После этого заявления мэрия закрылась на долгую неделю, а затем мэр оповестил всех, что правила женитьбы изменились: с этого дня мэрия не женит без любви, развод даёт с большим трудом и не с первой попытки.
Каким-то немыслимым образом мэр научился безошибочно угадывать чувства новобрачных.
– Куда вам жениться? – говорил он молодым. – Вы же острые, как морские ежи! Вы завели канарейку – это хорошо! А что она говорит? Ничего? Идите и занимайтесь с ней!
– А вы? Как это у невесты один гамак? Стыдно! Куда ты смотришь? А ещё жених! Дари гамаки и юбки. Гамаков должна быть дюжина, а юбок сотня. Идите и думайте!
– Так-так, сколько кистей у твоего жениха? Где его мастерская? В какой лавке продают его чашки? Не знаешь? Иди и выясняй! И научись мыть его кисти! И заведите, наконец, кота!
– Вы пришли разводиться? Мэрия сегодня не разводит. День разводов в среду через три месяца! Уходите!
– Какая именно среда, господин мэр?
– Если ты не передумаешь разводиться, то будешь приходить каждую, а если передумаешь – какая разница? Уходите!
Виру понимал: одними поучениями ничего не изменить, поэтому взялся за любовь всерьёз и решил объяснить её ценность. Раз в неделю он собирал молодёжь и рассказывал о том, как действовать и что чувствовать, а главное – зачем.
Неугомонные кнапфцы пытались вникать, но усидеть не получалось. Тогда Виру раздал колокольчики и объявил:
– Чей колокольчик я услышу, тот на неделю отстраняется от веселья и свиданий. При повторном нарушении срок удваивается.
Все присмирели. Воцарилась тишина. Кнапфцы начали слушать и, казалось, стали что-то понимать.
Впрочем, мэр хотел большего. Он мечтал объяснить, что любовь ведёт не только к свадьбе и младенцам, а ещё рождается при взгляде на родное.
– Любовь больше брачной клятвы, сильнее чувств к малышу, – объяснял Виру. – Любовь это всё: воздух, вода, земля и вот эта мальва! Спросите вы – а что мальва? Вон, везде её полно, топчи – не жалко, а только посмотрите, что она умеет. – Виру поднял лепестки и посмотрел сквозь них на солнце. – Мир-то розовый! Маленький цветок, а сколько любви! А камни? Что улыбаетесь? Скажете: ну и мэр, вот выбрали! А выбрали, потому что мэр ваш особенный, давно любовь разгадал, а не разгадал бы – и в мэры бы не попал! Мальва – любовь и камень – любовь! – Он повысил голос. – А сколько любви в ракушке! Она живая, болтливая! – Виру схватил раковину и поднёс её к уху. – Она – как женщина, её надо слушать! Скажете: пустая ракушка, глупая? Скажете: Виру болтун и слова его ерунда? А гляньте на кипарис! Глупость ли этот кипарис? Он зелёный и сильный, он всегда смотрит в небо, он смел и весел. Встречался ли вам скверный кипарис? Не ищите! Кипарис прекрасен и неглуп. Так, может, и мэр ваш умен, может, он говорит правду? И если это принять, и если поверить мэру, то любовь уже не покажется вам только поводом для рождения детей! Любовь – про всё… Про наш мир, нашу землю и нашу мальву. – Мэр заулыбался. – А теперь идите, но помните: главная любовь – это вы сами.
Молодёжь начала расходиться.
– Эй, Зила, ты – любовь! – закричал мэр.
– Отличные новости, господин Виру, – пробурчал подросток.
– И ты, Макс!
Макс кивнул. Мэр нахмурился:
– Каждый взял по мальве и ракушке и пошёл тренироваться!
Мэр потратил немало времени, прежде чем горожане его поняли, и всё же в конце концов он преуспел. Виру поверили, поняли и зауважали.
Теперь в Кнапфе любили друг друга, землю и всё, что она давала. По-другому никто жить не хотел, и как раньше никто не думал.
Однако Виру было уже не остановить. Он решил, что его словам нужен фундамент. Так на листке о браке появилась печать «Одобрено Богом отпечатка!».
Женитьба для кнапфца стала сакральным действом.
Вот поэтому «честные дни» в Кнапфе отмечались с таким размахом: в эту неделю молодые люди искали себе пару. Всё честно, с позволения мэрии.
Кнапфцы радовались и плясали, надевали лучшие костюмы и доставали из погребов лучшие бутыли. Всё вокруг было радостным и светлым, всё было о любви.
Тот, кто грустил, обычно оставался дома, наблюдал за праздником из окна, но были и те, кто выходил на улицу унылым, будто напоминая, что любовь – не только счастье.
Первые годы путешествий Фрэнки влюблённая в него Роксана плакала и ходила на берег просить отпечаток о помощи, а последние годы она уже злилась и ходила у отпечатка требовать.
Пожалуй, за пять лет, пока Фрэнки бороздил дальние края, она стала самой благочестивой девицей побережья, хотя при взгляде на неё о святости не думалось – представлялось яркое утро, неспокойная тень гамака, крики детей.
Советы родителей забыть Фрэнки и обратить внимание, например, на Яроса только злили Роксану. Ярос сбивал сандалии и стирал руки об мальвовые охапки, а она передёргивала плечами и забиралась на крышу дома, откуда открывался вид на море и проплывающие мимо пассажирские баркасы.
Каждый вечер горизонт тянул большие лодки мимо кнапфской бухты, но Роксана знала, что осенью она увидит: один из них повернул к берегу. Она не пропускала ни одного баркаса, потому что ей казалось: уплыви он без её взгляда – Фрэнки почувствует предательство и попадёт в беду.
«Честную неделю» Роксана не пропускала, но плясала без задора, не поднимая рук, что означало на языке молодых девиц большую тоску.
Глядя на неё, не хотелось воскликнуть «Никто не умеет веселиться, как в Кнапфе!», зато «Никто не способен, как в Кнапфе, любить!» – думалось с лёгкостью.
Многие знали о её чувствах и со свойственным кнапфцам простодушьем Роксану успокаивали:
– Ты обманываешь нас, Роксана, красавицы не умеют грустить. Если твоя печаль из-за парня с каменной девицей, то он и сам, должно быть, камень – иначе не бывает! Или камень он, или это обман, и она только притворяется белой и неподвижной, а сама танцует и спит в его гамаке! Подумай, Роксана, нужна ли тебе эта история? Как её имя, Камилла?
– Науна! – скрипя зубами, отвечала она. – Её имя Науна!
Шли годы, а Роксана и не думала утешаться.
Она полюбила зимы, ведь тогда Фрэнки возвращался домой.
И если для всех зима была временем ветра и холодной воды, то Роксанина любовь могла поджигать уличные фонари. Зимой она оживала, не пропускала ни одного городского сборища и всегда возвращалась домой по самому длинному маршруту мимо окон дома, где жил Фрэнки. Он по-прежнему её не замечал, не становился к ней теплее, не улыбался ей особенно, не звал к себе посмотреть гамак и не водил в магазины тканей, выбрать что-нибудь яркое. Он не делал ничего из того, что делал бы любой молодой кнапфец, который понял, как меняется мир, когда рядом прекрасная женщина.
За последние пять лет Роксану уговаривали, отговаривали и убеждали все, кроме Виру, которому хватило одного взгляда и вопроса:
– Имя первого ребёнка?
– Симона, – без паузы ответила Роксана.
И он махнул рукой и пробурчал:
– С тобой всё ясно. Любишь. Жди!
Мэр сходил к отцу Роксаны и поблагодарил его, что тот научил дочь любви и верности.
– О, господин Виру, я не пропускал в юности ни одной вашей лекции.
В этом году Роксана казалась ещё печальнее, чем обычно. Иногда она совсем мрачнела и заливалась слезами. К последнему дню «честной недели», когда по традиции все собираются на главной площади кричать: «Слава Богу отпечатка! Слава доброму мэру! Слава родной земле!» – У Роксаны внутри оборвалась последняя ниточка и наступила тишина. Вероятно, она поняла, что больше не может ждать, а может, решила, что самое время избавиться от своих чувств.
Роксана повеселела, смахнула слёзы, в глазах появились яркие точки.
Она покинула площадь и скрылась под тенью огромных кипарисов ближайшего палисадника. Дворами и зарослями она добралась до морского песка, пробежала вдоль рыбацких сараев и выбежала к домику Фрэнки. Вокруг было темно, вдалеке гудела площадь.
Она пробралась сквозь зелёные ветки во двор и начала осматриваться. Науну она видела только однажды, в то время, когда Фрэнки только нашёл её.
– Ты вряд ли изменилась, – шептала Роксана, заглядывая в каждый уголок сада.
Она нашла её возле орешника. Науна стояла, укрытая можжевеловыми кустами и белой простынкой. Девушка сдёрнула полотно и зашептала белому лицу:
– Пришло время поговорить!
Весь следующий час она объясняла Науне, как та виновата.
– Каменные руки не обнимут, каменные губы не поцелуют! Чем раньше ты это поймёшь, тем быстрее я прощу тебя, иначе ты вернёшься туда, где тебя подобрали. Считаешь, я не способна на поступки? Очень зря, очень зря. Ты просто плохо знаешь кнапфок. Ты могла бы вести себя прилично, украшать фонтан, а вместо этого ты мечтаешь запрыгнуть в гамак приличного человека. Должно быть, твои братья-камни стыдятся тебя. «Какая бессмысленная глупость – думать о себе лучше, чем ты есть! Камню предназначен камень, воде – вода, каштану никогда не полюбить фиалку, а чайка не даст потомства от индюка. Если камень принял человечье обличье, это не значит, что и человеческое нутро. Одумайся и остановись. Найди себе валун, иначе ничего хорошего не выйдет!» – вот что говорят тебе камни.
Роксана замолчала, её глаза наполнились слезами.
– Отпусти его, Науна. Ни я, ни Симона больше не можем ждать. Если ты считаешь себя женщиной, то должна понять меня!
Со злостью она ударила по каменным ногам, но угодила по круглому постаменту.
– Ай, – заплакала девушка с родинкой, села, потёрла разбитые пальцы и воскликнула: – Отпечаток!
За пять лет она хорошо изучила песчаную ямку Бога и теперь могла поклясться, что подножие каменной девицы имеет много общего с тем, чему поклоняются кнапфцы.
Если бы Роксана не была уверена, что отпечаток оставлен посохом Бога, она бы могла поклясться, что Науна когда-то стояла в песчаной впадинке. Мысли Роксаны путались, объяснить эту связь она не могла. Она хмурилась и тёрла виски, пока её не посетила гениальная мысль, которая могла прийти в голову только женщине.