– Да ты же сама говорила, что врач, принимающая роды, сказала, что родился летчик, – грустно улыбаясь, отвечал я. – И отец назвал меня в честь Чкалова.
– Я уже все забыла, – ответно улыбалась она.
Небо синее в горошек
Заслонила яблонь тень,
Я лежу, гляжу в окошко
На осенний день.
А из кухни запах хлеба,
Мама с радостным лицом,
Самолетик чертит небо
По стеклу резцом.
А пока он целит в раму,
Я прошу аэроплан:
Прокати по небу маму,
Посадив к себе в карман.
Это я написал много позже, когда уже не летал, а, склонившись над чистым листом, вспоминал свои первые шаги в небо и тот приезд домой в свой курсантский отпуск.
Через пару дней мама сделала мне встречу – накрыла для моих друзей стол. Я еще удивился: дома денег нет, мне надо на обратный путь, а тут – на тебе. Не ведал я, что она не только сделала мне встречу, но это был ее день рождения, последний в жизни. А я тогда слишком много внимания уделял своей персоне, своим друзьям, хвастался курсантской формой, вставляя в речь новые, непривычные маминому слуху словечки из лексикона нашего старшины Черноморского флота, и она простодушно спрашивала: что такое гальюн, кубрик и почему меня так часто посылают на шкентель?
По приезду я с ребятами пошел на танцы, меня продуло на холодном ветру, и начались стреляющие боли в голову. Дома я спал на раскладушке, мама, чтобы облегчить мои боли, поставила возле головы включенную электрическую плитку. Немного, но все же помогало. Она сидела рядом, и я чувствовал, что она носит в себе какую-то тяжелую думу, но не мог себе даже представить, что мама неизлечимо больна, и жить ей осталось совсем немного.
Но она, как умела, сдерживала себя, чтобы я не догадался о ее болезни и уехал в училище со спокойной душой. Даже съездила на вокзал и купила мне билет. Последнее, о чем она попросила меня, чтоб я на месте стайки выкопал курятник, поскольку был он у нас под кухонным столом, и от него всегда несло пометом. Я вырыл яму, обшил ее досками, но не успел сделать крышу. Она пришла из больницы, оглядела мою работу, ничего не сказала, и я понял: ей уже не до курятника.
Ранним утром одиннадцатого ноября 1963 года в сильный мороз она вместе с моими сестрами и другом Олегом Оводневым поехала провожать меня на вокзал. И когда поезд тронулся, я, увидев на ее глазах слезы, запел: «Вот и стали мы на год взрослей».
Мне хотелось, чтобы она перестала плакать, ну не нашел я тогда других слов, чтобы успокоить ее. И она, уже не сдерживаясь, разрыдалась.
Плакала она и когда в августе шестьдесят первого за столом собрались мои друзья и дядя Кондрат, чтобы проводить меня в училище. Я до сих пор вижу ее жалобные, искривленные горем губы, замечаю, что у нее уже нет коренных зубов. Плакала она, должно быть, вспомнив только что ушедшего в мир иной отца, который не дожил до этой минуты, чтобы погордиться за своего сына, первого на всех Релках летчика. А на вокзале она осмотрела место, на котором я отправлялся в училище, и наказала моей соседке, женщине с дочкой, чтоб присматривала за мной.
Сейчас она не стала даже заходить в вагон. Закусив шерстяной платок, некоторое время сдерживалась и все-таки не смогла – из глаз потекли слезы. После, приехав домой, она сказала сестрам:
– Все, я его больше никогда не увижу.
И слегла. И уже почти не выходила на улицу, лишь иногда просила моего младшего брата Сашу, чтобы он помог ей выйти на крыльцо, подышать свежим воздухом. Там она усаживалась и просила поддержать ей спину – сил у нее почти не оставалось. Смотрела на снег, на забор, на крышу соседнего дома.
О чем она думала? Наверное, как впервые приехала сюда, еще в старую засыпушку, которую отец купил у железнодорожника и которую разобрали сразу же после рождения Саши. Здесь, на Релке, мама прожила почти тридцать лет, пережила войну и смерть нескольких своих детей. Здесь прошла большая часть ее жизни. И вот дома холодно и голодно, нет уже сил, нет мужа, рядом – трое девчонок и еще маленький сын, который, хлопая большими глазенками, смотрит на нее. Да еще где-то там, далеко в Бугуруслане, другой. Она еще собралась с силами и написала мне письмо, очень беспокоясь за мое здоровье, понимая, что для той работы, которую я выбрал, быть здоровым – это главное.
«И если что случится, то вы не забывайте друг друга», – написала она в конце. Я читал письмо, выходил на улицу и плакал.
В тот день был Старый Новый год. Было холодно, градусов под тридцать. Я пришел из караула, почти тотчас прозвучала команда «отбой», и я лег, накрывшись поверх одеяла шинелью. Только повернулся к батарее отопления, как услышал по коридору грохот ботинок, и почему-то сразу догадался, что идут ко мне. Подошли старшины Боря Зуев и Толя Соловьев и сказали, что умерла мама. Спросили, есть ли у меня деньги. Я достал из тумбочки три рубля. И тогда в казарме вспыхнул свет.
Товарищи собрали мне денег на дорогу – до Иркутска вполне хватало. Валерка Пелих написал записку своему отцу: мол, помоги этому парню, чем можешь. Затем мы пошли к дежурному по училищу и на дежурной машине поехали на вокзал. Там Толя Соловьев договорился с машинистом, и меня посадили в заднюю кабину электровоза.
– Что поделаешь, парень. Не ты первый, не ты последний, – сказал машинист. И я остался наедине со своим горем. Электровоз шел без остановок сквозь черную ночь, постукивая на стыках и пугая близкими гудками, которые разрывали мои путаные мысли.
К утру я доехал до Куйбышева, как тогда называлась Самара, сел на такси и помчался в аэропорт Курумоч. По доске объявлений узнал, что через два часа должен был приземлиться самолет из Одессы, который следовал до Иркутска. Но потом объявили задержку рейса по технической причине, и я просидел со своим горем в аэропорту почти два дня. Хорошо, что хватило ума взять билет до Москвы, и с еще одним парнем, нашим курсантом из Хабаровска, мы на Ан-10 полетели в аэропорт Быково.
Командир корабля пригласил нас в кабину и стал говорить, чтобы мы обязательно изучали английский язык. Но мне было не до языка, хотя кабину пилотов я осмотрел внимательно. Конечно, это уже была не кабина нашего маленького Яка. После посадки через весь город на автобусе мы переехали во Внуково. Я сидел и глазел по сторонам: на перекрестках в таких же белых полушубках, как у моих земляков-сибиряков в сорок первом, когда они пришли защищать Москву, стояли постовые и заученными жестами крутили черные в полоску указатели, регулируя потоки машин. В тот момент я почему-то вспомнил отца, который когда-то в нашем доме учил правилам дорожного движения своего младшего брата Алексея.
Так я впервые в жизни попал в столицу нашей родины. Во Внуково мой попутчик курсант познакомился с каким-то проходимцем, и они начали вымогать у меня деньги, чтобы попить московского пива. И я чуть было не отдал, но все же что-то остановило меня.
– Нет, ты же знаешь, что я еду на похороны, – сказал я.
После этого они потеряли ко мне всякий интерес. Позже я встретил моего случайного попутчика в учебно-летном отделе училища, он прошел мимо, как бы не узнав меня.
В Иркутск я прилетел ночью, взял такси, доехал до «Нефтегеологии» и по заснеженному полю, по узкой тропинке, по которой когда-то возвращался после занятий в планерном кружке, побежал домой. В эти часы Релка еще спала. Я перелез через ворота, стукнул в окно. В доме зажегся свет, началось шевеление. И неожиданно в окне я увидел маму. Сердце дрогнуло, но тут же до меня дошло, что это – мамина сестра, тетка Наталья. Они были очень похожи. Когда я зашел в дом, начались слезы, причитания, я увидел дядю Артема, они все ждали, когда я приеду, даже ездили в аэропорт встречать самолет, но почему-то из Оренбурга.
Неожиданно я наткнулся на взгляд моего брата Саши: его глаза смотрели на меня с какой-то непонятной мне, взрослой печалью. В тот последний для мамы день она попросила его сварить вермишелевую похлебку. Для Саши это оказалось непосильной задачей, тогда мама стала руководить процессом, сказала, чтобы он налил в кастрюлю воды, затем, когда вода закипела, попросила посолить, и он бухнул столько соли, что хлебать вермишель было невозможно.
– Как же вы будите жить без меня? – с горечью сказала мама.
Вскоре приехала «скорая», он помог маме одеться. Возле нашего дома проводить маму уже собрались соседки. Перед тем как сесть в машину, мама оглядела их, затем оглянулась на заледенелые окна своего дома.
– Прощайте, детки, думаю, мы уже не увидимся, – сказала она и сделала по снегу шаг к машине. Уже из дверей глянула на прилипшего к окну младшего сына, перекрестила его и сделала слабую попытку улыбнуться. То, чего не смогла сделать, когда провожала меня на вокзале…
Песня ковбоя
Его появление на нашей улице наделало много шуму. Посмеиваясь, говорили, что это было настоящее явление. Поскольку проехать на машине после летних дождей было невозможно, то он нанял бричку, на таких обычно в распутицу добирались на нашу улицу к больным врачи и фельдшера. Дело было под вечер, остановив бричку возле дома Родниных, на землю сошел молодой мужчина, расплатился с возницей, затем приподнял шляпу, поприветствовал сбежавшуюся по такому случаю малолетнюю публику.
Тут же из ворот быстрым шагом вышла принаряженная Полина Дьячкова, подхватила гостя под белы ручки и сделала попытку увести с глаз подальше в дом. Тут же, откуда ни возьмись, точно из-под земли вырос ее сын Колька и, не обращая внимания на смущение матери, принялся разгружать бричку. Мы чуть не лопнули от зависти – первым делом он спустил на землю новенький велосипед. Таких накрученных велосипедов на улице еще не водилось. И если до сего момента у народа еще существовал вопрос, зачем и с какой целью пожаловал к Дьячковым артист (а в том, что он артист, не было и малейшего сомнения, поскольку следом за велосипедом Колька спустил на землю гитару и пообтертый футляр баяна), всем стало ясно: Кольке – велосипед, артисту – все остальное.