– А это Большой театр. – Так, будто она бывала здесь чуть ли не каждый день. И я почувствовал, как во мне шевельнулась зависть: надо же, захотел – поехал в театр или еще куда-нибудь. Права Полина Михайловна, все рядом.
Углядев красный кирпич кремлевской стены, вспомнил, что вчера уже был здесь, только с другой стороны. Разорвав облака, выглянуло солнце, и вмиг все преобразилось: засверкали окна, провода, стекла проезжающих мимо автомашин. Казалось, Москва подала тайный знак, и я почувствовал, как во мне что-то дрогнуло и радостно отозвалось: нет, не зря я ехал, летел сюда. Через длинный переход мы вышли на узкую, заполненную людьми улицу и нырнули в темные дубовые двери ГУМа. И тотчас же уперлись в живую стену, которая держала в осаде прилавок.
– Польскую косметику продают, – окинув взглядом очередь, уверенно сказала Зинка. – Давай встанем, может, ты своей жене возьмешь. – Зинка бросила на меня короткий, изучающий взгляд.
– Я, Зина, не женат.
– Что так?
– Да вот не встретил лучше тебя.
Я думал, ей будут приятны мои слова, но она, точно налетев на что-то, вздрогнула, и взгляд ее, еще секунду назад живой и заинтересованный, как бы обломался. Резко отвернувшись, она пошла вдоль прилавков. Я покорно шел за ней, лез к прилавкам, разглядывая туфли, которые Зинка примеряла, она хотела купить себе на осень, но не покупала – то не устраивал цвет, то фасон.
Наконец ей приглянулись черные замшевые югославские туфли, но они, видно, стоили дорого, и Зинка отошла от прилавка. Я взял у продавщицы талон, пошел в кассу и выбил чек.
– Это тебе в подарок, – сказал я.
– Этого еще не хватало! – вспыхнув, проговорила Зинка. – А ну, иди, сдай обратно.
Я почувствовал себя так, будто мне влепили пощечину, сразу же вспомнилась гостиница на ВДНХ, окошко администратора и летящий паспорт: делать подарки или давать взятку надо уметь.
– Да я же от чистого сердца!
– Вот и иди с чистым сердцем сдай чек, – жестко сказала Зинка, – если не хочешь, чтоб я с тобой поругалась.
– Могу я себе сделать приятное?
– Вот именно, себе. – Зинка, холодно скользнув взглядом, пошла к выходу.
– Ну что, берете? – спросила продавщица.
– Беру, – вздохнув, сказал я и, схватив коробку, пошел следом.
Нет, все же Зинка оставалась прежней: ни в чем не уступала, хотела остаться независимой. Но зачем это сейчас и здесь, я не понимал.
Зинка стояла неподалеку от выхода, там, где площадь шла под уклон к гостинице «Москва», и разворачивала мороженое. Я подошел к ней, она сделала вид, что не заметила коробку, которую я держал под мышкой, протянула мне второе мороженое и ровным, точно ничего не произошло, голосом сказала:
– Остудись немножко.
Я взял мороженое и, желая все обратить в шутку, сделал строгое лицо, назидательно произнес:
– На первый случай объявляю вам замечание.
– Какие строгости, – насмешливо протянула Зинка, не принимая, но и не отклоняя предложенный мной тон. – Вот что, нас сейчас повезут показывать Москву. Я билеты взяла на экскурсию.
Через пять минут наша группа столпилась вокруг высокой, затянутой в черное кожаное пальто женщины-экскурсовода. Она провела нас сначала к Мавзолею, затем стала рассказывать о Красной площади.
Небо вновь потемнело, пошел порывистый, густой дождь. Сбившись в кучу, мы двинулись к гостинице «Россия», там нас поджидал автобус.
Заскочив в сухой, теплый автобус, мы расселись по салону, наполнили машину сыростью и холодом. Отсекая дождь, хлопнула дверь, где-то над головой с металлическим шорохом ожил микрофон, рявкнул сзади мотор, и мы покатили по Москве. Серое, затянутое в сеть троллейбусных проводов небо, оттолкнувшись от гостиничной стены и распадаясь на отдельные полоски и квадратики, понеслось нам навстречу. Зинкино плечо уперлось в мою грудь, я уловил запах ее волос, и тут до меня дошло, что все эти годы в глубине души надеялся, что рано или поздно мы обязательно встретимся. Но откуда было знать, что это произойдет все вот так. Хотя могло бы, наверное, все быть иначе… И тут больше всего был виноват я сам.
Увидев ее в парке с курсантом, мы объявили Зинке бойкот, перестали с ней разговаривать, сделали вид, что ее вообще не существует на свете.
Без нее же мы организовали джаз-оркестр. Боков играл на аккордеоне, я – на барабане, а Иманов – на стареньком рояле, который каким-то чудом сохранился в клубе. И пошло дело: к нам на танцы стали приезжать даже из города, и лишь Зинка не ходила.
На следующее лето она поступила в медицинское училище и уехала в город.
И вот наконец-то мы вместе, сидим рядом и молчим, и у меня такое ощущение, что автобус везет нас в разные стороны.
Усиленный микрофоном голос экскурсовода предлагал нам посмотреть то вправо, то влево, то вверх, то вперед, хотя что-либо разглядеть было невозможно – стекла автобуса отпотели. Машины, дома, стоявшие вдоль тротуаров, деревья – все это выплывало, как из тумана; оставалось одно – верить на слово.
– Попроси остановить, – неожиданно прошептала Зинка, – мне плохо.
Шофер остановил автобус, провожаемые любопытными взглядами, мы вышли под дождь.
– Что с тобой? – встревоженно спросил я.
– Ничего, пройдет. – Зинка слабо улыбнулась. – У меня в последнее время это бывает, не переношу автобуса.
Я сказал экскурсоводу, чтобы они ехали без нас. Автобус уехал, мы остались одни. Потирая руками виски, она, испуганно улыбаясь, смотрела на меня. Я почувствовал себя виноватым: ей бы сейчас спать, а она пошла со мной по городу, чтобы сделать мне приятное, поехала на экскурсию.
– Ну вот, прошло, – сказала она. – Пошли. Там, кажется, есть метро.
– Давай возьмем такси, – предложил я.
– Нет-нет, лучше пройдемся.
Я раскрыл Зинкин зонтик, взял ее под руку, и мы пошли мимо магазинов, киосков, телефонных будок. Минут через пять подошли к невысокому красивому зданию. Спереди к фасаду был пристроен трехглавый домик.
– Зин, а ведь это же Третьяковка! – прочитав на карнизе старославянскую надпись, воскликнул я.
Мы постояли немного в очереди, купили билеты и вошли в помещение. В галерее было светло и тихо. С древнерусских икон строго и печально глянули на нас лики святых – и мне на секунду показалось, что они знают про нас все; ну чего, мол, вы суетитесь, ссоритесь, жизнь и так коротка, а вы ее еще укорачиваете.
Мы переходили из одной залы в другую, глаза отыскивали знакомые еще со школы картины, вспоминался снег, замерзшие окна, уроки рисования, репродукции в учебнике «Родная речь», издали, из детства, почти с самого его дна протягивалась нить и замыкалась здесь, в этом здании. С какой-то облегчающей душу благодарностью я оглядывался вокруг, надо же, все это, оказывается, есть, существует на самом деле. Нет, нет, все же стоило ради этого приехать в Москву. То, что продается в магазинах, – на один день. Это же на всю жизнь. Время от времени я поглядывал на Зинку. Она шла тихая и задумчивая, изредка шепотом спрашивала меня: кто это нарисовал или что он хотел этим сказать.
– Времени совсем нет, – пожаловалась она, когда мы вышли на улицу. – А тут еще родственники да знакомые замотали. Одному то достань, другому – другое. Вот и носишься из одной очереди в следующую.
Я поглядел на импортную коробку, вспомнил лицо Полины Михайловны, когда она показывала мне индийскую кофточку, и рассмеялся: хорошо то, что делается вовремя.
– Ну что, мне их теперь выбрасывать! – сказал я, показывая глазами на туфли.
– Пожалуйста, выбрасывай, – равнодушно ответила Зинка.
– Не могу, – помедлив немного, притворно вздохнул я, – что твои подруги обо мне подумают? Приехал любимый брат, известный полярный летчик, и зажался. Тут уж дело не только меня касается. Здесь на карту честь авиации поставлена.
– Ты посмотри, как заговорил, – приподняв брови, усмехнулась Зинка. – Прости, но я не верю в подарки, которые дарят просто так. Или покупают, или откупаются,
«Да кто же это тебе втемяшил? – захотелось крикнуть мне. Но я сдержался. – Кто сказал, что я хочу купить или откупиться? Почему все это ты говоришь мне? Зачем? Разве я в чем-то виноват перед тобой?»
Стараясь не осложнять отношения, предложил зайти пообедать в ресторан. Поколебавшись, Зинка согласилась и повела в кафе «Огни Москвы», потому что оттуда, как сказала она, весь город как на ладони.
Мы сели в углу у окна. Народу было немного. Неслышно, словно тень, появился официант. Стараясь показаться бывалым, я сделал заказ. Зинка молча и, как показалось, удивленно наблюдала за мной.
– Знаешь, – поглядывая на Зинку, сказал я. – Вот ехал к тебе, думал: увижу, и все вернется. Футбол, танцы, детство. У меня сегодня такое ощущение, что мы сюда приехали на одном поезде, разве что в разных вагонах.
– Ты все такой же! – засмеялась Зинка. – Прихожу сегодня, а мне девчонки в голос: брат приехал. Какой брат, откуда? А они: чего притворяешься, мы бы, говорят, уши прожужжали, если бы у нас такой брат был. Откуда у тебя мой адрес?
– Мать дала.
– Грязно, наверное, сейчас там?
– Да нет, сухо.
– Брось. Я как вспомню дорогу, так мороз по коже. Помнишь, туфли на шпильках в моде были. Так я на остановке снимала их и босиком шла домой. У нас же шлак насыпан, раз пройдешь – пятьдесят рублей как не бывало. Мать ругалась: на тебя, на одну, говорит, не наработаешься.
– Ну, здесь-то тебе хорошо?
– Как тебе сказать. Хорошо там, где нас нет. По-разному. Зато через три года временную прописку дадут, потом, глядишь, постоянную. Все-таки в Москве, а не где-нибудь в провинции.
Я подумал: она обязана была сказать это, иначе зачем, для чего жила здесь? Тогда все теряло бы смысл, а так, кто знает, как она живет, а дома верят, что здесь ей хорошо. Вон даже гордятся.
– А ты молодец, – продолжала она. – Я часто вспоминаю тебя, того, подстреленного. И как танцевать учила. Ты только не обижайся. Мне тебя тогда жалко было. Не думала, что летать будешь. У нас из поселка в лучшем случае шоферами становятся.