Обо всем этом мы говорили с директором, после его точных и нередко справедливых замечаний я летел к себе обратно в Москву и заново правил текст. После очередного свидания, когда он в порыве чувств припал ко мне на плечо и произнес уже знакомую мне фразу: «Ты знаешь, старик, драматургом надо родиться. Конечно, твое упорство похвально. Но вот, допустим, мы поставим, ты получишь гонорар, зрители похлопают. Что дальше?» Директор сделал паузу. В наступившей тишине мне послышалось то, чего он почему-то не произносил: мол, уймись, смири гордыню и займись тем, что получается. Вот только почему он не давал мне окончательный от ворот поворот, я не мог разгадать, возможно, я интересовал Минотавра, как любопытный экземпляр, который, желая обеспечить постановку пьесы, решил предложить простую схему. И она, как мне казалась, заинтересовала не только его.
От землячества, обосновавшихся в Москве сибиряков, которые не только обжились в столице, но буквально проросли сквозь камень, мне посоветовали организовать письмо губернатору с просьбой посодействовать в реализации данного проекта, зная, что в наш провинциальный город намечается визит патриарха и постановка такой пьесы была бы кстати. В письме я указал, что после премьеры можно будет организовать гастроли театра аж в самую Америку, где, по слухам, авторитет святителя был велик и американские законодатели до сих пор считают его одним из самых выдающихся миссионеров. Известно, губернаторы пьес не читают, на беду надо было такому случиться, что в нашем городе они менялись с частотой пролетающих электричек. Однажды мне все же удалось поговорить с новым назначенцем, он, выслушав меня, спросил про цену вопроса и, услышав ответ, воскликнул:
– Да ты ломишься в открытые ворота!
Возможно, он был прав, я действительно начал ломиться. Какими будут эти ворота – Амурскими, Московскими – я не знал. Я догадывался, что при разговоре с теми, кто определяет, ставить или отказать в постановке, губернатор не обязан держать сторону автора, здесь он, безусловно, доверялся мнению состоящих на его службе специалистов по культуре. Но апеллировать к ним не имело смысла. Уже давно известно, что культура, медицина и, пожалуй, еще метеорология – самые что ни на есть непредсказуемые вещи.
Так оно и случилось: моя письменная просьба, заверенная печатью земляков, была передана по назначению, в Министерство культуры. И там застряла надолго.
Но кроме власти административной существовала невидимая цензура. Общаясь с режиссерами, я сделал для себя два любопытных открытия. Выяснилось, что в разговорах с автором почти всегда незримо присутствует коммерческий интерес: якобы близкие тебе по духу люди – как правило, крестясь на образа, называли такую цену, что можно было выносить всех святых. Было еще одно наблюдение; размышляя над ним, я понял причину, почему провинция недолюбливает москвичей: самый второразрядный столичный театр назначал за постановку цену во много раз большую, чем самый заметный провинциальный театр. За свою жизнь я привык к небольшим цифрам, здесь же с меня запрашивали такую цену, что, ощупывая ее своим неразвитым финансовым сознанием, я ахал, это все равно, что без подготовки забраться на Эверест. Утешало меня одно: любовь к денежным знакам существовала с незапамятных времен. После своего кругосветного путешествия из Америки в Петербург главный герой моей пьесы Иннокентий зашел к столоначальнику с намерением прописать паспорт. Тот сделал вид, что очень занят. И когда Вениаминов напомнил о своей просьбе, очинил гусиное перо и крупно написал на белом листе бумаги: «Двадцать пять рублей». Иннокентий сделал вид, что не понял. Тогда столоначальник исправил написанное цифрой «Пятнадцать». И здесь гость из далекой Америки сделал вид, что не понимает сути происходящего. Столоначальник попыхтел и написал: «По крайней мере – десять».
Священнослужитель, усмехнувшись, сказал, что сейчас же без доклада войдет к его начальнику.
– Вас оштрафуют!
– Тогда деньги поступят в казну, – сказал Иннокентий.
Убедившись, что не на того напал, столоначальник тут же прописал паспорт. Много воды утекло с тех пор, современные столоначальники сменили гусиные перья на стальные, обзавелись телефонами и научились решать свои сверхзадачи, используя методику Станиславского. Прописать пьесу в театре оказалось гораздо сложнее и дороже, чем паспорт.
– Наш директор хорошо играет в шахматы и считать умеет, – поставив утюг на попа, точно прочитав мои мысли, сказала Валя. – А еще у него есть один козырь. Да, да, ты догадался – Козырева! Как-то он вызвал меня к себе. Вот что можно увидеть в кабинете? Портрет президента, губернатора. Ну, при большой любви – собственный. У него на столе портрет Козыревой.
– Понятно, уж если портрет вешать, то хозяйки?
– Да, да! – засмеялась Валя. – Думаю, они, конечно же, меж собой обсуждают, кого поставить, а кого задвинуть на дальнюю вешалку. Уверяю, за все пишущее пьесы человечество она переживать не будет. Ей достаточно и своих проблем.
Я засмеялся: она точно не будет. Когда однажды, отчаявшись, я дозвонился до Козыревой по телефону, она милым, вполне дружелюбным голосом ответила, что те деньги, которые выделяет администрация для постановок пьес перспективных авторов, это ее деньги и на них мне не стоит рассчитывать.
«Выходит, я не прохожу по этой статье», – мелькнуло у меня в голове. Я что-то пытался возразить, но она рубанула с плеча, сказав, что вот если бы я принес и положил на стол искомую сумму, то пьесу бы поставили. Я отреагировал, как крестьянин, у которого на рынке из-под носа только что увели дойную корову. Я сказал, что если бы у меня в кармане лежали такие деньги, я бы пошел в любой театр, и пьеса была бы поставлена. Я был доволен своей находчивостью. Но ненадолго, всего лишь несколько секунд. Есть правило: если просишь, держи язык за зубами. Я нарушил его и тотчас же поплатился, услышав отдаленные телефонные гудки.
– Портреты – самый недолговечный товар, – сказал я. – Сегодня висит, завтра в чулане лежит.
У Вали зазвонил мобильный, она достала его из сумочки.
– Меня зовут, – сообщила она. – Одежду я подсушила. Можешь одеваться. Кстати, директор уже здесь и гости, в том числе и московские.
Я быстро оделся. Брюки еще были сыроваты, но вполне годились для выхода в свет.
– Ты звони или заходи, – произнесла Валя знакомую и ненавистную мне по Москве фразу, обычно ее произносят, когда тебя не очень-то хотят видеть.
– Нет, ты действительно заходи. – Должно быть, Валя что-то прочитала на моем лице. – Назови мне свой номер.
Я продиктовал, она тут же набрала, и, услышав ответный сигнал, спрятала телефон.
– Вот что, если у тебя есть второй экземпляр, оставь мне. Я прочитаю быстро и все тебе скажу. А если понравиться – передам владыке. Пусть он почитает.
Это был беспроигрышный ход, если владыка откажет, то и лезть даже в распахнутые самим губернатором ворота не имело смысла. Я достал свободный экземпляр и протянул Вале. Она улыбнулась, прижалась ко мне щекой. И я, окрыленный этой неожиданной лаской, хотел поцеловать ее, но она, отстранившись, погрозила пальцем.
– Мы так не договаривались!
Я начал смущенно шутить, может, она похлопочет и узнает, есть ли в гардеробе для меня вакансия.
Женские халаты – вещь опасная. Кутаясь в него, я почувствовал давно забытое тепло, и почему-то в голову пришла странная, давно не посещавшая меня мысль: ну чего суечусь со своими писаниями, разговорами, пьесами, когда рядом нет обыкновенного женского тепла и участия. К чему все эти пустые хлопоты? Я, медля, застегнул пиджак на все пуговицы, еще раз улыбнулся Вале и, вздохнув, шагнул в коридор.
Директора театра в кабинете не оказалось, я спустился вниз в фойе и присел в кресло – если пойдет, то миновать меня будет трудно. В просторном холле было людно, туда и сюда сновали актеры, какая-то публика. Минотавр на своей площадке проводил очередной театральный фестиваль, и околотеатральной публики собралось предостаточно. Неожиданно я разглядел, видимо, приглашенную для освещения фестиваля московскую диву, которая писала рецензии в столичных журналах. Фамилия у нее была Коклюшева.
Надо признать, директор был профессионалом и театральное дело вел со столичным размахом. Коклюшева, как и положено человеку с именем, держалась уверенно, точно ледокол в Арктике, грудью взламывая провинциальные льды поклонников, двигалась куда-то в глубь фойе. Я проследил глазом предполагаемую траекторию движения и увидел чеканное лицо Минотавра. Он шел, твердо ступая по мраморному полу, кудрявые с проседью волосы красиво обрамляли загорелое лицо, голову он держал прямо, сидевший на нем костюм напоминал тогу патриция. Рядом с ним в красивом вязанном платье плыла Козырева.
Я привстал, чтобы обозначить свое присутствие. И сделал это зря, даже минутная беседа или встреча с провинциальным Шекспиром не входила в их планы. Слегка кивнув мне головой, Минотавр прошагал к Коклюшевой, чтобы личными объятиями засвидетельствовать свое уважение и пригласить акулу пера на ужин.
Я вышел из театра. Дождь прекратился. Обходя лужи, пошел обратной дорогой вверх по бывшей Заморской улице. Вдыхая свежий осенний воздух, дошел до камня, где за забором огромным клином прямо в центр города выползали старые деревянные дома. Остановился на мокром взгорке, где в честь присоединения к России земель по Амуру после Айгунского договора с Китаем была установлена величественная арка. Простояла она полвека, уже в советское время ее снесли, как обветшалую.
Я знал, что рядом за деревянным забором притаился девятнадцатый век, с дворами и вековыми выгребными ямами, с высокими из мощных бревен крылечками, летом все скрывалось за кленами и тополями, зимой утопало в снегу. С ближайшего склона исторический околоток разрезали ручьи, они торили себе удобную дорогу через охранную зону, как им вздумается под уклон в сторону большой реки. Так было при Муравьеве, советской власти, при всех бывших и нынешних градоначальниках. И все же очередной губернатор, уроженец Питера, тот, который объявил, что я ломлюсь в открытые ворота, к юбилею города решился снести развалюхи и построить на их месте деревянный квартал. Думаю, что решение о сносе было правильным, намечался приезд многочисленных гостей и терпеть все эти запахи и бегающих по дворам собак в сотне метрах от театра было просто неприлично.