– О, мои мальчики поняли счастье поединка! Состязаться за женщину – правильно… Окрепнете, поумнеете, научитесь бегать!
Когда-то давно Географ выдумал мяч и объявил начало серьёзного дела.
– Я научу вас борьбе! Первенство, – кричал он, – вот ваша основа, вот перила наших лестниц, первый шаг к себе.
Нам следовало гоняться за мячом и отнимать его друг у друга. Мы возмущались, мы не хотели, Географ же обещал скорое удовольствие. Мы ничего не чувствовали, кроме того, что нас дурачат, но подчинялись и бегали.
Он говорил нам, что тот, у кого мяч, – важный человек, что он лучше других. Мы злились. Почему важность наша измерялась странным круглым предметом, который нельзя съесть или пришибить им скорпиона, мы не понимали.
С появлением Науны всё стало другим, всё обрёло форму.
И если раньше, когда слышали от Господина «Неон, двинь ему по башке!», мы спрашивали: «Зачем?» и не понимали ответа «Ты мужик!».
И если раньше мы били друг друга без страсти, манерно, оценивали каждый хук, теперь мы не чувствовали боли, нам стало плевать на крик и на злость.
Драка стала для нас ценностью. Драка стала частью нас.
Мы поняли, что гонять мяч – простая честная игра по правилам, только когда узнали, что есть игра без правил. В ней приходилось ждать женского взгляда или особенного голоса, который Диор называл «нежный».
Этот голос сводил нас с ума. Никто не знал, когда Науна начнёт его делать. Её голос нельзя было предвидеть или выпросить.
Науна была во всём внезапной, мы не могли её предсказать.
Поутру она радовалась солнцу, к обеду она его боялась, а вечерами благодарила и провожала.
Мы спрашивали её, как она может что-то ему предъявлять, а она говорила, что женщина вообще может всё, а предъявлять – это, пожалуй, её любимое дело.
Обычно Науна говорила спокойно, иногда громко, и очень редко её голосок становился низким и таким особенным, что не хотелось ничего, кроме как слушать.
Мы смотрели на её черешневые губы, слушали этот её нежный голос и отчего-то нам становилось тепло.
Ещё я заметил, что парни, как и я, любили смотреть, как она ест и как в её черешневых губах пропадают кусочки рыбы.
Наверное, я бы мог смотреть на это бесконечно.
Её рот меня завораживал, её шея сводила меня с ума.
Мы стали сильнее и смелее, мы не щадили ни себя, ни друг друга и не прекращали думать, как выглядим в её глазах. Всё чаще нам приходила мысль о том, что мы жалкие идиоты, а она – яркая звезда, освещающая нашу дорогу.
Умница Науна не упрекала нас, объясняла нам про хлеб:
– Это так же важно, как и жемчуг.
Ещё она рассказала нам о подушках и шейных позвонках и о том, как следует защищать голову от прямых солнечных лучей и что плавать следует с утра, а не когда вздумается.
Всё, что давали ей мы, было не сравнить с тем, что дарила она нам. Мы были счастливы с ней, пока однажды она не сказала:
– Мне нормально!
Пожалуй, это было главным разочарованием того времени.
Мы горели новой жизнью, а она на вопрос о её делах, отвечала: «неплохо», «в порядке», «ничего особенного», «средне», «в целом жить можно».
Это нас изводило, это не давало нам дышать.
Я смотрел на неё и думал, что могу сделать для её удовольствия, и вспоминал всё, о чём она твердила: о валиках для кресел, о том, что хорошо бы придумать осень, о мечтах рвануть на пару дней куда-нибудь, где нет шума и людей, хотя куда уж тише и безлюднее, чем у нас…
Ещё она любила повторять, что «Всему есть своё место!», «Чашки следует ставить ручками туда!» и что «Обувь при входе надо снимать… Ну и что, что нет стен и крыши. Порядок в жизни – порядок в мыслях!».
Помню, как пришёл к Господину и заявил:
– Она хочет лаванду!
– Надо же, как тонко, – хмыкнул он.
– Что это, Господин Географ? Покажите – и я сражусь с ней и принесу Науне её голову и шкуру! – храбрился я.
– Лаванда – это красиво, это о любви, Педро, – объяснил мне Географ и загрустил.
– А что такое любовь? – не унимался я.
И Географ схватил меня за плечо, наклонился и зашептал:
– А ведь все когда-то были беззаботными!!! Помнишь? Когда-то наши дела умещались в новую дамбу и белого кречета!!! А теперь? Я всё думаю, зачем она появилась? Зачем мы создали её? А потом думаю, почему мы не сделали этого раньше? Сейчас уже ходили бы гордецами, уверились бы, что всё знаем и всё, о чём бы спорили, это как назвать её – феномен или явление!
Я молчал.
– Ты видел её глаза, Педро? – продолжал Географ. – Что в них? А как говорит она? Как ходит? Как молчит и наблюдает? А смех её? – Он схватился за голову. – За что мне всё это? Что теперь? Что со мной будет? Глянь, я придумал погремушку…
– Забавно, – кивнул я ему. – А для чего она?
– Не знаю, Педро… Дурацкая идея, странные дела. – Географ сидел растерянный и грустный. – А может, женщина – это хорошо? А может, за ней ещё что-то есть? То, что лучше её, лучше меня? – Он пожал плечами. – Вот ты спросил, что такое любовь! А я отвечу. Любовь – это Прованс! Я как его выдумал – переменился. Выдумал Прованс и засеял его лавандой. И вот бегу я по тропинке и по верхушкам цветов ладонями веду, и такая красота кругом, и такой запах, что дрожит всё внутри от радости. И никаких нет мыслей, только чувства.
– И что? – не понял я.
– Вот там, между синими цветами, я и понял, что такое любовь! – торжествовал Господин.
– Бегать по синему полю? – не понимал я.
– Пусть пока так, – кивнул Географ и отвернулся.
Я разозлился. Я его тогда возненавидел, захотел ударить, а он обернулся ко мне, добрый и такой несчастный, что понял я: Прованс – не шутка, и надо бы о нём подумать.
И заполнил меня стыд. Как смел я думать о Господине плохо, как смел не уважать его и обвинять в предательстве. Он для меня – всё, и мир этот его. Я здесь временный, а он – вечный. И начал я его уважать, да так сильно, как раньше, пожалуй, не мог.
– Помните ежа?
– Помню ежа, – кивнул Географ.
– Как долго мы ежа не понимали? Как долго мы не могли к ежу подступиться? Тыкали ежа палкой, звали его, пытались дружить! Луны сменяли друг друга, а ничего не менялось.
– Да, всё верно, – согласился Господин.
– И так было, пока не увидели мы ежа в деле! Он отважный, он охотник! Напал наш ёж на жука, следа от него не оставил. Жук был ужасен, объедал наши поля и нам не подчинялся. Что сделали мы, едва увидели схватку? Стали гордиться ежом, начали благодарить, говорить: «Доблестный ёж».
– Да, сложное было время, – согласился Географ.
– Так вот… Я предлагаю не сдаваться! Нам надо сплотиться и во всём разобраться. С женщиной, с любовью и с погремушкой!
– Дело говоришь, Педро! Ты – боец, ты – орёл! Сядь рядом, будем думать!
Глава 6Моя
Шло время, мы изменились, стали сильнее и разумнее, научились благодарить, задумались о будущем.
Наши мечты теперь были о домах с широкими окнами и балконом, и чтобы на полах ковры.
Но Науна нашему разуму всё равно не поддавалась, выглядела независимой и какой-то неземной. Она жила непредсказуемо: то придумывала что-то и сама над своими придумками хохотала, то грустила и уходила одна на берег.
Мы волновались, потихоньку ходили её проверять, но чаще терпеливо молчали. В этой тишине было много страха: мы боялись пропустить дикого зверя, или сильную волну, или падающую звезду и миллион всего, что обязательно случится, едва она останется без нас.
Географ стал тише, начал с нами обедать, реже уходил к себе, меньше поучал. Он чаще улыбался и больше рассматривал мир. И наконец мы заметили перемены: что взгляд его из внимательного стал нежным и что этим новым взглядом он смотрит на женщину.
Та ему долго не отвечала, а потом вдруг взяла и ответила. Теперь они подолгу смотрели друг на друга и молчали.
Наверное, ещё какая-нибудь неделя – и они бы начали гулять вдоль берега, и он бы рукой ей показывал даль, а она бы ему кивала и что-то тихо говорила.
Но прошёл месяц, а Географ продолжал смотреть и ничего не делать. Науна ждала. Мы ждали.
Переменилось всё за день.
Утро в тот день было тихим, день слабым – всё как будто набирало сил к вечеру, всё готовилось.
И вот Науна обнаружила Географа сидящим на большом камне на берегу у воды.
Она встала напротив и что-то ему тихо сказала, а он ей кивнул.
Этим дело не закончилось: она говорила, он кивал.
Так продолжалось долго, и, должно быть, его голова забыла, как двигаться по-другому, болталась сама по себе.
Всё остальное у Географа было замершим и мрачным. Если бы не Науна, казалось бы, что Господин сидит перед чем-то его потрясшим и кивает, себя успокаивая, не в силах справиться с волнением.
Я не смел приближаться, таился за листьями и ждал, когда она отойдёт. Рот её не закрывался, будто говорила не наша Науна, а человек, всегда до того молчавший, а теперь тишину не переносивший.
Помню, как подумал: «Зря они собрались, быть заварушке. Географу нужна помощь, он мой друг и дал мне жизнь, а эту женщину я знаю всего три месяца и ничего она нам не дала, разве что научила всех “владеть собой”».
Я пополз вперёд и уже различал женские пятки, как услышал и замер:
– По Китаю мы прояснили. Повторяю: Китай – изобильное место, большое! Пусть живёт Китай в избытке, живёт богато и бессмысленно. Характер у Китая пусть будет средний, занятый идеей китайского братства и больше ничем. Спросишь почему? Да потому что нельзя давать и волю, и богатство в одни руки, надо что-то одно.
Возле Китая устрой Индию. Индии подаришь чистоту мыслей и всё, что на Китае сэкономил! Понятно?
Вот так весь мир и разукрасишь: кому-то сердце жалостливое и победу, кому-то ум и циркуль, кому-то танцы и крепкие руки… Всё разделишь между всеми, а не каждому от щедрости всего подряд.
Так и равновесие сохранишь, и баланс наладишь. А чтобы никто нашу тайну не понял… Назовём это «эффект миндаля». Не спрашивай, почему и что за миндаль. Чтобы никто не понял, надо и самим не понять. – Девушка махнула рукой. – Знаю, о чём думаешь… Всё знаю. Думаешь, зачем так? Пусть будет мир одинаков и прост. А не работает так, Географ, и работать так не будет. Однообразие – это унылая картина. Станешь на других похожим – всему конец! Всё нужно делать разным и особенным. И чтобы всё блестело и жило, а иначе тишина и тина. Без музыки нельзя – в тишину заберётся медведь. А не медведь – так камень придавит, кобра укусит. Ленивый, на всех похожий, замёрзнет, устанет, от голода упадёт. Смысла в похожести нет, всё должно двигаться, всё должно дрожать и подниматься, крепнуть, набираться сил. Если сил не будет, мир станет слабым, любой фунтик его развалит. Мир надо строить крепко, на века, и чтобы никто, Географ, никто его не сломал! А придут тысячи кровавых с лопатами твой мир бить? Крепкому миру хоть бы хны: отряхнёт кровавых, зальёт их водой или сдует – и дальше цвести. Ясно? А раз ясно, раскрашивай нас, Географ. Не раскрасишь – протухнет всё, остановится, и придёт добить нас, медведь!