Стука в дверь он не услышал, как и не заметил Педро, который сначала принёс на подносе ужин, а через несколько часов пропал с тем же подносом за той же дверью.
– Говорил мне Господин: «Никогда не спорь с канарейкой!» Тьфу. Хитрая пернатая дрянь! «Педро, он не притронется к еде». Кивнуть бы ей, а я: «Что за глупость, всё съест!» Ну что за птица? «Спорим, не станет?» Последние монеты забрала!
Педро сварил кофе, обернулся к двери и привычно кивнул:
– Спасибо, Господин, за кофейные бобы. – И вышел с чашкой на балкон разглядывать далёкую землю за облаками.
Этим утром он, как и Господин, несколько раз хватал подзорную трубу и присвистывал: «Вот молодец». Когда Роксана всё устроила, он заспешил к Географу рассказать, а тот будто бы уже всё знал: может, тоже наблюдал из своего окна, но таился.
Когда с кофе было покончено, Педро вернулся в комнату и, подойдя к лестнице рядом с набитыми книжками полками, отсчитал с десяток планок. Он забрался на самый верх, выдернул кожаную обложку и сразу же открыл.
– И я был молод, – тихо сказал Педро и начал читать.
Сегодня я спросил Господина, для кого он устроил всё так красиво. Для кого эти холмы и речки? Кому этот лес – с тощими деревцами и с могучими? Для кого цветы и пещерки? И эта бухта на берегу, и папоротник тоже – кому?
– Папоротник я оставлю себе, – хмуро ответил мне Господин.
– А филина?
– И филина!
– Летучая мышь?
– Моя!
– Туман?
– Вот туман можешь забрать, – махнул он рукой.
– Господин, нас восемь, вы девятый.
– Это ты девятый!
– Ладно, я девятый, но куда нам столько?
– Да ладно тебе, Педро, не мелочись! Найдём куда пристроить!
– Господин, для кого вы смастерили холодные льдины?
– Это красиво!
– Кривой горизонт, – с неудовольствием продолжал я.
– Асимметрия рельефа!
– Это кривой горизонт! У вас тогда карандаш сломался, – напомнил я. – А вот этот зелёный лужок – отличное дело! Он для кого?
– А серповидные барханы? Уже не нравятся?
– Для кого они?
– Да что ты заладил: «кому» да «для кого»? Сейчас доделаем и заживём как следует!
– Для нас многовато!
Я был дерзок, был готов к его гневу, но Географ не стал кричать.
– Делай с этим что хочешь, – бросил он мне, и лицо его стало печальным, как будто я его не ценю и над делом его потешаюсь.
Тем же вечером он подозвал меня к себе и спросил:
– Премию хочешь?
Я не стал врать, ответил, что хотел бы в отпуск, но он махнул рукой:
– Ты вот утром меня мучил, расспрашивал. Ты много размышляешь… Видимо, мало занят! Ну да ладно! Ты твердишь, что мир прекрасен, и что всё я устроил в нём красиво, и что хватит его на многих. Так? Мне не жалко! Давай представим ещё людей, усядемся мы сотней, начнём любоваться, и станете вы меня нахваливать, а я гордиться. Всё как сейчас, только большой толпой! И вот хвалите вы меня год, второй, третий… Пройдёт век… И живём мы в доброте и покое, хотим – лук сажаем, хотим – звёзды считаем, хотим – дорожки выкладываем. Ты, кстати, не доделал, – кивнул в сторону Географ. – И всё у нас ладно, так ладно, что и отвлечься некуда! – Географ замолчал ненадолго и продолжил: – И так мы красотой обогатимся, так наполнимся, что сами ею станем. А как станем, то захотим её превзойти! А есть за ней что, Педро?
Я пожал плечами.
– Пусто за ней, был я там! То есть жизнь наша – полная бессмыслица, и красота нам дана, только чтобы эту бессмыслицу украсить и от тоски пустой не выть! Так?
Я испугался, замотал головой.
– Нет? Раз нет, тебе смысл и искать!
– Мне?
– Тебе! – Географ весело похлопал меня по плечу. – Водопад видел? Вчера сделал. Красиво?
Я кивнул.
Помню, как он сразу потерял ко мне всякий интерес, а мной овладела тоска. Я-то надеялся, что спрошу его, а он:
– Педро, я доверяю тебе, ты лучше других, крепче, поэтому узнаешь правду.
И услышу я про прекрасное: может, о большой звезде, где сидит красивый дракон. И узнаю, что Географ его сын. Дракон тот красный, с большой головой, а Географ, наверное, в мать. Но сына дракон любит, поэтому многое ему объясняет: «Видишь, я мятежный… А ты другой – славный, тихий. Есть тут у меня для тебя дело. Только тебе с ним справиться по силам. Во-о-он туда пойдёшь и всё там красиво сделаешь, чтобы посмотрел я туда и сказал: “Как красиво мой сын устроил!” Как сделаешь, я спущусь».
– А как отец спустится, – сказал бы мне Географ, – так драконьи правила настанут, и все мы будем жить и радоваться и сами драконами станем. Я-то нет, а вы вполне.
Но ничего такого Господин мне не сказал, нет за ним ни отца, ни звезды. Или есть, да он таится. А если всё-таки нет, то ради чего всё это? Зачем жить? К чему стремиться?
Сильно я тогда загрустил, как будто меня обманули, как будто сулили мне другое и на то я соглашался, как будто из всех обещаний исполнилось – ничего!
Я ходил печальный с неделю, всё меня раздражало. Ребята меня отвлечь пытались, развеселить, объявили на берегу ужин – может, сами догадались, может, велел Географ.
Мы уселись напротив заката, что-то выпили. Было нам весело, думалось о мире и радости. Много смеялись, вспоминали последнюю рыбалку и как гоняли накануне мяч. Помню, смотрел я на них и думал, что нет никакой пустоты и что в этом покое и мирной болтовне и есть смысл всему.
Но мгновение прошло, и все замолчали, наши лица накрыла тень.
– Руки мои как будто чего-то хотят! – сказал Йуда и посмотрел на свои ладони.
– Мозолей, – буркнул ему Географ и повернул голову. – Речка вон одинокая, до сих пор моста не знает!
– Да не, – отмахнулся тот, – хотят они вот так делать. – Он провёл по воздуху рукой.
– Гладить? – удивился Географ, и глаза его вспыхнули.
– А я иной раз кладу камни, и мерещится мне, – сказал сидящий рядом с ним Диор. – Кладу, и всё у меня ладится, дорожка прямая, спина мокрая, а кто-то подходит ко мне и цокает: «Кто так кладёт? Что ты тут устроил?» Или прийти вечером в хижину, сесть устало, а кто-то: «Тебя не было весь день, а теперь ты пришёл и сидишь?» И тебе после того стыдно.
– А я вот так думаю, – громко заявил Валентин и ударил большой рукой по столу, – мы вместе собрались, веселимся, всё нам легко, а разве так можно? Правильно ли это? Должно ли так? Станем ли мы от этого лучше? А если не станем, останемся ли собой или испортимся?
– Погладить бы кого-нибудь, – печально сказал Йуда.
– И чтобы кто-то сказал: «Какого чёрта ты сидишь?!» – горько повторил Диор.
– Хорошо нам. А станем ли мы лучше, вот так, сидя? Всё портится каждую минуту! – продолжал Валентин. – Поймал я рыбу, сходил за куст, вернулся, а она уже мертва! Отвернулся, а на ней уже муха. А пойду я в деревню, вернусь – найду я гниль, а не карпа. Так чем я лучше его? И на меня муха сядет, истопчет и скажет: «Ты не лучше, ты его хуже, потому что больше его, громче. Он гниль и ты гниль, ты и карп твой уже мертвецы, жива только я». Вот так оно будет!
– И погладить некого! – ныл Йуда.
– А я отвечаю: «Встаю, встаю, ах, вкусный был ужин», – мечтал Диор.
– Станем лучше или нет… Кто знает… – вздыхал Валентин.
И тут мне стало легко, я посмотрел на ребят и как будто что-то понял.
Бросился к Господину и спрашиваю:
– Господин Географ! Кто мы?
– Я Географ, а вы сами найдётесь, – буркнул он.
– Мы похожи: мы думаем похоже и делаем похоже, и сидим мы одинаково. А что, если выдумать человека, который будет по-другому сидеть?
Географ хмыкнул.
– И сидеть, и думать, и говорить! Всё у него будет не так, как у нас! Почему мы не поём? Потому что у нас некому петь! А так будет!
– То есть, по-твоему, мы не хороши? – возмутился Господин. – Вот Диор – ладный, ноги прямые, крепкие, брови сильные, пальцы есть!
– Хороши мы, хороши, а сидел бы кто напротив – спели бы ему, а он бы нас хвалил, глазами нам сверкал и рукой бы так делал. – Я схватил себя за прядку волос и быстро накрутил её на палец.
– Давай Диора посадим! – предложил Валентин.
– Я не буду ему петь, – отвернулся Йуда.
– И я! – загудели остальные.
Диор хмыкнул и порылся в кармане штанов.
– А я тут нырял и вот. – Он раскрыл ладонь, на которой лежала белая точка. – Я к ней и зубом прилаживался, и за щёку её совал – а не еда это! Ну, думаю, раз не еда, значит, для жизни, не может же быть такая удивительная блёстка никчёмной. Раз блестит, значит, кому-то нужна! Я её сперва к себе приложил, потом к Йуде, потом сороку поймал, потом крота – никому не села. Не наше это, господин! – Диор протянул жемчужину. – А не наше – тогда чьё? Я у неё спросил: «Чья ты? Кому отдать?», а она молчит, но не тускло молчит, а торжественно, как будто говорит: «Дурак ты, Диор, и имя тебя не спасает!»
Географ зевнул, дёрнул плечами.
– А я тут доил, – сознался Йуда, – и всё у меня получалось, и коровка как будто была довольна. А присмотрелся – нет. Терпит. И подумал я: «А моё ли это дело?»
– Скажи ей: «Ты моя звёздочка» – верное дело, – бросил Географ и снова замолчал, отвернулся к закату, будто и не с нами.
– Карп заката не видит, карп плывёт! – задумчиво сказал Валентин и встал с Господином. – Значит, закат нам спасение, чтобы карпа в себе победить, стать другими. Смотреть надо на закат, лечиться. А излечимся мы, мудрыми станем, свободными – дальше что? Кому закат показать? Кому сказать: «Смотри-ка, солнце катится, спрятаться хочет, и нам пора»?
Я их слушал, смотрел на них, а в груди рвалось. Что тогда на меня нашло – не скажу. Помню, как вышел я вперёд важно – раньше так не ходил, – вышел и сказал:
– Весна!
Я не узнал своего голоса: никогда я ещё не был в себе так уверен и так собой горд, как тогда. Никогда ещё не звучал мой голос как обвал, как неизбежность, никогда не заполняла меня злость и нежность вместе. Я ещё никогда так не гремел и не верил себе, как в тот момент, той весной.
Все застыли, а Географ выкрикнул: