По сцене двигалось какое-то странное существо - девушка, почти девочка, босоногая, одетая в какую-то разноцветную хламиду, с голыми по плечи тонкими руками. Она путалась в хламиде, наступала на края, чуть не падала, смеялась, сама с собою разговаривала и, казалось, была счастлива, как бывает счастлив ребенок от праздничного переодевания.
Покорный судьбе, Борис запер дверь и начал было стаскивать гимнастерку, когда к нему постучали.
В дверях стоял незнакомый ему высокий человек самого странного вида: узкое оливковое лицо, длинные седые волосы, глухое пальто и трость, богато украшенная серебром.
- Гм. Благолепие, - произнес он, ткнув тростью в босую ногу на стене. - Остались от козлика рожки да ножки. Впрочем, это вполне в духе эпохи. У вас есть хлеб?
- Полбулки, - кратко ответил Борис.
- А у меня… - незнакомец бережно вынул и стал осторожно разворачивать тряпичный узелок, в котором, весь в полосах и складках, лежал комочек творогу, - вот…
Он поднял на Бориса приветливый взгляд. Творог- это была вещь. Старик разделил его поровну, подумал немного, отбавил от Борисовой части и прибавил себе - немножко.
- Мой юный друг, - продолжал он, пока они, сидя на Борисовой койке, закусывали хлебом и творогом,- позвольте называть вас так - несколько старомодно, но ведь и сам я достаточно старомоден, да и порядком стар (он сделал паузу, видно, чтобы дать Борису возможность возразить, но Борис упустил эту возможность). Так вот, мой юный друг, монахи некогда думали, что плоть - это зло, и что ее нужно умерщвлять, дабы побороть. Как они заблуждались! Уверяю вас, с плотью можно бороться, только удовлетворяя ее, иначе она вас сожрет. Вот, возьмите - еда. Ежели вы поели, вы о ней совершенно не думаете, и дух ваш готов воспарить. Ежели вы голодны. .. Я глубоко убежден, что святые отшельники в своих кельях думали только о шипящих отбивных, об утках, вспухших, истекающих жиром, о салатах и о сардинах в нежном золотом масле. Быть может, просто о яичнице с салом. Да, просто о яичнице с салом, только чтобы на всю сковороду.
- Пожалуй, творогу было мало, - заметил Борис.
- Мало, - улыбаясь согласился гость. - Не буду вам мешать. Просто кончилась репетиция пьесы, которую я (помогаю ставить. Кстати, вы не можете найти мне Афину Палладу?
«Это же, наверно, Асмодей! - подумал Борис.- Конечно же это он».
Асмодей был театральным обозревателем «Красной искры». Его обозрения, помещаемые между списком задержанных самогонщиков (под рубрикой «Знайте, это враги народа!») и корреспонденцией селькоров («В деревне Горловке распоясался поп») были исполнены чувства, эрудиции и воспоминаний об актерах императорских театров. Асмодей! Еще недавно в -розыске зашел разговор о том, что значит это слово, и Ряба сказал: «Я знаю, это жук».
- Понимаете, - продолжал Асмодей, - -по рекомендации Пролеткульта мы ставим одну из драм Эсхила (вот никогда не думал, что буду ставить Эсхила с прядильщицами и ткачихами!), все роли у нас заняты, а богиню Афину найти не можем. Пожалуйста, если у вас кто-нибудь найдется, не откажите в любезности.
Оставшись один, Борис разделся и лег. Как только он закрыл глаза, перед ним появились сразу все: и Леночка, царственно сидящая в кресле, и Водовозов в грязных сапогах, и диковинный Асмодей с серебряной тростью. Они сменяли друг друга, и каждого Борис подолгу рассматривал, пока не понял, что цепляется за них, лишь бы не видеть глухого леса и пустынной дороги, по которой идет бабушка.
Но пришло утро, а с ним и радостная весть: Борис идет в засаду, да еще вдвоем с самим Водовозовым. Это было первое дело, порученное Борису, и он весь день разбирал и чистил свой «смит и вессон», из которого по-прежнему не сделал ни одного выстрела. Однако сегодня он получил четыре патрона.
Они соскочили на ходу с поезда (Борис был рад, что прыгнул ловко, не хуже, чем Павел Михайлович), пошли вдоль насыпи. Уже смеркалось, когда они перешли вброд речку Хрипанку, весело выбегавшую по камешкам из-под арки железнодорожного моста, а когда добрались до плотины, стало совсем темно.
Плотина шумела угрюмо и глухо. В детстве Борис не раз лазил с мальчишками вниз, в темноту и сырость, где меж осклизлых камней толстая струя, крутая и стеклянная, падала в бешено взбитую белую пену. Уже и тогда плотина казалась ему зловещей.
Потом они шли вдоль -пруда. Водовозов молчал; конечно, молчал и Борис. Проходя мимо прибрежного ивняка, Павел Михайлович вдруг приостановился, тихо положил руку на Борисово плечо и сказал едва слышно:
- Здесь он вошел в воду.
Значит, в эту самую черную воду вчера вошел убийца. Наверно, он брел по пояс,- может быть плыл: проводник, ведший на сворке собаку, долго бежал вдоль реки, но собака нигде не взяла следа - ни на том, ни на другом берегу. Борис стоял, взволнованный этой близостью врага, да и рукой Водовозова на своем плече. «Ну берегитесь, сволочи, сейчас мы вам покажем», - радостно подумал он.
В лесу было совсем темно, и все-таки овраг, по краю которого они пробирались, был еще темнее. В него, волоча по земле тяжелые ветви, одна за другою спускались ели, а внизу, в глубокой черноте рассыпаны были огни светляков, и их было так много, что казалось, настоящее небо - в зеленых звездах - было там, внизу, а не над деревьями. Лес остывал.
Они были у дороги точно в назначенный час, незадолго до последнего поезда: по расчетам Водовозова, именно в это время должны были выходить на дорогу и бандиты. Долго стоял Борис рядом с Павлом Михайловичем, напряженно прислушиваясь. Трудно сказать, к чему он больше прислушивался - к тишине или Водовозову. Он слышал рядом дыхание Павла Михайловича и дорого бы дал, чтобы знать, о чем тот думает, стоя в темноте.
Слышно было, как прошел поезд. Где-то очень далеко лаяла собака, но и она умолкла. Время от времени Борис закрывал глаза, чтобы не видеть этой слепящей темноты, и только вслушивался. Наконец начался шум, быстро нарастающий, томительный и странный. Впрочем, это оказался комар’, первый из многих, почуявших добычу. Борис и Водовозов осторожно давили их на себе.
Наконец послышались шаги - со стороны станции кто-то шел. Борис не столько увидел, сколько почувствовал, как Водовозов предостерегающе поднял руку. Ох, как томительно долго звучали эти шаги, хотя человек шел как будто довольно быстро. Наконец он поравнялся с деревом, за которым они стояли. Борис вглядывался до боли в глазах, но не мог разглядеть едва черневшую фигуру.
Неожиданно незнакомец остановился и закурил. Спичка осветила руки, слегка дрожащие, и спокойное строгое лицо, а вслед за этим наступила такая темнота, что совершенно уже не видно было человека, который, судя по шагам, двинулся дальше.
Едва тронув Бориса за плечо, Водовозов пошел следом. По осторожному шороху Борис понял, что тот достает пистолет, и понял также, что они сейчас охраняют этого одинокого путника. Потом спохватился и вынул собственный «смит и вессон».
Однако стрелять им не пришлось, так как больше уже в эту ночь никаких событий не произошло. Путник, держась боковой затененной дорожки, беспрепятственно дошел до поселка, а Борис с Водовозовым, проторчав на дороге еще часа три, к утру вернулись домой.
- Ты знаешь, кто это такой? - спросил Павел Михайлович дорогой. - Он из поселка?
- Конечно. Это инженер Дохтуров.
- Смелый парень, - заметил Водовозов.
Больше они не разговаривали до самого города.
- Ничего, - сказал Водовозов, когда показались первые городские дома. - Пойдем еще раз.
Однако ни во вторую ночь, ни в третью, ни в шестую они не встретили на дороге никого. А вот в пятую ночь на этой дороге ограбили человека, шедшего мимо поселка в одну из деревень.
ГЛАВА III
Утром в розыске было шумно - Ряба задавал вопросы:
- Вот, предположим, попал ты в плен, и там отпустили тебя под честное слово. Должен ты его потом держать?
- Боже мой, конечно нет, - сказала Кукушкина.
- Дали вы слово, - не обращая на нее внимания, продолжал Ряба, - ну, например, прекратить борьбу. Сложить оружие. И вас по этому слову отпустили. Должны вы его держать?
- Должен, - сказал Водовозов.
- Так они же палачи! - горячо возразил Ряба (он не любил простых ответов). - Они же зверье. Твоя святая обязанность бороться с ними, ну, скажем, для счастья человечества.
- Пусть они негодяи, но слово-то ведь не они давали, а ты. Слово-то твое. Иначе чего оно тогда вообще стоит?
- Что же, выходит, бросать борьбу? А если человек не может этого сделать, если он, как комсомолец, как партиец, должен ее продолжать? Что ему делать?
- Тогда уж лучше стреляйся, - возразил Водовозов,- сделай все, что мог для революции, для партии, для товарищей - и стреляйся!
- Больно вы хитренький, - обиженно сказал Ряба,- стреляться.
- Ну как хочешь, - улыбнувшись, ответил Водовозов.
Борису сегодня предстояло встретиться с Леночкой. Он не очень стремился к этой встрече, но все-таки было интересно.
- Идешь на свидание, жених? - спросил его Водовозов, когда они остались одни.
- Приходится.
- Занозистая девица, - непроницаемо глядя на него, продолжал Водовозов, - деловая. Это тебе не Кукушкина-Рсмановская.
- Да, это не Кукушкина, - ответил Борис, не спуская с него глаз.
- Вот возьми ты эту Кукушкину, - продолжал Павел Михайлович, лениво заваливаясь на стол, за которым сидел, и подпирая голову рукою, - вот ведь пройдет время, и станет она всем рассказывать: в героические годы революции и гражданской войны я, мол, работала в розыске. И даже документы представит. И не будет в тех документах сказано, что тот самый розыск не чаял, как бы ему избавиться от того самого товарища Кукушкиной-Романовской. Ну, не буду тебя задерживать, ступай.
«Ох, что-то здесь не так, - думал Борис, уходя,- ох, сдается, что вам, Павел Михайлович, куда больше, чем мне, охота пойти на это свидание».
Убедившись, что за ним никто не следит, Борис направился к старому заброшенному парку, где у него было назначено свидание, однако не успел он выйти из города, как хлынул дождь.