– Кто же не знает про жемчуг? Любую спроси, вон Марианну спроси… А где она, кстати? – Женщина закрутила головой. – Марианна где?
– Хватит с меня, – гаркнул Географ и стал похож на коршуна, хищного и прямого, однако быстро опомнился.
Она брови подняла, подбородок вздёрнула. Географ побледнел и к нам обернулся:
– Самонадеянные идиоты – вот мы кто! Тихо нам было, пусто. Смысла захотелось, идеи! – шипел Географ. – Замысла особенного. Вот. – Он кивнул на женщину. – Вот она ваша идея, вот замысел! Плохо вам было? Сути не хватало, глубины?! Кто говорил: пустой мир? Кто стыдил меня: Господин выдумал, а не продумал. Будет вам известно – и выдумал, и взвесил. И, знаете, в той первой версии не было никаких уловок, всё по-честному, всё – правда. А тут? Она всего полчаса глазами хлопает, а я уже без ремня, Педро – голый, Валя босиком. А дальше? Вы всё изломали, всё нарушили! – Географ схватился за голову.
– Господин Географ, миленький, – кинулся я к нему, – ну, может, всё не так плохо, ей же и суток нет. Поначалу-то: глаза открыл – ничего не ясно. Кто ты, где, что вокруг? Так и она!
– Она? – Географ затряс пальцем. – Она всё знает, она всех затмит, мы слов не найдём, а она и искать не станет.
– Господин, прошу вас, успокойтесь. Надо осмыслить, разобраться, понять, а там, глядишь, и соединится, щёлкнет…
Географ расхохотался, но смех оборвал и очень серьёзно заявил:
– Я с себя ответственности не снимаю! Она – дело моих рук! Перед каждым отвечу, кто меня спросит и ткнёт. Только и я молчать не стану! Кто меня торопил? Кто меня под локти бил? Кто твердил: подавай нам женщину, да поскорее? Сколько я кузнечика рисовал? Четыре дня! А тут вы не дали мне и суток! Гляньте на кузнечика – он понятен, он прост. Насекомое потрясающего вида! А она? – Он кивнул на Науну. – Станете просить меня нарисовать кальмара, скажете: «Нужен нам кальмар для жизни, для стола. Пусть он будет смешным и странным, путь веселит нас, пусть питает», так я кальмару отдам неделю, сяду раздумывать и творить! А тут? Что могло получиться за день? Что у неё внутри? Как работает? Чем она живёт? В чём её дело? Где идея? Но страшно не это, а другое: всё теперь может обернуться непредсказуемо, и все мы попадём в рабство, служить будем её шиповнику и черешневому рту. Вот они – маяки наши, вот нам мера, вот последний гвоздь.
– Что такое гвоздь, Господин? – жалобно спросил Валентин.
– Это то, чем приколотят нас всех, за всё наше добро, Валентин, но, к счастью, не скоро, – махнул рукой Географ. – Что ты смотришь на меня, женщина? Стоишь пёстрая, улыбаешься, глаза твои лукавые… руки тонкие… шея эта… Как только выдумалась такая, как луч весенний, небрежная волна. Ох и тяжесть, Науна, ох и тяжесть. Так и хочется взлететь вверх и парить, парить…
Географ отвернулся, взгляд свой от нас спрятал.
– Смотрю я на вас, мой Господин, и счастлива! Слушаю и соглашаюсь, – сказала Науна нежным, низким голосом. – Как повезло мне быть рядом с таким великим, смелым человеком! Ваш поступок – невероятная для меня удача! Буду теперь молчать и радоваться! Тихо мне с вами, спокойно! Понятна моя судьба, предрешён путь. Встану за вами, пойду, куда велите. Завяжете мне глаза – на голос пойду, заткнёте уши – привяжу себя к вам. Сквозь тьму, через грязь, страх, дождь, осудят меня, обвинят – пускай. – Вот так она сказала и низко поклонилась.
– Ну и лиса, – покачал головой Географ, – имя твоё – хитрость! А ведь было время – никого из вас не было. Был я один, был я тишиной. Много я думал про обустройство, мечтал что-то сделать. Но однажды так крепко задумался, что забылся и смастерил второй стул. Для чего мне второй, думаю, стану я разве сидеть на двух? Стоял стул пустым, долго стоял. Вешал я на него халат, клал кота и вставал босыми пятками – тянулся за грушей. Всем был тот стул хорош, пока не вспомнил я, что стул – для сидения, а раз он пуст, значит, кто-то стоит. Начал я оглядываться, искать, потом думать, потом рисовать. Так появился Педро. Появился и сел. Мы разговорились. Что я за глупец? Не появился бы у меня лишний стул, не началось бы всё это! Жил бы в тишине, ходил куда вздумается, делал что угодно: хочешь спи, хочешь пой. Скучно? Так поймай птичку, выучи говорить «Доброго дня, Географ» – и всё!
– Да что та птица? Пустая голова! А виноватым кого сделать? Её-то как винить! А нас-то – выбирай любого! – радостно вставил Неон.
– Разве что так. А стоило оно того? Вот куда её теперь приладить?
Он долго ходил кругом.
– Валь, я, знаешь ли, сигару хочу, – наконец сказал Географ. – Не спрашивай меня, что это! Видишь листья?
– Лопух!
– Это не простой лопух, это лопух – утешение! Ты поди его срежь, высуши, помельчи и скрути колодкой, да смотри – не бревном, а палочкой. Сделаешь и дуй обратно.
Глава 5Главная догадка
Помню, Господин всех прогнал, а женщину усадил напротив и принялся курить палочку из лопуха. Он был задумчив, она тиха, мы же сгорали от любопытства. Прятались за кипарисом, ждали скандала.
– Я одел её и другим стал, – зашептал мне Диор. – Я до неё каким был? Диор подай, Диор принеси, а сам – ничего не мог… Думал рисовать начать, да Господин сказал: талант этот от дракона, а тот абы кому его не дарит. Но он хохотал, может, я чего спутал. Наверняка спутал! Значит, свободен я и могу всё что угодно делать. Вот и буду – её наряжать!
– А я хочу куропатку поймать, – пробубнил Валентин. – Зажарить и ей отдать. Смотрю я на неё и думаю: а такая ли она быть должна, а вдруг не такая… Было бы её больше, было бы нам спокойнее… А так тощая – нехорошо это.
– А я леопарда для неё убью! – заявил Йуда. – Сядет она на его шкуру, а может, и ляжет.
– Зеркало ей нужно, – цокал языком Неон. – Да где взять? Было одно. «Смотреть на себя – потеха. А понравишься себе? А зацепишься?» – Вот так Господин сказал и его выкинул.
Мы затихли. В тишине просидели несколько часов. Небо стемнело, ветер стих, звери замолчали.
Науна улеглась, свернулась кружочком и заснула, Господин хотел было её позвать да смутился. Лицо его, обычно суровое, смягчилось, взгляд сделался озорным. Он сорвал с себя халат и укрыл её, а потом присел рядом, погладил по волосам.
Я ждал его взгляда, объяснений, какого-то знака. Он кивнул и широко зашагал к себе в мастерскую.
Был бы в мастерской запор, он бы им двинул, но запоров у нас ещё не было, мы только чувствовали, что они нужны, когда ничего не хочется объяснять.
В тишине прошло несколько дней. Господин сидел у себя и писал, мы занимались обычными делами: гоняли овец, ловили рыбу, подбирали камни для дорожек и мастерили из веток изгороди.
Новенькая была с нами, слушала о нашей жизни. Мы говорили ей, как следует поступать, когда из леса выйдет куница или пробежит дикий гусь, и что ей нельзя оставаться одной, иначе быть беде.
Мы опекали её и кормили, она же нам улыбалась.
Я часто вспоминал первые дни моей жизни, когда всё поначалу было сложным, когда злил каждый олень.
Все мы это проходили и наконец догадывались спрятаться или учились быстро бегать, она же, казалось, сразу всё поняла, всё знала, ничему не удивлялась.
Мир для неё был понятен и прост, природу она жалела, огнём восхищалась, реки считала своими: забиралась по колено в воду, собирала кувшинки.
Нам она не лгала и называла наши хижины из веток, обложенные пластами коры, глупостью, которая не выдержит даже сильного тумана.
Мы стали часто чувствовать себя дураками.
Господин все эти недели молчал, в наши дела не вмешивался, и до последних дней мы думали о себе как о беспризорниках.
Дважды в день я приносил ему в мастерскую поднос с едой. В последние дни поднос часто оставался нетронутым.
Я не знал, что предпринять, волновался. С неделю я пробовал другое: не ловил рыбу, а ковырял корни, пробовал и пробовал, пока не попросил Науну помочь мне отнести Географу ужин. Женщина согласилась.
В этот раз я забрал поднос пустым.
Всё с её появлением переменилось! Стали ли мы другими? Да. Смотрели ли мы теперь на всё иначе? Да. Стали ли мы радостнее? Нет.
Дни наши проходили теперь в тревоге и счастье. Чем больше забирало нас волнение, тем счастливее мы становились от её улыбки.
Больше всего Науна подружилась с Диором и Калинкой. Оба от неё не отходили: первый её одевал и причёсывал, второй откровенно притворялся дураком, веселил её, а она хватала его за уши и смеялась: «Калиночка мой». Мы злились, дружба эта нам не нравилась, поэтому мы решили научить женщину нашим делам, чтобы не оставить ей свободы.
Мы начали брать её с собой к овцам, и на виноградники, и ловить рыбу, и спасать огороды от одуванчиков.
Сразу стало понятно, что мы просчитались – помощи мы не дождались: овец она жалела, виноград просто ела, с рыбой разговаривала, а одуванчики собирала большими охапками и кружилась, пока головки цветков не становились лысыми.
С какого-то момента мы начали приглядывать за Науной постоянно, не выпускать её из вида.
Нам начало казаться, что жизнь наша и дела наши нам не принадлежат, и на берегу мы только гости, и даже Географ теперь не наш.
Всё было её.
Она была к нам добра, позволяла себя кормить и защищать, а нам взамен разрешалось жить рядом с ней, пользоваться её огнём и ходить по её песку.
Мы ликовали, ловили её взгляды, жесты, слова, воевали за её смех.
Мы перестали быть командой, каждый жил теперь сам по себе.
Объяснить происходящее я не мог. Я не понимал, почему рядом с ней я становлюсь громким и бесстрашным, что толкает меня хватать за шеи змей и ввязываться в драки с дикими кабанами. Остальные вели себя ещё чуднее.
Я когда-то называл этих прохиндеев братьями? Теперь я не хотел даже произносить их имена!
Мы узнали о драках, мы ходили в синяках, мы почти прекратили разговаривать, часто ужинали порознь и, если бы Науна не собирала всех у огня, забыли бы про наше братство.
Все эти недели я пытался разговорить Географа, жаловался ему, а он или молчал, или отмахивался. И только наши потасовки его развеселили.