Да и эту мы будем видеть очень редко, потому что место её – рядом с тележкой без колеса, с оборванным канатом, старой лампой и черенком без лопаты.
Так я представлял и улыбался и не заметил, как мы очутились на верхушке. Добрались. Позади нас остался мир с птицами, облаками, женщинами в жемчуге и виноградными кустами, а впереди было то, к чему мы так сложно шли и о чём так много мечтали.
Покосившаяся хижина выглядела скверно: припорошённая чем-то белым и холодным, со сломанной дверью и квадратными дырами в стене.
– Окна вставим, заживём! – радовался Географ и похлопывал меня по плечу.
Я же чуть не заплакал.
Он начал торопливо рассказывать, что разруха эта специальная, что всё только кажется.
– Будет так, как мы сами захотим и сами справим!
Я соглашался, пытался улыбаться, сказать, однако, ничего не мог.
Внутри хижины было ещё хуже: поломанная скамейка и груда какого-то барахла, которого я никогда раньше не видел.
– Мельница, – ещё больше обрадовался Географ, вытаскивая из груды кувшин с ручкой, – а это подтяжки! Портсигар! Ух и вещей у нас! Вот так дом, что за радость! Не надо делать самому, прислали тонну – просто сиди, догадывайся.
– Кто прислал? – грустно спросил я его.
Он отмахнулся, буркнул что-то про родственников, а потом поднял чёрное полотнище, от которого по сторонам разлетелось седое противное облако пыли.
– Педро, а Педро, эта бурка тебе подойдёт!
Я вышел из сарая.
Вокруг были камни с камнями, и куда бы я ни поворачивался, краски не менялись. В одну сторону от нас – пропасть, в другую – каменная долина без зелени и красок. Здесь не было даже крыс, не было мошек. Я сел на самом краю, опустил ноги в пропасть и ничего, кроме как сидеть так, не хотел.
Слышался радостный голос Господина.
Думал я тогда тяжело и в основном о себе.
– Гожусь ли я в соратники такому серьёзному Господину, как мой, да ещё в таком важном деле, как побег от себя самого? – шептал я. – Заживём мы, значит, здесь, на самом небе, на голых камнях. Камина нет, кухни нет, зато воздух звенит и солнце рядом. Ну что ж… Могло бы и этого не быть, могли бы в никуда прийти, а так – скамейка вон, бурка… Не пропадём.
Я бодрился, но никак не мог остановить слёз.
Глава 9Белая птица
Новая жизнь стала настоящим испытанием.
Я казался себе слабым, превратился в нытика, сам себе был обузой.
Географ не упрекал меня, всё время был радостен и по-прежнему называл сарай прекрасным домом с прелестным видом.
Я ждал, что начну привыкать или хотя бы смирюсь, но ничего подобного не происходило. Я скучал по нашему старому дому, я мечтал уйти.
Мне хотелось, чтобы Господин прогнал меня, попросил оставить одного, но в то же время я боялся этого, ведь не смог бы скрыть радости.
Мне казалось, мир остался так далеко, что прекратил существовать. Что земля, на которой мы жили, наше море, наши поля – всё, что мы создали за эти много или немного лет, – моя выдумка и что настоящее – это камни, сарай и маленькая пирамидка, которую отыскал Географ в барахле и теперь крутил в руках, приговаривая «Неплохая мысль, хорошая задумка».
– Была у меня одна жизнь, теперь другая, значит, то – прошлое, а это – теперь, – рассуждал я. – Почему же я тоскую, а он как будто обо всём забыл? Разве так правильно? Разве так можно? – спрашивал я сам себя. – Он всё может, он силён, а может, и всесилен. Что стоит ему всёзабыть? Один миг – и всё, жизнь заново! А я всего-навсего человек, и без прошлого мне пусто, нечем успокоится, не на что опереться. Словно появился я только что и до хижины этой – меня не было.
Я подолгу бродил, обследовал каменное плато, которое казалось бесконечным.
Всё мне не нравилось, всё портило настроение. Мне не нравился даже Господин со своей радостью, которую я не мог понять. Всё время он был ловок и если не ликовал, то точно наслаждался происходящим. Я чувствовал: он врал мне, но не понимал зачем.
Я жалел, что ничего не взял из дома – ни корзины, ни топора, ни рогатки. Я бы крутил её, брал бы с собой повсюду. Весь бы мир в неё уместил, засунул бы туда мечту вернуться.
Моё отчаяние дошло до того, что я мог часами рассматривать лицо Господина, чтобы, заметив его секундную хмурость, успеть сказать:
– Я тоже грущу, но ничего, мы справимся, мы привыкнем. – И ждать, что он согласится.
А он удивлялся, казалось, меня не понимал или искусно меня обманывал. Ни разу он не сказал: «Надо бы навестить их, а то бросили, ушли. Вдруг их смыло волной?» Да хоть что-нибудь бы сказал!
И вот однажды, когда меня начали посещать мысли о побеге, о том, как я выберу ночь, дождусь, пока он заснёт, и уйду при свете одной только луны, я увидел на камне, возле обрыва, белую птицу, какие водились дома.
Сперва я подумал: «Сон». Голубю никогда не добраться до небес. Даже если сон, то счастливый, о доме – и на том спасибо.
Голубь выкручивал шею и косился на меня.
– Не сон, – возликовал я. – Дома голуби меня любили, значит, и этот будет добр ко мне. Не сплю я, не сплю!
Я кинулся к птице, протянул к ней руки, весь задрожал.
– Господин Географ! Птица! И как долетела? Настоящая птица! – кричал я. – И на шее у неё что-то! Какая-то бумажка! Бумажка с каракулями!
– Письмо, – спокойно сказал Господин, покидая нашу конуру. – Надо же, писать научились! Ты смотри! А при мне… лентяи и тихони… Стоило только пропасть, как и буквы выдумали, и голубей приручили! Это только два месяца прошло, а дай им год? А ты говоришь – тосковать, их жалеть! Что их жалеть?! Хотя, стой, не нравится мне всё это! Сами бы они никогда не додумались!
Он схватил бумажку и быстро её просмотрел.
– Ты только послушай!!! – Географ высоко поднял палец. – «Я не в силах выразить печали в связи с вашим поспешным отъездом», – прочёл Географ и закашлялся.
– Довели их девки! Вот оно что! Довели до прогресса! Ты смотри, как они изъясняются, а как буквы выводят! – хмурился Географ. – Пишут уверенной рукой! Это сколько исписали? Видно, парни наши на грани, подошли, так сказать, к роковой черте! Ох, Педро, вот увидишь: месяц-второй – и все твои друзья сюда притопают… А где селить их? Чем кормить? Ну нет, нет, только покой обрёл, только всё уладил, и опять?
– Ну же, продолжайте, – прервал я его.
Географ нехотя продолжил:
– «Не в силах выразить печали в связи с вашим внезапным исчезновением…
Я буду откровенен. Скрывать нам нечего. Напишу как есть, а вы решайте – помогать нам или не ответить.
Нам невыносимо думать о вас просто как о прошлом. Воспоминания о том времени, когда грелись мы от лучей вашей заботы, нас не оставляют. Дни наши проходят в грусти, которая сменяется только стыдом. С вами мы жили в радости на прекрасной земле, но по собственной лени не хотели понимать своего счастья. Когда вы ушли, лень затмила всё. Мы кинулись искать праздника. У нас появилась предательская мысль, что мы разгадали женщин и они нам для удовольствия: всё в них об этом твердило, всё напоминало отдых. Но едва мы обрадовались, как пожалели: праздника – нет, женщин – семеро, и они визжат, вешают повсюду свои платки и таблички “Мужчинам вход запрещён”. А мы глядим на это и ничего не понимаем! Раньше у нас были правила, мы наперёд знали, что делать, куда идти, что на обед. А сейчас сплошные неожиданности и вопросы без ответов – а всё они! Всё шатко и странно, всё зависит от их настроения.
Если бы женщин создал другой, не вы, уж я бы ему высказал! Назвал бы подлецом, предателем. Но ведь это сделали вы – наш авторитет, наш Господин. А значит, именно вы обрекли нас на беспокойную жизнь, подвергли опасности наше мужское счастье. Может быть, вы ждёте какого-то особенного результата? Но если это так – умоляем вас: раскройте идею целиком, иначе нам не выплыть.
Теперь нам всё время кажется, что живём мы у подножья вулкана, и вулкан этот не вдалеке и не для красоты. Наш вулкан весь день ходит и смеётся или начинает покрикивать и раздавать нам задания. Тогда мы перестаём верить не только в завтрашний рассвет, но и в сегодняшний ужин и спокойный вечер под звуки гитарки.
Я не жалуюсь, я хочу узнать женскую концепцию в её идеальной формуле, раскрыть ваш замысел, разгадать комбинацию. Если мы этого не сделаем – быть капитуляции!
Вы – эксперт мирового уровня, значит, сможете объяснить нам то, чего мы не можем понять сами. Может быть, “женская натура” – идея временная? Может быть, их особенное своеобразие не навсегда? Сейчас они такие, а месяц-второй, да даже год – и освоятся, начнут работать, перестанут плакать и возмущаться? Может быть, нам надо выждать и затаиться, а уж потом…
Что будет – не знаю. И не верю, что там, в будущем, лучше, поэтому и прошу: не отказывайте нам в своей заботе, помогите разобраться. Вдруг всё-таки есть какая-то мысль, которой вы можете поделиться с нами, а если мыслей много и вы нам, как раньше, прикажете – всё исполним и перестанем страдать, начнём воспринимать женщин как милую забаву.
Только не подумайте, что мы сами просто сидим и ждём: мы ищем! Особенно преуспел в этом Диор. Едва он представился, женщины начали им восторгаться и его обожать. Все его дела теперь – важно сидеть на камне и перебирать их платки, задумываться, а потом порывисто и молча подходить то к одной-то к другой и её переодевать. При этом он щёлкает пальцами и смотрит в никуда. Мы не понимаем их странной дружбы и почему его бессмысленные колебания с тканью вызывают у женщин радостную дрожь. Никто из нас теперь его не принимает и почти не общается, нам он теперь не союзник.
Наслушавшись их визгов, мы намечтали себе прекрасный далёкий остров, где нет платков, где можно ходить голышом, и никто тебя в этом не упрекнёт.
Вся наша жизнь теперь – ожидание радости. Поводов для неё не осталось никаких, поэтому мы научились радоваться мыслям. Теперь мы думаем много и всё о том, как жить лучше, как вернуть тишину.
Так, мы уже придумали двери, затычки для ушей, рыбалку на лодках, ночные походы на дальние луга и ещё много интересного. Но самой гениальной нашей задумкой стал рабочий день.