— Договорились, — сказал дружище Тутс. — Если услышу какие-нибудь новости, дам тебе знать.
В десять минут третьего я снял с головы сохатого шляпу и поспешил на лестничную площадку. Как всегда громыхающая кабина тащилась на девятый целую вечность.
— Добрый день, мистер Ливайн! — затараторил Эдди. — В газете пишут про убийство в отеле «Лава»!
— Да что ты говоришь!
— Вы крепкий орешек, мистер Ливайн и, держу пари, знаете об этом больше, чем написано в газете. Когда возьмете меня к себе в помощники?
— Как только тебе исполнится тринадцать, малютка.
— Мне уже девятнадцать!
— Тогда какого черта ты не в армии?
— Тише, тише, не выдавайте меня, мистер Ливайн! Я же единственный кормилец в семье! У меня старенькая мама. Если бы не это… Приехали, мистер Ливайн!
— Ох, смотри, кормилец, будешь себя плохо вести, заложу я тебя.
— Нет, вы этого не сделаете, мистер Ливайн, вы же настоящий джентльмен, только малость привередливый. Зря отказываетесь от моей помощи.
На улице дышать было нечем — все зловонные ароматы Бродвея казались еще зловоннее, чем обычно. Я человек без особых запросов, и все, о чем мечтал, направляясь к зданию Шуберта, это плюхнуться в ванну и слушать радиорепортаж о каком-нибудь бейсбольном матче. Предстояло мне, однако, нечто куда менее приятное.
III
Вестибюли в зданиях с сороковыми номерами по Вест-стрит я подразделяю на два вида: или там сидит стеклянноглазый громила в хаки, которому, впрочем, наплевать на все на свете, и вы минуете его безболезненно, даже вот как сейчас, в состоянии легкого алкогольного, или же к вам цепляется въедливый представитель администрации и шагу не дает ступить, пока не дознается досконально, зачем вы пожаловали.
Именно такой зануда привязался ко мне в вестибюле здания Шуберта. Да я понимаю, что за это ему деньги и платят.
При первом взгляде на богатство интерьера мне сделалось тошно. На черном мраморном полу — ни пылинки. Стены облицованы тоже мрамором, но уже коричневым. Светильники источают мягкий, не режущий глаза свет. Приемная великого театрального деятеля производила не менее сильное впечатление. Недурно устроился Уоррен Батлер. Людовику Четырнадцатому здесь тоже понравилось бы. Ковер был таким мягким, что желание поваляться на нем возникало рефлекторно. И лучше всего вместе с секретаршей, каковая по внешности была вылитая героиня викторианских романов — минимум косметики на лице, белом, как чистые сливки, огненно-рыжие волосы собраны кверху в виде башни.
Случись этому сооружению рухнуть — горе тому, кто окажется поблизости.
Нет, ну надо же — какая киска за секретарским столом! И ручаюсь, тигрица в постели. Мне стало малость не по себе.
— Вы, вероятно, мистер Ливайн? — спросила она еще бесстрастнее, чем по телефону.
— Очень даже вероятно.
Она сдержанно улыбнулась:
— Присядьте, пожалуйста.
Я присел и осмотрелся. Очутившись в такой приемной, начинаешь лихорадочно соображать, как вести себя непосредственно в кабинете. Искусно отрегулированное освещение. Панели из темного дуба. Старинные картины в золоченых рамах — все больше портреты франтов в красных костюмах для верховой езды. Пахнет дезодорантом и большими деньгами. В любом из кресел можно было бы отлично выспаться, но уж какой тут сон, когда в двадцати шагах от вас за столом этакая красотка. Журнальный столик блестел как зеркало. В общем, приемная больше была похожа но отдельный кабинет Английского клуба, только вряд ли в Английском клубе на журнальных столиках лежат «Голливудские новости» и «Варьете». Если Батлер заботится о том, чтобы у его посетителей сложилось о нем мнение, как о короле шоу-бизнеса, он в этом вполне преуспел. Я закурил «Лаки» и улыбнулся рыженькой. Она милостиво улыбнулась в ответ: мол, покури, покури. Я снял шляпу. Тут за ее спиной отворилась дверь, и в приемную вышел душка Уоррен Батлер. Загорелый и седой. Костюм в голубую полоску. Булавка с бриллиантом в галстуке. Бриллиантовые же запонки. Мне показалось, что он не прочь задрать штанину и похвастаться ножным браслетом, тоже, разумеется, бриллиантовым. Нос у него был орлиный, глаза синие, брови пушистые, губы полные, что называется, чувственные. И очень волевой, очень мужественный подбородок. Я сразу понял, что разговаривать с ним с глазу на глаз будет куда труднее, чем слушать его хихиканье в телефонной трубке. А еще я понял, что мне предстоит общение с законченным сукиным сыном. Несмотря на седины, я не дал бы ему больше пятидесяти.
— Джек, чертовски рад вас видеть! — Он обнял меня за плечи и повел в святая святых, в свой кабинет, бросив через плечо: — Я занят, Эйлин. Даже если позвонят из Белого дома.
Произнес он эти слова так торжественно, как будто за порогом его кабинета помещался зрительный зал, готовый разразиться рукоплесканиями по поводу моего появления в качестве главного героя еще неведомой мне пьесы. Нет, зрителей не было, зато места для них хватало. Сорок футов от двери до письменного стола, бескрайний ковер, бильярдный стол, несколько кушеток, кожаные кресла и все те же дубовые панели в стиле времен короля Артура. По стенам тянулись ряды фотографий: Батлер обнимает Хеберна, Батлер боксирует — в шутку — с Джоном Бэрримором, Батлер поднимает бокал в честь Ноуэла Кауарда, Батлер и Винчел перед микрофоном, Кэрол Ломбард целует Батлера в щечку. А я-то всегда любил Кэрол Ломбард. Несколько снимков представляли даже исторический интерес: Батлер и Джим Фарли на какой-то трибуне, Герберт Леман что-то нашептывает Батлеру на ухо. А мимо одного снимка я прошелся, заложив руки за спину: «Уоррену с благодарностью за прекрасный вечер. Вы меня страшно балуете! Искренне ваш Франклин Рузвельт». Ну и что, Уоррен Батлер, молиться теперь на тебя прикажешь?
— Говорят, у Муссолини тоже был просторный кабинет, пока он со своим кафешантаном не вылетел в трубу…
— О нет, мой гораздо больше, — нарочито небрежно ответил Батлер, но по его тону было заметно, что некогда он потратил немало времени и денег на решение этой немаловажной для него проблемы. Он предложил мне сесть несколько поодаль от себя, как раз на расстоянии плевка. Кресло было роскошное. Мало кто на нашем шарике имеет возможность пользоваться таким мягким, податливым и одновременно прочным, надежным креслом. Живут же на свете люди, которым никогда в жизни не приходилось опускать зад на обычную скамейку, и это свое везение они вдобавок принимают как должное. Таким удобным было это кресло, что меня снова начало подташнивать.
Батлер угадал мои мысли:
— Представьте, Джек, а ведь родился я в бедной семье.
Я промычал в ответ нечто невнятное.
— Да-да, я выходец из бедной польской семьи. Мы жили в Скрантоне. Настоящую нашу фамилию произнести — язык сломаешь, — Он еле заметно усмехнулся. — Отец возвращался с шахты поздно вечером и тратил уйму времени, чтобы отмыть лицо и снова стать похожим на белого человека. Он опускался в забой каждый божий день, кроме воскресенья, и через двадцать лет его легкие были набиты углем под завязку.
Однажды вечером он начал кашлять и кашлял уже до самой смерти. Сорок шесть ему было, когда он умер.
Батлера-старшего мне было жалко независимо от того, как там с ним было на самом деле, но уж слишком бойко отбарабанил Батлер-младший эту историю, чтобы вызвать к себе сочувствие.
— Поэтому вы стали коммунистом, — резюмировал я.
Он несомненно уловил смысл моей реплики, но невозмутимо продолжал повествование, каковое можно было бы озаглавить: «Уоррен Батлер, или Счастливчик на Бродвее»:
— Я приехал в Нью-Йорк тридцать пять лет назад, и мне сразу повезло: я прибился к театру на Четырнадцатой улице. Тогда еще ценили настоящее искусство, зритель и актер действительно понимали друг друга. Не то, что теперь. О Боже, какое это было великое время! — Он откинулся в кресле, держа сигарету в длинных пальцах. Он был, оказывается, из тех, кто любит пускать дым струйкой в потолок (а в несколько ином смысле и в глаза). — Я подметал в театре, был посыльным… вечно с грязью под ногтями… но в шестнадцатом году получил место у Зигфилда, и он обещал взять меня снова, когда закончится первая мировая. Я отправился в Европу, но, между нами, мальчиками, — он хохотнул, — сражения, в которых мне доводилось принимать участие, происходили во французских борделях! — Он выжидательно посмотрел на меня, но я промолчал. — Когда я вернулся, Зигфилд сделал меня своей правой рукой. Это было в девятнадцатом… да, в девятнадцатом, мне было тогда двадцать пять…
— Все остальное про вас можно прочесть в энциклопедии по истории искусств, — не удержался вставить я.
— А вы, как я погляжу, насмешник, — сухо заметил он. Я немедленно парировал:
— Мистер Батлер, вы пригласили меня по делу, не так ли? А ведь сегодня жара несусветная, и все-таки я пришел. Неужели только затем, чтобы выслушивать историю вашей жизни? Мне, знаете ли, и помимо этого есть чем заняться.
Он натянуто улыбнулся, и в кабинете похолодало. Стало быть, моя прямота пришлась ему не по нутру.
— Вы деловой человек, ну что ж, я рад. Правда, мне-то думалось, что детективу следует знать прошлое своего клиента. Но если вам неинтересно, приступим к делу.
— Возможно, мы еще займемся вашим прошлым, мистер Батлер, но хочу заметить на основании личного опыта: клиенты всегда сами выбирают, что им рассказывать, а что утаить. Пользы от такого рода откровенности немного. А помимо всего прочего, вы пока что не стали моим клиентом.
Батлер пристально посмотрел на меня и загасил сигарету. Выдвинул ящик письменного стола и достал оттуда лист бумаги.
— Сейчас вы поймете, Джек, почему я не хотел вдаваться в подробности по телефону. Дело в том, что одна из моих актрис подверглась шантажу. Кто конкретно — не знаю… Вернее, это я в связи с ней — жертва вымогательства. Впрочем, не исключаю, что и у нее требуют определенную сумму. Нужно принять меры…
— Вы впервые в жизни сталкиваетесь с вымогательством? — осведомился я невинно.