А потом Кукушкина стала метаться по комнате в поисках чего-то и наконец вышла к Нюрке, чтобы попросить спичек.
Как бы не так! Если бы у Нюрки и была такая роскошь, как коробок спичек, она бы его все равно не дала. Ого! Так она и даст ей жечь бумаги. Вернувшись к себе, — тут уже Нюрка подсматривала не скрываясь, прямо через щель, — Кукушкина взяла один листок и разорвала, а потом стала беспомощно оглядываться, сообразив, что разорванную бумагу тоже нужно потом куда-то девать. Тут Нюрка нарочно скрипнула дверью, чтобы напугать, и Кукушкина, судорожно вздрогнув, стала прятать бумаги.
Это был довольно большой пакет, бумага была очень толстой, только что ни оберточной, поэтому, когда Кукушкина засунула ее за пазуху, там снова оттопырился большой пузырь. Тем не менее она сверху надела куртку — если ее не застегивать, то пузырь не так уже и виден, — и вышла из дому.
Нюрка отправилась за ней. Она шла за ней до самой окраины не таясь и крикнула «эй», когда Романовская начала рыть какой-то щепкой землю. Та оглянулась как затравленный зверь и пустилась домой так быстро, что Нюрка на своих коротких йогах еле поспевала за нею. Когда Романовская снова вышла из дому, как потом оказалось — в розыск, пакета при ней не было.
На следующий день они снова вышли вместе, и на этот раз Нюрка крикнула «эй», когда Кукушкина подошла к утиному пруду, расположенному недалеко от города.
Зайти к Романовской в комнату без нее — то есть сломать дверной замок — Нюрка боялась, да она все равно не смогла бы прочесть таинственные письма, так как была неграмотна. Пойти и рассказать кому- нибудь о случившемся она не смела, да теперь у нее не было и минуты свободной: она ходила за Кукушкиной.
Как-то раз, проводив Кукушкину до розыска, Нюрка расхрабрилась и заглянула к Берестову, но он был занят, и Нюрка поскорее захлопнула дверь.
Денис Петрович не заметил Нюрки. Он только что вернулся из больницы и теперь сидел над папкой и изучал дело Дохтурова. Покушение на Водовозова — Берестов не сомневался в этом — было одним из эпизодов той давней борьбы, которую розыск вел с Левкиной бандой.
Более суток пролежал Водовозов с ножевой раной в спине в раскисшем от дождя лесу. По счастью, сосенка, которую он подмял своим телом, держала его на себе и не дала упасть на мокрую землю.
Но рана загноилась, началось воспаление легких, тем более опасное, что Павел Михайлович потерял много крови. Берестова безмерно пугало то тяжелое забытье, в котором находился его друг, зато Африкан Иванович возлагал большую надежду на могучую силу водовозовского организма.
— Здесь бурый медведь и тот бы подох, — говорил он. — Раз в лесу не помер, у нас, даст бог, выживет.
Денис Петрович сидел над делом Дохтурова и ничего не понимал. Ему и в самом деле было худо. Кожа пылала от жара и в то же время, казалось ему, была рябой от холода. Тело ломило, и очень хотелось лечь, но он не ложился, боясь, что тогда болезнь одолеет его, а ему никак нельзя было болеть. Единственное, что мог он себе позволить — опустить на руки тяжкую как свинец голову. Голова тянула его глубоко вниз, в теплое и душное забытье, приятное и страшное своей темнотой. Чтобы из нее вырваться, он вышел в поле и сейчас же увидел далекие огни, которые то собирались вместе, то расходились. «Это наши едут с факелами», — успел догадаться Денис Петрович, и тотчас же на стене задребезжал телефон.
Это был комендант тюрьмы.
— Денис Петрович, ты? — сказал он. — Эти босяки, кажется, устроили мне веселую жизнь и доставили вагон удовольствия. Я тебя не спрашиваю, знаешь ли ты или не знаешь…
Денис Петрович решительно ничего не мог понять. Далекие огни все еще мелькали в глазах. Ему хотелось думать, что он опять бредит, но это отнюдь не было бредом. Он вскочил, уже не чувствуя ни озноба, ни слабости.
В тюрьму пришел приказ, подписанный Кукушкиной, где говорилось, что Прохоров должен быть выпущен за недостатком улик. Заместитель коменданта его немедля освободил.
— Без моего разрешения?! — взревел Денис Петрович. — О чем он думал?!
— Я знаю! — смущенно ответил комендант. — О чем может думать человек, у которого форшмак в голове?
Однако Берестов очень хорошо понимал, о чем думал помощник коменданта: он боялся Кукушкиной.
Себя не помня от бешенства ворвался он в дежурку, где сидела Кукушкина.
— Вы работаете последний день в этом учреждении! — крикнул он.
— Мы еще посмотрим, кто работает последний день, товарищ Берестов, — ответила Кукушкина и снова принялась что-то писать, явно подражая Морковину.
Да, болеть он не мог.
В тот же вечер Берестов отправил в губернию рапорт, где рассказывал случай с Прохоровым, требовал немедленного увольнения Кукушкиной и привлечения ее к суду.
В это время Милка в составе эпидемиологической тройки объезжала деревни, в которых начинался сыпняк. Они увязали в придорожной грязи, ругались с фельдшерами, заставляли жарко топить деревенские бани, где могли устраивали изоляторы для больных и сами мыли полы.
Во всех этих хлопотах Милка впервые обрела душевный покой. Мать уехала. Бандиты далеко, думать о них некогда. Наконец, даже дело инженера стало ей представляться не в таком уже мрачном свете.
Берестов знает, что Александр Сергеевич ни в чем не виноват, думала она, он не допустит беды. Да и не может этого быть, чтобы невинного человека взяли вдруг и расстреляли. Наконец, сама болезнь Дохтурова гарантировала длительную отсрочку.
Теперь, стоило ей хотя бы ненадолго остаться наедине с самой собой, она, как прежде, начинала мечтать, и мечты ее были всегда одни и те же. Она в больнице и ухаживает за Дохтуровым. Вот он в первый раз открывает глаза и узнаёт ее. «Это вы, — говорит он, — а я думал, что это опять сон». — «Спите, спите», — тихо отвечает она и меняет повязку на его горячем лбу. Как-то раз он даже поцеловал ее руку.
И все-таки, когда Берестов предложил ей работать в больнице, она отказалась. Во-первых, ее оскорбил лукавый взгляд Берестова. Но главное было, конечно, не в этом. Она бы самое жизнь отдала, лишь бы ухаживать за Дохтуровым, но для нее это было невозможно. Куда ей, «бандитке», как в сердцах назвала ее одна поселковая старуха (а Морковин, Морковин!), куда ей было думать всерьез о таком человеке, как Дохтуров. Так и будет кто-нибудь целовать ее руку, как же! Можно только помечтать немного — и все.
Однако Милка не знала, что инженер, на беду свою, поправляется очень быстро и что следствие идет полным ходом.
Морковин уже несколько раз был в больнице и знал теперь точно, что Дохтуров не может объяснить, каким образом у него в кабинете оказались деньги, что преступление свое он, разумеется, отрицает, сообщников не выдает, а вместо этого рассказывает какую-то плохо придуманную историю, как два незнакомых парня привели его к железной дороге.
Когда, вернувшись из поездки, Милка влетела в кабинет Берестова, в надежде узнать новости и рассказать о своих успехах, она была поражена видом Дениса Петровича. Он со злобой, как ей показалось, взглянул на нее и тяжело сказал:
— Всё. Через три дня трибунал.
— И ничего… — робко начала Милка («А вы-то говорили, что все будет хорошо», — хотела она сказать, но не сказала).
— Ничего.
Милка поняла: это конец. Никого не будет на этом суде, кроме трех судей, заранее настроенных следствием, ни защитников, ни заседателей, ни народа — никого! Суд военного времени.
— Можно его повидать? — спросила она.
— Нет, он уже в тюрьме.
«А ведь тогда это было так просто! — думала она. — И я сама отказалась. А теперь больше никогда. Никогда».
Она не помнила, как очутилась на улице (неужели просто повернулась и ушла, не сказав Берестову ни слова?!). Неподалеку от розыска ей повстречался Борис. Они остановились.
— Вот и все, — сказал он.
— Где Сережа?
— У Дениса Петровича.
— Он знает?
— Нет.
Милка задумалась, опустив голову. «Она стала совсем взрослая», — подумал Борис. И все-таки у него не хватило духа рассказать ей о том, что произошло на последнем собрании розыска. Кукушкина делала сообщение о ходе следствия по делу Дохтурова — именно Кукушкина, потому что Берестов необходимыми сведениями не располагал. Она стояла, расставив ноги, рука на кобуре, короткие волосы торчат как перья.
— Двоих диверсантов мы упустили, но у нас в руках главный гад, нужно заставить его заговорить и выдать сообщников. Я считаю этот путь самым простым и верным. Что для этого нужно сделать? Я считаю, что нужно в корне менять водный режим (при этих словах сидевший в углу Морковин поморщился и двинул стулом). Наукой установлено, что человек может прожить без воды только четыре дня. Следовательно, если не давать ему воды…
— И кормить селедкой, — дурашливо вставил кто-то.
— Да, быть может, и увеличить несколько количество соли в пище.
— Это называется пыткой, между прочим, — звонко сказал Ряба.
Наступила тишина. Все, казалось, ощущали, как комната медленно наливается ожиданием и ненавистью. Ряба оглянулся, отыскивая глазами Берестова, но того не было. Увидев в этом движении просьбу о помощи, Борис встал, за ним поднялось еще несколько человек.
— Мне все равно, как это называется, — ответила Кукушкина, — если это идет на пользу нашему делу.
— Не идет! — заорал Ряба и замахнулся рукой, как баба на базаре. — Пусть капиталисты устраивают застенки, а я заявляю от имени мировой революции— не позволим!
— Врага жалеешь, Рябчиков, — сказал из своего угла Морковин.
— Себя жалею! — так же махая руками, кричал Ряба. — Их вон жалею, советскую власть жалею!
Никто уже никого не слушал, все порывались говорить и что-то выкрикивали.
— Тихо! — проревел вдруг голос Берестова, и все смолкли, ожидая, что он скажет. Он ничего не сказал, а только кивнул на дверь.
Прислонившись к притолоке, стоял толстенький человек в австрийских башмаках с обмотками и в странном картузе гоголевских времен. Это был комендант тюрьмы. Он сделал шаг вперед, снял картуз, обнаруж