Раздался звонок на мобильный Вали.
– Да, да, мы здесь! – засияв лицом, громко заговорила Валя. – Сидим в кафе у Эли.
– Тебе будет сюрприз, – спрятав мобильный в сумочку, сказала Валя. – Ты не пугайся. Моя дочь захотела познакомиться с автором пьесы. Который когда-то давал провозку ее маме по Северам, – запнувшись, добавила она.
Через пару минут в кафе с шумом, как и полагается воспитанным дамам, вошли женщины. Впереди всех, отмеряя метры своими высокими каблуками, шла бывшая бортпроводница Инга Цыкун, худая, нескладная, как я успел определить, одетая по самой последней китайской моде с Шанхайки. Я уже знал, она работает у Минотавра билетным кассиром. Помнится, ее многие в авиации побаивались. Была она человеком простым и прямолинейным, и при случае резала правду-матку в глаза.
– Ей бы обслуживать грузовые составы, – бывало, подшучивали летчики. На своих каблуках она смотрела на мир почти с двухметровой высоты, и, видимо, ей это доставляло особое удовольствие. Держась рядом, где-то под рукой, семенила маленькая полненькая хохотушка, с нарисованным во все лицо ртом. «Ритка-пончик» – вспомнил я ее прозвище. Замыкала шествие молоденькая, красивая девушка, в которой я признал Валину дочь.
– Все в сборе, можно проводить послеполетный разбор. – Я решил сразу же взять инициативу в свои руки. Но не тут-то было, та власть, которая была у меня над ними в прежние времена, уже давно улеглась на покой.
– Вот еще че надумал! – закричала Цыкун, растопырив руки для объятий, очутившись от меня на досягаемом расстоянии. – Никаких разборов, никаких совещаний! Будем гулять!
Не успел я опомниться, как бывшие стюардессы обцеловали меня, затем стали аккуратно реставрировать мое попорченное временем и театральными переживаниями лицо, очищая его салфетками от губной помады.
– Ты что, командир, залетел в эту долбаную Москву и глаз не кажешь! Только по телевизору и видим. Ну, мы люди не гордые, хорошее помним. Валя сказала, что ты здесь, революцию готовишь или, наоборот, решил всех научить святости. Вот мы и решили узнать суть твоего нынешнего понимания жизни и, если потребуется, помочь.
– Даже помочь? – Я оглянулся на Валю. Та сделала вид, что она здесь ни при чем и, прервав наш разговор, радостно сообщила:
– А эта Катя, моя дочь!
– А я вас представляла другим, – сказала Катя.
Голос у Кати был ровным, хорошим. Мне в ней приглянулось все, глядя на нее, я вспомнил Валю, которая впервые пришла на рейс, чтобы лететь со мной в Якутск.
– Так какие у нас проблемы? – прямо в лоб спросила меня Инга. – Обижают?
– Это меня-то обидеть! – возмутился я.
– Обидеть можно каждого. Ты нам расскажи, авось и мы лишними не будем.
– Минутку!
Я встал, подошел к барной стойке и заказал для вновь прибывших закуску и выпивку.
– Вы знаете, я прочитала вашу пьесу, – сказала Катя, когда я вернулся за стол. – Если вы позволите, я скопирую ее. Вы не обидитесь?
– Почему я должен обижаться?
– Так вот, я покажу ее в Москве нашему руководителю. – Она назвала фамилию довольно известного театрального деятеля, – возможно, мы постараемся на курсе попробовать поставить.
– Я не возражаю, – засмеялся я. – Вы мне покажите человека, который бы отказался от такого предложения.
– Кстати, твой директор живет со мной рядом в Шаманке! – вдруг сообщила Инга. – Иногда просит, когда надолго уезжает, чтобы я покормила его собак. Они у него злые, года два назад чуть местных ребят не загрызли. Теперь я ночью буду проходить мимо его дома и кричать в трубу страшным голосом: «Почему не ставишь пьесу?! Только ты скажи, хорошая она или плохая?» – Инга забросила ногу на ногу. – Может, возьмешь нас, и мы сыграем ее. Не в театре, а здесь, в этом кафе. Соберем наших, пригласим актеров, может, чему-то они и у нас научатся. Мы девки еще хоть куда!
Ингу после коньяка понесло, я видел, что все посетители кафе смотрят в нашу сторону.
– Недавно наш директор стал руководителем «Народного фронта», – сообщила Валя. – Говорят, на съезде встречался с самим президентом.
– Вот и обратитесь к нему, – сказал я. – Пусть попросит президента прибавить вам пенсию.
– Держи карман шире, – засмеялась Инга. – Многим кажется, что у нашего царя всегда под рукой мешок с золотой крупой. Только попроси, он тут же сколько надо отсыплет. Держи карман шире. А с нашим директором я все равно поговорю. Пусть он собак не спускает. Когда встречаюсь – хороший мужик. Воспитанный, культурный. Но попробуй тронь! Мне кажется, у него на месте прически появляются рога. Говорят, от него, после постановки пьесы, один автор даже сбежал в Канаду.
Я смотрел на ее разгоряченное лицо и сделал для себя вывод: пьесу подружки не читали, но представление о ней уже имели. И реакция была простой и понятной – наших бьют. Меня это порадовало, оказывается, не все готовы были ругать меня за доставшуюся маленькую пенсию. Я поймал себя на том, что благодарен своим бывшим подружкам даже за вот такую солидарность, напомнившую то далекое время, когда мы, собравшись возле телевизора, коротали время в летных профилакториях Нюрбы, Тикси или Якутска.
Из кафе мы уходили уже одной командой. Под моросящий дождь даже пытались петь строки из песни про Солоху-бортпроводницу.
– Ушла на пенсию Солоха, говорят, – во весь голос кричала Инга.
– Врачи Вакулу начисто списали, – в тон ей подпевал я.
«Много ли человеку надо, посидели, поговорили и вроде бы решили все проблемы. Ворота, если они есть, все равно откроются. Даже если они подперты изнутри кольями».
Особенно меня позабавило предложение Инги кричать в трубу Минотавру. Это было революционное предложение. Я представил, на какую высоту поднялось бы театральное дело, если бы за него взялись бывшие стюардессы. Мне бы встретить их пораньше, тогда бы не пришлось поднимать в воздух алтайского режиссера, чтобы пробить брешь в стоящих предо мною воротах. Что ни говори – каждый бомбит цель по-своему. Я улетел в Москву и на какое-то время забыл о пьесе.
А потом был неожиданный телефонный звонок от директора молодежного театра Олега Слесарева с просьбой прислать пьесу. Я догадался: звонок организовала Валя. Я послал. За последнее время Валя стала для меня самым близким человеком, мое московское утро начиналось со звонка ей, вечером, перед тем как заснуть, я снова звонил ей. И всегда в трубке раздавался ее спокойный уверенный голос: мол, не беспокойся, все будет хорошо, вскоре все тронется с места. При этом о пьесе она не вспоминала. И я понимал, делает это сознательно.
С Минотавром мне довелось встретиться в столичном театре. Быстро пролетел год, и он вновь привез на столичную сцену в Художественный театр имени Чехова пьесу сибирского классика «Еще не время». Про себя я решил, что нужно обязательно посмотреть ее. У автора пьесы было чему поучиться.
Стояла пасхальная неделя. Над Москвой, то в одном, то в другом месте, наполняя собой небо, нарастал колокольный звон. Он радостно плыл над домами, улицами, затененными окнами. В эти праздничные дни каждый прихожанин мог забраться на колокольню и присоединится к таким же, как и они, по-детски любящим медный державный звук, который, обволакивая, проникал в каждого, обещая весеннюю чистоту, тепло и долгую, спокойную жизнь. Звучавшая медь как бы на время соединяла всех с небом, выправляя и успокаивая приостывшие за долгую зиму души.
С Минотавром мы столкнулись в дверях театра, звон столичных колоколов его не трогал, он прошел мимо, даже не кивнув. Через минуту я понял причину его сосредоточенности – директор спешил припасть к плечу новому губернатору, который, пользуясь случаем, решил посетить московскую сцену.
«Неужели Инга все же говорила с Минотавром? – мелькнуло у меня в голове. – Зачем? Чтобы еще раз утвердить, как говорил сам директор, что война обрывает связи? А там одно правило: от уважения до ненависти один шаг. Инга была права, хорошему актеру подвластно многое: он должен уметь, как в закупоренном сосуде, держать свои чувства и намерения. И говорить на людях только то, что требуется по тексту. Главное – сохранить лицо», – думал я, поглядывая на слегка приплюснутое лицо директора. Иногда отсутствие намерений говорит красноречивее любого объяснения, раньше, встретив меня, он начал бы говорить привычное: старик, не время, вещь слаба. И при этом неизменное, годами отработанное припадание головой к плечу собеседника.
И все же надо было отдать ему должное: кое-чему можно было поучиться и у него. Свой хлеб директор ел не зря. У него было обостренное чувство сцены, неважно, где в этот момент она находилась: в фойе, на улице, в кабинете у высокого начальства. Здесь ему одновременно приходилось быть актером, режиссером-постановщиком, конферансье, держать в руках все нити, чтобы все шло по намеченному плану. И не было у него случайных людей, все было продумано и отрепетировано заранее. На столичную постановку пьесы «Еще не время» были приглашены известные критики, которые должны были написать необходимые рецензии, столичные актеры, режиссеры, депутаты; все укладывалось в отработанный и продуманный сценарий. И даже билеты распространялись по отработанной схеме. Директор не любил слово «авось».
Какая свадьба без генерала! Минотавр привез в театр приболевшего автора пьесы, который должен был своим присутствием придать законченность всему действу. Он стоял рядом с губернатором, поседевший и постаревший, точно прикованный к обозначенному месту цепью, молчаливо и устало поглядывал на театральную суету. Чуть поодаль, в своей неизменной форменной черной без ворота тужурке, за автора уже вещал на камеру похожий на поседевшего семинариста златоуст Комбатов, чуть поодаль готовилась сказать свое слово Коклюшева. Все были на месте, каждый знал, для чего и зачем он присутствует здесь.
Раньше мне уже не раз приходилось смотреть пьесу, в ней я знал каждую реплику, каждое слово. Я вспомнил, что первоначально она была повестью, затем для театра автор сделал инсценировку. Несколько лет назад директор уже привозил ее на Международный театральный фестиваль и получил одну из главных премий.