бабушка в магазин отправила, а он ввязался в эту дурацкую игру. Говорит, надо отдать долг чести. Ввязался и все проиграл. Представляю, что ему дома скажут. И мухлюют вовсю. Особенно этот Лангаев.
– Скорее всего, – вяло согласился Севка, поглядывая на ее заграничные, с фирменным трилистником, спортивные тапочки. – Но, как говорит Тарабыка, цыгана били не за то, что играл, а за то, что отыгрывался.
– А кто такой Тарабыка? – заинтересовалась Гладковская. – Уж не родня ли нашей Оли?
– Нет, это один мой знакомый. – Севка решил не выдавать соседку. – Я тебе про него говорил, он меня «Крестного отца» научил играть. Он бы их всех в два счета обставил.
– Не «крестного», а мелодию из «Крестного отца», – поправила его Гладковская. – Твой Тарабыка с Лангаевым бы не справился. Тот мухлюет как настоящий шулер.
Севка иронично улыбнулся. Обыграть Тарабыкина? Ну, это уж слишком.
Он с некоторым интересом поглядывал на Машу. Она вела себя так, будто похода на остров как бы и не было. Точно та страшная молния оглушила и сделала Гладковскую другой, как и прежде, далекой и недоступной. Что ж, не было, так не было, он переживет и это. Главное, он-то помнит. Возможно, что-то хорошее осталось и у нее.
Минут через десять Пыженко вновь выполз из кустов. На него было больно смотреть. Гладковская покачала головой, вздохнув, достала из кармана рубль. Тот, всхлипывая, отвернулся.
– Ну и сиди тут, а я пойду и покажу им! – сказала Гладковская и решительно двинулась сквозь дыру в кустах на глухие шлепки карт.
Помявшись немного, Севка пошел следом: ему хотелось посмотреть, чем закончится дело.
На сдвинутых лавках, кроме Лангаева, Севка увидел почти всю барабинскую шпану: Малафеева, Пузыря, Тимура. И совсем неожиданно для себя – Батона и Трухина. Эти пришли сюда после тренировки.
Появление Маши было встречено одобрительными возгласами. На Севку, как обычно, ноль внимания. Впрочем, не все. Трухин мельком посмотрел на него, потом на Гладковскую.
– Милости прошу к нашему шалашу, – сказал Батон, освобождая для нее место. – Ты как, поболеть за Пыжа?
– Нет, я буду за него играть, – с некоторым вызовом ответила Маша.
– Вот это по-нашему! – засмеялся Лангаев. – Риск – благородное дело. – И, тасуя карты, поглядывая на Машу, шутливо пропел: – «Кто здесь не бывал, тот не рисковал, тот сам себя не испытал, и жизнь свою он прожил так себе».
Играли в «храп». Ставка была небольшой, по две копейки. Гладковской разменяли три рубля, и Лангаев начал сдавать карты. С виду вроде каждый играл сам за себя, но, приглядевшись, Севка понял: Батон играет на Трухина, а Пузырь и Тимур – на Лангаева. С приходом Гладковской началась игра в одни ворота. То, что она была девчонкой, здесь, при игре на деньги, не имело значения.
Севка хорошо знал эту игру, его научил Тарабыкин. «Храп» считался у него простейшим занятием. Правила были такими. Каждый играющий делал ставку, ему сдавались четыре карты. «Храпящий» должен был взять две взятки, «вистующий» – одну. Если случался недобор, то «храпящий» в следующей партии ставил двойной банк, «вистующий» ограничивался одним. Если кто-то шел «втемную», то риск для «храпящего» утраивался. Если у кого-то не оказывалось на руках козырей, он мог взять из колоды пять карт и шел с правом первого хода как «вистующий». Неубиенным «храпом» считалось, когда на руках у одного оказывались козырный туз и король. Тут игрок мог чувствовать себя полным хозяином положения. Но был еще особый случай, когда и его можно было посадить в лужу. Это когда у игрока на руках оказывались четыре одинаковые карты: все десятки или все дамы. Тогда весь банк без игры переходил к нему в руки.
Раньше, бывало, Севка дома резался с сестрами в «храп» целыми вечерами. Играли «на интерес»: кому идти в магазин или убирать со стола. Приходилось ему играть и на деньги, где выигрыш не превышал двадцати копеек, – так, на мороженое. Но чаще всего Севка наблюдал за игрой со стороны. Он помнил советы бывалого Тарабыкина. Тот учил, что счастье не любит, чтобы ты выявлял радость, когда оно тебя одаривает. Несчастье прилипчиво. Со страстью можно играть в футбол, баскетбол, но не в карты. И еще он советовал не играть на деньги со своими знакомыми.
– Лучший способ испортить отношения, – говорил бывалый картежник.
Еще Севка помнил слова Тарабыкина, что битая собака должна иметь хороший нюх и слух. Севка заметил, что каждый игрок, объявляя свою игру, делает это по-разному, со свойственными только ему интонациями. Но и они менялись в зависимости от тех карт, которые попадали в руки. Севка научился угадывать даже по одному выдоху, какие у кого карты. Как это происходило, он и сам не мог объяснить.
Здесь игру делал Лангаев. Всех остальных он просто дурил, прикидываясь, что играет с ними в одну силу. Проигрывая и доставляя банк, он специально поднимал ставку, чтобы завести Гладковскую. И она сама лезла в расставленные сети. Сначала она ссыпала себе в карман медь, потом пошло серебро, а вскоре уже захрустели бумажки.
Вот Лангаев в очередной раз выставил на кон три рубля, потом шесть, затем двенадцать рублей.
– Карты – не лошадь, к утру повезет, – притворно вздыхал Лангаев.
И верно, скоро сказка для Маши кончилась, ее посадили аж на двадцать четыре рубля. И сделал это не Лангаев, а Батон. Но вместе с ней сел и Трухин. Она выставила все, что у нее было. По тому, как Маша вздохнула, Севка понял: она жалеет, что влезла в эту историю, и что денег у нее больше нет. Но по условиям игры банк должен быть разыгран. И на этот раз у нее на руках оказалась никудышная карта. Трухин объявил «храп», и Севка почувствовал, что и у него неважная карта. Но, видимо, испугавшись столь большого банка, все, не желая испытывать судьбу, побросали карты. Поколебавшись немного, Лангаев объявил, что он вистует. Севка посоветовал Маше взять пятерку. В колоде оставалось восемь карт, и шансы разойтись с миром были велики.
– Если проигравший не в состоянии оплатить свой проигрыш, то тогда – «американка», – объявил вдруг Лангаев.
– Что это значит? – поинтересовалась Гладковская.
– Это значит, что проигравший выполняет любое требование выигравшего.
– Ничего себе, заявочка! – протянула Гладковская. – Может, вы попросите, чтобы я бросилась под поезд?
– Ну, зачем под поезд, – засмеялся Лангаев. – Пусть Анна Каренина бросается. Мы можем попробовать что-нибудь другое. Сядем в машину – и на озеро.
– Нет, я не согласна, – сказала Гладковская.
– Ну, тебя никто не неволил, сама пришла, – заявил Лангаев. – Проиграла – придется расплачиваться. Здесь не собес.
– Бери пятерку, – вновь шепнул Севка.
Он понял, что последними словами Лангаев, сам того не желая, подтвердил, что и у него слабенькая карта. Вот он и решил припугнуть.
– А ты бы сам взял? – запальчиво спросила она Севку.
– Я б сыграл, да монет нет, – ответил Севка.
– Бери пятерку, а я сбегаю домой и принесу, – неожиданно предложила Гладковская.
– Нет, пусть она сама, – запротестовал Лангаев.
– Я имею право оплатить и передать карты кому угодно, – дрогнувшим голосом сказала Маша.
– Да пусть передает, – неожиданно поддержал ее Трухин. – Ты же сам говорил: чем больше денег на кону, тем веселее игра. Кто садится, тот и платит. Загоним Герасима в кабалу. Чтоб неповадно было.