– Знаешь что? – Я остановилась, сощурив глаза. – А не пошел бы ты куда подальше погулять? – Я вытащила из уха его второй наушник, в котором пять минут назад слушала какую-то очередную симфонию. Скучнейшую, на мой взгляд.
– Да? Ты этого правда хочешь? – Лева тоже сощурился и прикусил губу, ожидая ответа.
– Однозначно.
– Привет, Рябина!
Левка сделал большой шаг, опередив меня, и ракетой помчался в школу. Даже не представляла, что он может так быстро ходить. Прямо чемпион по неспортивной ходьбе.
Ну и пусть уматывает. Я его не просила лезть в душу.
Со мной поравнялась Аня Водонаева.
– Ветка, приветка! Куда это Лева погнал?
– Да ну его в баню. Анют, отстань, а? Привет вообще-то.
– Так привет или отстань? – засмеялась лучезарная Аня.
– Да привет! Конечно, привет. Я просто так. Ты же знаешь – я злая.
– Через злых прохожу мимо, – Аня тоже хотела меня обогнать. Она была в голубом пуховике, перетянутом ремешком, вязаной шапке с ушками и меховым отворотом. Щеки у нее были цвета зари, и, глядя на нее, я залюбовалась.
– Не, Ань, подожди. Я же не на тебя злюсь. Вот на кого нельзя злиться – так это на тебя. Я ни разу на тебя не злилась, прикинь?
– Неужели на Леву? На него можно злиться?
– Злиться можно на всех, кроме тебя.
– Но Капитонов… Он такой обходительный. Такой душка. Всегда здоровается. Не представляю, чем он может разозлить?
– Ну, может, узнаешь.
В школу мы зашли с первым звонком.
На первом уроке хмурый молчащий Левка подсунул мне тетрадный лист.
Извини, – было написано его ровным красивым почерком.
Я двинула листок в его сторону, благосклонно кивнув.
Он еще что-то быстро приписал и вновь двинул листок.
А вообще-то здесь, в этом городе, мой друг – ты.
Я пожала плечами, улыбнулась. И написала в ответ:
Ладно, хорошо.
И добавила:
Подлиза.
А после уроков у меня случилось величайшее в жизни открытие.
У нас в школе не услышишь живой музыки. Оркестра своего нет. На дискотеках ставят диски с англоязычными песенками или медляки опять же на инглише. Еще хотите что-нибудь из музыки – да сотики играют, слушайте их позывные – хиты, попсу, рэп, арии из опер, песенки из мюзиклов!
И вдруг после уроков я ее услышала… живую музыку. Направлялась в раздевалку, и вдруг на меня как накинутся звуки! Объемные, нежные, бравурные, много, толпой, но такой толпой, что хотелось слушать и слушать… Звуки доносились из конца коридора, где был кабинет музыки. Они завораживали, пригвождали к месту. Я остановилась как вкопанная.
Кто-то играл на фортепьяно. Я не знала новую преподавательницу музыки у младшаков и подумала: неужели она так играет? Ух ты. Потрясающе. А может, в нашу ничем не примечательную школу залетел лауреат международных конкурсов? Я тихонько приблизилась к музыкальному кабинету. Приоткрыв дверь, заглянула в щелочку. Прекрасная музыка стала слышней и еще прекрасней, но исполнитель в щелочку не поместился. А я страшно любопытная, понимаете, да? Открыла дверь пошире.
На первой парте у окна вполоборота, подперев подбородок рукой, сидела Светлана Евгеньевна, новая учительница музыки, прямо-таки с благостным выражением лица. А за инструментом был этот самый исполнитель-лауреат – Лев Капитонов собственной персоной!.. Левка! Я прямо остолбенела, когда это увидела. Я даже не знала, что он на фоно играет! Он, зараза, не говорил! Вот почему он всегда симфонии слушал!
По-моему, он классно играл. Увидел меня, потерявшую от удивления дар речи, улыбнулся, кивнул на ближний стул: садись – и продолжал. Я завороженно смотрела на его длинные пальцы, бегающие по клавишам. До чего хороша эта «живая» музыка. Звуки со всех сторон окружают тебя: они впереди, с боков, за спиной… Хорошая музыка, она вот как хорошие стихи, хочется слушать и слушать бесконечно. Когда он закончил, мы зааплодировали в четыре руки. Потом Светлана Евгеньевна подошла к юному дарованию и положила руку на его плечо.
– Молодец! Спасибо! Но извини, мне прямо сейчас нужно убегать…
– И вам спасибо, – Лева встал. – Соскучился по инструменту. Мы пианино с Севера не стали везти. Но поиграть иногда прямо зверски хочется.
Он сжимал ладони – одной другую, по очереди, как будто успокаивал разыгравшиеся пальцы.
– У тебя был хороший преподаватель в музыкальной школе. Ты очень неплохо играешь.
– Да, я знаю. Мы с Инессой Ивановной даже на конкурсы в Петербург выезжали.
– Ты лауреат?
– Нет, однажды было третье место по Северо-Западу.
– Что ж, неплохо!
– Я тоже так думаю. Я преподавательнице благодарен.
Отправились домой вместе.
– Что ты играл? – спросила я.
– Шопена, этюд… Понравилось?
– Супер! А вообще, свинство с твоей стороны скрывать подобные качества.
– Качества? – Лева засмеялся. – Какие такие качества, сударыня?
– Ну… таланты… эй, да ты не придирайся к словам! Я вот жалею, что не умею ни на чем играть. Даже на гитаре! И вообще я ничего не умею. Бездарь.
– Ты? Не умеешь? – Лева остановился посреди тротуара, возмущенно вытаращившись на меня. – А кто стихи пишет? А? – он дернул меня за руку.
– Это хлам. Каждый второй в нашем возрасте сочиняет стихи.
– Я не сочиняю. Ладно… Рад, что угодил сегодня.
Шел мелкий снег. Наконец-то земля побелеет. А то ударили морозы, забыв, что земля еще не укрыта. Все вокруг было пожухлым, серым. Ноябрь вообще самый темный месяц не только по цвету деревьев, асфальта, промокших домов, но и по дням-коротышкам. Казалось, смеркаться начинало сразу после уроков. А как нападает снег – кругом посветлеет.
– Ты первый раз сегодня в школе играл?
– Рябинка, я это практически каждую неделю проделываю, – Лева засмеялся. – Иногда даже два раза в неделю.
– Как? И я не знаю? – я изумилась. – Мог бы и сообщить вообще-то. Щас побью тебя! – Я действительно стукнула Капитонова кулаком по спине.
– Разве ж я знал, что тебе интересно? Ты ведь Цоя любишь!
– Интересно, конечно, интересно! Цоя-то я люблю, но и Шопен классный парень.
– Знаешь, почему молодежь классику не любит? – спросил Лева. Странно спросил, как будто он сам не молодежь уже, а старец.
– Почему?
– Очень просто. Они не знают ее. И узнать, согласись, негде.
– Это точно. Умрем невеждами.
Он прав на все сто. Где услышишь Чайковского или Грига? Или того же Шопена? В филармонию нас не загонишь. Канал «Культура» нас не прельщает… Только по плееру Льва Капитонова классику передают!
Мы остановились перед трамвайными путями. Лева хитро посмотрел на меня, словно что-то задумал, встал на рельс, покачал большими ступнями, находя равновесие. За руку повыше локтя подтянул меня, поставил рядом с собой.
– Стой тут.
– Зачем?
– Просто стой, не спрашивай.
– Да пожалуйста, не жалко.
Стоим на рельсе. Показывается трамвай. Десятый, кажется, номер. Но это неважно – какой номер. Мчится прямо на нас. Моя рука в тисках Левкиной. Трамвай мчится. Мне стало интересно, потом весело, потом жутко. Кажется, эта игра называется «острые ощущения».
Лева столкнул меня с рельса и отпрыгнул сам за секунду до того, как трамвай, чертыхаясь звоном, промчался мимо. Он еще целую минуту звенел-возмущался! Бедная вагоновожатая перепугалась, думала, мы самоубийцы. Да очень надо! Мы что – дураки? Кто-то с шестнадцатого этажа прыгает, кто-то под трамвай бросается, кто-то таблетками травится… Зачем? Мне кажется, как бы ни было тяжело, надо уметь пережить минуты отчаяния. Жизнь полосатая. Чтоб ни случилось, обязательно выплывешь на светлую полоску.
– Испугалась? – Лева с веселой невозмутимостью глядел на меня. В голубых глазах плясали бесенята. Сегодня он какой-то совершенно другой! Я его таким не знала! Во-первых его игра на фоно, во-вторых, бесшабашность! Сумасшедше-талантливый день: зима началась, я познакомилась с Шопеном, до сих пор внутри чистые звуки плещутся, пианист рядом шлепает, причем пианист не маменькин сынок, а бесстрашный мачо… Как он придумал с трамваем, а? Просто жесть.
– Нет.
– Точно?
Я рассмеялась.
– Лев… Можно еще повторить!
И когда мы расставались на лестничной площадке, он еще раз спросил:
– Ты точно не испугалась, Рябинка?
– Повторим? Прямо сейчас, да? Я готова! – Я повернула к лифту.
– Пообедаем сначала, о’кей?
После обеда на электронную почту пришло письмо:
Не будем больше стоять на пути трамвая. Потому что им рулит живой человек. Мы кого-то зверски перепугали. Поступили как дети.
Ну, что тут скажешь? Он прав. Ему полезно есть суп.
Я пила чай и вспоминала другие рельсы. Август прошлого года. Огромную луну, просеку, лес с дождевыми каплями на ветвях. Зайца, выскочившего из чащи. И парня с длинными девчоночьими ресницами… Как хорошо мне было в тот вечер и ночь… я была на седьмом небе рядом с этой огромной луной.
Захар совсем со мной перестал разговаривать. За последних два дня даже не взглянул ни разу. Но почему? Почему? Что я ему сделала? В чем провинилась?
Я закусила губу, чтоб не разреветься. И все равно заревела.
Почему со мной Лева, а не Захар?
Я не спорю, мне хорошо с Левой, мне с ним интересно, но как только Лева исчезает за дверью, на меня наваливается пустота.
И меня притягивает к себе вселенская черная дыра.
Это Захар.
Не помню, как я очутилась в подъезде Кислицина. Обычный панельный дом. Такие называют хрущевками. Захар жил здесь с рождения, и, наверно, его родители жили тут с их рождения, словом, дом был очень старый. Выщербленные лестничные площадки, узкие лестничные пролеты. Разномастные коврики у дверей. На подоконнике между третьим и четвертым этажом два засохших цветка в ведерках из-под майонеза. Кто-то их из квартиры выселил. Пусть бы сразу выбросил на помойку, они же теперь здесь мучаются, погибают от жажды. Кто их тут поливает?