- Э, все это старые пьесы, мы напишем новые, где героини борются и не умирают.
- Сколько я видела мертвых! - продолжала она, не слушая. - Люди ужасно жестоки. Вы, наверно, даже и не знаете, какие они жестокие и неприступные.
- Не все.
- Для меня все. Или почти все, но это ведь значения не имеет, - все, что со мной, все равно погибают.
«Да что же это такое, - говорил себе Борис, чувствуя, что начинает поддаваться ее странной уверенности, - дурной сон какой-то».
- Неужели нет людей, которые могли бы помочь вам?
- Что вы! - ответила она с той беспечностью, с какой говорят люди о делах давно решенных.
Ничего подобного Борис в жизни не встречал.
- А теперь уж я расскажу вам одну историю, - решительно сказал он, - историю одной девушки.
И он начал рассказывать о Ленке. Он рассказывал все, что знал от Берестова и работников губ-розыска. Фронт, агитпоезд, операция у Камышовки. Он говорил уже для себя, почти позабыв про свою собеседницу.
- Вы женаты, Боря? - вдруг спросила она.
- Был, - кратко ответил Борис.
Нет, рассказанная история не заинтересовала ее. Своим женским чутьем она поняла только одно: Борис говорит о девушке, которую любил, и это единственное, что показалось ей достойным внимания.
- Вы любите кого-нибудь? - спросил в свою очередь он и тотчас же раскаялся в этом вопросе.
Она побледнела. «Ах да, ведь все, кто с ней, обречены на смерть. Что за нелепость, в конце концов! Неужели никак нельзя к ней подступиться?»
- Как вас зовут?
- Маша.
- Слушайте, Маша, я не понимаю, о чем вы говорите, и не знаю, что за несчастье случилось с вами, но послушайте меня…
Он не знал, какие слова найти, чтобы убедить ее.
- Поверьте мне, ну просто поверьте на слово, что люди всегда могут друг другу помочь. Человек не может быть один. Ну есть у вас отец, мать, брат?
Этого тоже не следовало спрашивать. Маша бледнела все больше и опять стала дрожать.
- У нас осталось еще два ломтика, - поспешно сказал Борис, - прошу.
Она улыбнулась:
- Вы очень, очень добрый.
Как он заметил, она вообще легко приходила в волнение и легко успокаивалась.
- А знаете, я даже ее саму видела, - сказала она не без гордости.
- Кого?
- Да смерть же. Она даже и не такая страшная. Стояла ночью у переулка и меня поджидала. А потом ушла.
«Так вот все-таки что это такое…»
- В вашей самодеятельности, - сказал он, - работает такой смешной дядька с серебряной палкой…
- Смешной? - Маша смотрела на него широко открытыми глазами. - Это вы о Ростиславе Петровиче? Он же замечательный человек, лучший человек на земле! Я прошу вас, если вам случится, сделайте ему что-нибудь хорошее, самое хорошее, что только можете. Ах, какое счастье он дает нам в театре, если бы вы только знали!
Борис был удивлен пылкостью, с какой она говорила.
Перед тем как расстаться с ней, он попробовал предпринять последнюю попытку:
- Решитесь, расскажите кому-нибудь о своих тревогах, кому-нибудь, какому-нибудь хорошему человеку. И окажется, что все не так уж и страшно. Ну хотите, пойдем завтра к Денису Петровичу?
- Берестову? Так ведь это то же самое, что броситься под поезд, - убежденно сказала она, - совершенно то же самое, уверяю вас.
С Ростиславом Петровичем, иначе говоря - с Асмодеем, Борис встретился следующей ночью, когда шел домой.
Опять - будь они прокляты! - стояли лунные ночи.
По белой улице вдоль заборов тянулась черная полоса тени. По привычке Борис шел именно этой полосой, когда на противоположной, ярко освещенной стороне улицы заметил одинокую фигуру человека.
Асмодей стоял у витрины магазина. В лунном свете манекен казался мертвецом и был страшен здесь, на пустынной улице. От этого ли, или по какой другой причине на лице Асмодея, так же неестественно бледном, было написано что-то похожее на ужас.
Все это вызывало очень неприятное чувство, однако Борис не двигался с места.
Витрина выглядела освещенной сценой с мертвой актрисой на ней, да и единственный зритель ее также казался мертвым. И почему-то они не отрываясь смотрели друг другу в лицо.
Борису показалось, что его втягивают в какой-то дурной сон. Напряжением воли он заставил себя очнуться и тихо, двигаясь на носках, свернул в переулок, чувствуя спиною непонятный страх, изо всех сил желая, чтобы Асмодей его не заметил.
ГЛАВА IV
Он шел полем. Синие облака неслись по небу очень быстро, и казалось странным, почему они не шумят. Бесшумный бег их казался зловещим. Временами из-под туч светило солнце каким-то хмурым грозовым светом.
Но в лесу все было по-другому, ну словно бы по-домашнему. Под ветвями стояла полутьма и тишина, нарушаемая только доброжелательным пением птиц. Кругом обступали, качаясь, уже по-осеннему рябые кусты.
Берестов шел по лесу, привычно присматриваясь ко всему.
Под елью навален был муравейник. Он шевелился и, казалось, глядел во все стороны сквозь покрывавший его валежник сотнями подвижных зрачков. Как всегда, он навел Дениса Петровича на мысли о «суете сует» и настроил на иронический лад. Неподалеку с ветки снялась сойка с ее голубыми клетчатыми крыльями. Под кустом стоял красный подосиновик на высокой ноге, а немного дальше - вся в хвое плотная сыроежка. Лес, казалось, начал успокаивать его и овладевать им, но власть его была непрочной. В сущности, все эти пни, деревья и муравейники проходили сегодня мимо него, как декорация, за которой стояло все одно и то же - неотступная мысль о Водовозове.
Что же это делается? Что происходит с Павлом? Он здесь и как будто не здесь. Он словно наглухо застегнут.
Он идет каким-то своим - тайным - путем. На этом пути бандитская сторожка, о которой он ничего не сказал, и женщина, связанная со слепой Кирой (на следующее утро Денис Петрович послал к дому Киры сотрудников, однако им не удалось увидеть женщины, похожей по описанию на ту, которую видел Борис). Так, как ведет себя Водовозов, может вести себя только предатель. И если в розыске неблагополучно. .. то, логически рассуждая…
Нет, так дело не пойдет! Логически, не логически, как хотите - Павел не мог предать Леночку! Да к тому же и о готовящейся облаве он никого не предупредил. И все-таки - слепая Кира.
На днях у них был разговор. Собственно, и не разговор- всего две фразы.
- Где ты пропадаешь? - спросил Денис Петрович, глядя Водовозову прямо в глаза.
- Далеко, Денис Петрович, - ответил тот, не отводя взгляда, - за тридевять земель.
Что это было? Признание?
Берестову хотелось задать еще один вопрос, но что-то в глазах Водовозова его остановило. Какой-то приказ.
Как это случилось, что Павел ушел за тридевять земель и когда это началось? Со смерти Ленки? Или раньше? А это его «помру я скоро», что это было? Он не ребенок и не барышня, произошло что-то очень серьезное, если Павел сказал такую фразу.
Неожиданно брызнул дождь. Денис Петрович посмотрел вверх. Тем же грозовым светом светило солнце, и было видно, как сверкающие капли косо рассекают листву. Барабанная дробь дождя внезапно заполнила лес и так же внезапно смолкла.
Нет, нужно идти по другому пути. Мог ли Павел стать предателем? Он, человек редкой «внутренней прочности, из всех, известных Денису Петровичу, самый надежный. Берестов стал вспоминать. Фронт, восстание дезертиров, продналог, - у них было время узнать друг друга. Отважный, неподкупный, независимый. Быть может, слишком горяч? Немного высокомерен? Да разве в этом дело!
Есть у дружбы свои законы, которые никто не вправе нарушать. Нужно пойти к нему, выложить все начистоту, пусть объяснит наконец, что с ним такое творится. Заболел он, что ли?
Нет, и так нельзя.
Будем честны с самими собою: что сделал бы он, Берестов, если бы речь шла не о Водовозове? Стал бы он, начальник розыска, разговаривать начистоту, рискуя разоблачить себя и вспугнуть изменника? Ясное дело, не стал бы. Что же делать ему сейчас? Установить слежку? Так ведь одному не уследить, нужно привлекать работников розыска: я, мол, подозреваю своего заместителя в измене…
Если бы он рассказал в губрозыске о своих подозрениях, Павла, конечно, уволили бы, а может быть, и арестовали. Наверняка даже арестовали бы, об этом позаботился бы Морковин. Неужели многолетняя дружба их ничего не значит, неужели ничего не значит внутренняя уверенность?
Для какой-нибудь Кукушкиной здесь не было бы вопроса. Денису Петровичу казалось, что он слышит ее скрипучий голос: «Товарищ Берестов, ваши личные отношения вы ста-вите выше общественных». Вы ошибаетесь, товарищ Кукушкина, отношения с Павлом, как и любым другим товарищем, это не личное, дружба людей - это не личное, это общественное!
Денис Петрович не замечал, что давно уже вскочил с пня, на котором сидел, и, прорываясь сквозь кусты, шагает по лесу.
Почему же все возвращаться к одному и тому же поселковому делу? А Сычов, а десятки других дел, доведенных до конца благодаря мужеству Водовозова? А разве про Кольку Паскоиникова он не знал?
Все это рассуждения, а главное не в них. Главное в той тоске, которая, не отпуская, сжимает сердце. Друг ты мой дорогой, что с тобою делается?
Вдруг он остановился, пораженный. Перед ним неожиданно открылись поля.
За то время, что он бродил по лесу, тучи сильно поднялись и, казалось, поля распахнулись. Много всего было в небе - огромные светлые облака громоздились над темными тучами с совсем уже черными поддонами, и всю эту многоярусную громаду ветер, как флотилию, гнал к горизонту. Небо над Берестовым стало уже голубым, и так светло и широко было кругом, словно он вышел к морю.
«Ах ты, небо! - подумал он. - Почему мы взяла тебя в судьи? Быть может, потому, что ты не подведешь? Степь можно распахать, лес вырубить, а ты, как море, никогда не подведешь».
Денис Петрович видел море только раз в жизни, и оно поразило его суетностью прибоя и величием своих просторов. Великолепная волна поднималась гордо и с феодальным пушечным боем рушилась на берег, чтобы сейчас же влачиться обратно, смиренно и низменно вылизывая песок. Но в безбрежной широте его были те же величие и доброта, что и сейчас в широко раскинувшемся небе.