Макс ДалинБолотный шёлк
Миэль полюбил болотник.
Вот такая беда.
Сперва-то она не знала. Прелестная была, редкостно прелестная — не одно сердце разбили её золотистые косы, и глаза её сияли, как тёмные изумруды, в которых поселилось лето, и нежнее лепестков розы казались юношам её пальчики. Но древних баллад Миэль не любила, а в сказки не верила. И её очень одобряли пожилые дамы: трезвая умом девица и практичная, будет хорошей хозяйкой, хоть и похожа на древнее изображение лесного эльфа. Всякие слёзы и грёзы девушек только портят.
А испорченные девчонки убегают из дома с бродячими артистами, подлой голытьбой, или с офицерами, такой же голытьбой, только в мундире. Ещё повезёт, если возвращаются с младенцем, обтрёпанным подолом и растоптанным сердцем. А если — в омут?
Нет, хорошо, когда девица — как Миэль. Улыбается практичным, гуляет с состоятельными. И ничего, что у мельникова Алерса рот кривоват и маленькие глазки: с лица не воду пить, зато крепкое хозяйство и уважаемая родня. Отличный жених. И родители в восторге.
И угораздило же болотника.
Он, конечно, бездушная нежить, из туманных топей полуночная тварь — он особо ни на что и не надеялся. Но ума и выдержки не соваться к людям у него не хватило. Хватило только не показываться.
Что простят мельникову сыну, то точно не простят болотнику. У них-то, у жителей топей, не лица, а жабьи морды, все в веснушках, с глазами навыкате, да рот до ушей, да волосы, словно болотная трава, бесцветные и жёсткие. И он, болотник, то ли страшен был, то ли смешон, одно слово — мерзость из трясины…
Но на то они и нежить, чтобы иметь кое-какую полуночную власть.
А Миэль трезвая была и практичная, но всего лишь девица. Как-то ночью она спустилась из своей каморки, чтобы зачерпнуть воды в ведре, и увидела, как плавают в том ведре лунные кувшинки, сон-цветы, как мерцают и как туманная светящаяся дымка стелется над ними. И всё, пропала.
Потому что ей бы выплеснуть опоганенную воду да прочесть молитву, а она присела на корточки и уставилась. Так и смотрела завороженно, пока мать не хватилась.
Мать-то, конечно, позаботилась. И у Миэли, конечно, не хватило храбрости перечить. Но в лице у практичной девицы уже появилось что-то чужое — и выговор не помог.
— Что ж ты пялилась на эту погань?! — возмутилась мать.
— Я слышала, как они поют, — сказала Миэль виновато.
Нет слов: ведь понимала, что влезает в неприятности, а то и в беду. Но, видно, бросилось ей в голову лунное марево. А несколько ночей спустя болотник в тумане прокрался к околице с флейтой — и успел чуток посвистеть, пока добрые люди не спустили собак. И родители Миэли заметили, что их добродетельная дочь не спала, да ещё и распахнула окно.
— Ты же поняла, что не людская это песня?! — возмутился отец.
— Да, — сказала Миэль печально, но уже без вины в глазах. — О том же пели и кувшинки.
Тут уже и оплеуха не помогла. Родителям бы отослать девицу к родным, что живут подальше от болота, пока дурь в её голове не осядет, да понадеялись они на благоразумие Миэли. Ну впрямь: не сиганёт же такая трезвая, такая практичная девушка, у которой жених, репутация и порядочное приданое, в топь просто из-за кувшинок и флейты!
Но на всякий случай её отец поговорил с мельниковым Алерсом по душам. Мол, самое время — погулять по вечерам, помиловаться… скоро свадьба, уже не чужие люди, всё сговорено. Отец-то сказал, да Алерс, видно, не вполне понял.
Только месяц небесный, конечно, знает, как уж они миловались, да только Миэль убежала, а Алерс не догнал. А убежала Миэль не в деревню.
Платочек её потом нашли на корявой сосне на самой границе трясины. Не иначе как кинулась несчастная девица прямо в топь.
Ни отпевания, ни погребения, ни могилы. Была красавица всем на радость, умница всем на утешение — и канула без следа, даже оплакать себя и то не позволила. Вот они до чего доводят, болотники.
С тех пор прошло много лет. Младшие сёстры Миэли уже повыходили замуж, родители состарились, Алерс подался в город и, говорят, открыл там булочную. И вдруг летним вечером, когда на болотной траве пластами лежал туман, но выше тумана громадные звёзды горели над топью, в ставень старого дома, где жили старики Миэли, постучалась чужая девчонка.
Мать Миэли выглянула недовольно.
— Кого носит на ночь глядя?
А девчонка, безобразная, как лягушонок, — и рот до ушей, и глазища навыкате, только и радости, что ясные да зелёные, — ей поклонилась.
— Вам, бабушка, кланяется матушка — и передаёт рукоделие в подарок. Гложет её, что ушла не простившись. Простите её.
Мать Миэли и очухаться не успела — девчонка сунула ей корзинку и была такова.
Лёгкую корзинку. Словно пустую.
Но в ней лежало свёрнутое полотно.
Это полотно назавтра рассматривала вся деревня. Кто-то говорил, что надо кинуть в огонь, потому что явно же видна нелюдская работа. Кто-то вспоминал, что Миэль когда-то была человеком. Вздыхали, бранились и любовались долго. Сжечь ни у кого не поднялась рука: ткали это полотно из паутины и лунных лилий, из тумана над болотами, из звёздных летних ночей — и сама королева носила бы рубаху из такого с благоговением.
Так в человеческих руках впервые появился болотный шёлк.
А мать Миэли потом всё вспоминала зелёные глаза своей внучки — и горевала, что не догадалась даже спросить её об имени…