Милка с ужасом слушала этот зловещий разговор.
— Возьмем, значит, инженера за хобот, — весело сказал Васька. — Вот странное дело: живет человек, пьет, ест, на работу ходит, и не знает он, сердешный, того, какая роль ему в пьесе приготовлена.
— Жизнь — это пьеса, — вставила плотная девица.
— Ладно, Васька, прекрати, — сказал Люськин и вдруг заорал: — Чего тебе нужно?!
У порога стояла тетя Паша. Казалось, она смотрит одними глазницами, так огромно черны были ее глаза.
— Мне их нужно, — жалко улыбнувшись, сказала она и указала на Милку, — пирог вынать.
— Э, нет, — ответил Люськин, — этой мадам придется посидеть.
— И подождать… — задумчиво вставил Васька. Кажется, он совсем не так уж и пьян.
И Милка все поняла: и почему «при ней можно говорить все, что угодно», и почему ее не выпускают. После того как она ударила Левку, живой ее отсюда не выпустят никогда. Они были страшны ей теперь, как волки, и почему-то особенно Васька Баян с его гитарой и задумчивым, почти нежным взором.
— Тебе вот эти помогут, — сказал тете Паше Люськин, — давайте, барышни.
«Он хочет, чтобы ушли девушки», — подумала Милка, чувствуя, как холодеет спина.
Девицы засуетились, но встать из-за стола не смогли. Правда, «Кармен» удалось приподняться, но только для того, чтобы, упершись руками в тарелку с винегретом, плюхнуться обратно на стул.
— Сама вынешь, — обратился Люськин к хозяйке. — Не велико дело.
— Да пусть ее идет, — пренебрежительно бросил Левка, откидываясь к стене и поправляя ремень.
Со своего места в углу Милка с трудом выбралась к двери и вышла на кухню. Здесь было до странности тихо; наклонясь над ведром, стоял и пил воду Нестеров. Хозяйки не было. У кухонного стола сидела Мурка. Она куталась в толстый тети Пашин платок и дрожала, несмотря на жару. Лаковые туфли ее были в грязи.
Отодвинув печную заслонку, Милка стала вынимать пирог. Из темной печи, подрагивая неровным противнем, жирный, золотой, в теплом душистом облаке полз пирог с капустой, такой добродушный и простосердечный, что, казалось, стоит внести его в соседнюю комнату, где слышался шум и визг, и там сразу же наступит благоговейная тишина и все тоже станут добрыми и простодушными.
— Беги отсюда, Милка, — сказал негромко Нестеров, — они убьют тебя.
Мурка не шелохнулась. Да и слышала ли она этот разговор?
Милка знала, что ее убьют, но стоило ей услышать об этом из чужих уст, как необыкновенная слабость охватила ее. Ей захотелось сесть.
— Беги через улицу, быстро, — продолжал Нестеров, по-прежнему не оборачиваясь, — щеколда поднята.
Они с Нестеровым стояли друг к другу спиной. Каждую минуту сюда могли войти (или Мурка могла понять, в чем дело, и поднять крик). Нужно было немедленно принимать решение, от которого зависела жизнь, а Милке хотелось сесть на пол. Сесть на пол и проснуться от этого кошмара. Однако она собрала все свои силы.
Так. Значит, нужно пройти через кухню, бесшумно открыть дверь, пройти по двору, открыть калитку, а там уже можно бежать.
Милка оглянулась на Мурку, и вдруг та несколько раз задумчиво кивнула головой.
Осторожно, не дыша, Милка оставила пирог и сделала шаг назад. Потом так же, не оборачиваясь, сделала еще один шаг.
— Это что еще за балет?! — сказал, входя, Люськин. — Пожалте в комнату.
Теперь она вернулась почти под конвоем и должна была снова протискиваться в свой угол. В свой безнадежный угол.
— Застал с Петровичем, — громогласно заявил Люськин.
За ним, ухмыляясь, шел Нестеров.
— Как же, Николая-то нет, — проговорила полная черная девица.
— Сбежал, — вставила другая.
Настроение компании явно изменилось. По-видимому, до сих пор Милка была под Левкиным покровительством, которое теперь было демонстративно снято. Более того, в ее отсутствие, казалось, был дан сигнал, по которому все с тупой, пьяной злобой устремились к ней. Реплики перелетали над столом из конца в конец.
— «Сил не стало — это Николай говорит, — продолжала „Кармен“, — только и слышно: „Бе-е-едная Ле-е-е-ночка…“».
— А теперь была Леночка, да вся вышла.
— И что, между прочим, интересно: этот же самый Николай да эту же самую Леночку очень замечательно пришил.
— Чего же замечательного, если она полчаса верещала, как заяц.
— А Васильков-то, Васильков… — вмешался Люськин, и все захохотали.
— В двух шагах на посту стоял, ничего не слышал. Хоть убей.
Васька мечтательно перебирал струны, отрешенно глядя перед собой. Левка тоже участия в разговоре не принимал, а. только с живым любопытством поглядывал на свою соседку.
«Хорошо, что Борис этого не слышал и никогда не узнает», — думала Милка, становясь спокойнее.
Компания перестаралась. Они не понимали, что своими издевательствами только облегчают Милке ее последние часы.
— Теперь мы так не работаем, — сказал кто-то, — теперь у нас чистота и порядок. На два аршина под землей — и как не бывало.
Они могли бы этого и не говорить. Она и так знала, что с ней покончено. А что на два аршина под землей, так это даже и лучше — мама не увидит. Может быть, даже и не узнает — пропала и пропала. Останется у нее на всю жизнь какая-то надежда, с нею будет легче. А ведь дом ее стоит напротив, подумать только.
Ей казалось странным и невозможным, что могут совмещаться эти два мира, эти две жизни: жизнь на тихой улочке среди добрых людей и этот ее смертный час в жаре, пьяной злобе и перегаре. Какая-то из них должна оказаться сном.
Она попробовала представить себе жизнь без самой себя. Вот ее убили (как — об этом ей не хотелось думать), закопали, но и лежа «на два аршина под землей» она продолжала наблюдать жизнь. Своего полного отсутствия ей понять не удалось. Зато воспоминания о матери и о доме захватили ее целиком. Ей вспомнилось, как она с вечера ставила будильник, чтобы не проспать того, лучшего во всем дне мгновения, когда он распахивал окно, — и все-таки просыпалась до будильника и выходила в сад. Это были ясные прохладные утра. Роса лежала в плоских листьях настурции такими сверкающими шариками, что казалось, тряхни их — и они, гремя, покатятся на землю.
Дохтуров стоял у окна в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами, подбоченясь, смотрел и, кажется, чуть усмехался, а потом поворачивался и уходил. Теперь ей казалось, что эти минуты были лучшими в ее жизни, такой недолгой.
Девицы стали уже откровенно похабничать под гоготание парней, но Милка их не слышала. Как ни странно, ей удалось уйти от них, пройти по улице поселка и даже встретить Александра Сергеевича у самого его дома. Раньше, когда они встречались на улице, он искоса и живо взглядывал на нее и здоровался— очень почтительно. Ни с кем он так не здоровался. Как могла она забыть! Конечно, она была для него всего-навсего глупой девчонкой, не больше, однако ни с кем он не здоровался так весело и так почтительно. Это было, было, она помнит.
Вдруг что-то страшное ударило ей в лицо, захлестнуло рот и глаза. Она задохнулась. Это один из парней, раздраженный ее отсутствующим видом, хлестнул ей в лицо из миски, куда сливали остатки вина и где плавали окурки.
Нет, реальной была только одна жизнь, и в нее нужно было возвращаться, чтобы умереть.
На миг ее оглушило то, что она услышала и увидела. Все сливалось, и шевелилось, и плыло перед глазами. Казалось, в комнате груды парного мяса, странно ожившего. Неужели сейчас до нее дотронутся? Неужели сделают ей больно?
И вот произошло нечто столь необыкновенное, что она окончательно потеряла способность отличать, где явь, а где сон.
Во-первых, потянуло свежим ветром, поразительным в этой комнате. Оказалось, что это открылось окно. А в окне стоял Борис, положив локти на подоконник.
— Привет честной компании, — сказал он без улыбки. — Вы без нас не скучаете?
Милка с ужасом ждала, что сделает Левка, но оказалось, что Левки, по-видимому, уже давно нет в комнате. Никто Борису не ответил. Вообще стало очень тихо.
— Мы, собственно, за нашей сестренкой пришли, — продолжал Борис. — Пошли домой, погуляла и хватит.
— Пожалуйста, — с готовностью согласился Люськин, — ваша сестрица немножко того… выпила, а так-то в полном порядке.
Милка прямо из окна вывалилась в объятия Бориса. Костя, тоже очень серьезный, стоял тут же. Они вышли на улицу. Было совсем темно, земля дышала тяжелой сыростью. Милка не могла унять дрожь.
— Хорошее изобретение телефон, — сказал Костя, — но проку в нем мало. Два часа крутил ручку, два часа орал в трубку — не слышит телефонистка, и все! Я думал, и совсем до тебя не дозвонюсь.
— Хорошо герою из кино, — подхватил Борис, — он в таких случаях падает в седло прямо из окна, или летит машина, мелькая на поворотах. У меня, увы, не было ни коня, ни машины. Ближайший поезд шел через полтора часа.
— Перестаньте, пожалуйста, — все так же дрожа, сказала Милка, — вы сами волнуетесь не меньше моего.
Борис рассмеялся:
— Ничего, сестренка, вое будет в порядке.
— А ты понимаешь, почему они так легко уступили? — спросил Костя.
— Нет.
— И я тоже нет.
— Что-то здесь не ладно, — сказал Борис. — Ты не боишься остаться одна? Мы сейчас придем.
Проводив Милку, они вернулись к дому тети Паши. Все было тихо и темно. Дверь оказалась незапертой. Когда они вошли, им послышался не то стон, не то плач. В кухне при едва видном свете коптилки они разглядели женщину, сидящую за столом. Уронив голову на руки, она тихо подвывала. Это была тетя Паша.
— Тетя Паша, — негромко окликнул Борис, — куда же все подевались?
Тетя Паша подняла голову.
— Ты меня спроси, — с силой сказала она своим низким голосом, — что я пережила и какой крест несу. Ведь это крест.
— Ну, тетя Паша, дорогая, расскажи, что здесь произошло?
Тетя Паша пристально посмотрела на него.
— Сопляк ты, — сказала она и отвернулась.
Она не желала разговаривать.
— Все это очень странно, — сказал Борис, когда они вернулись к Милке, — подозрительная уступ