Мы долго объясняли женщинам, что в эти часы мы будем исполнять ими порученное и отвлекать нас нельзя.
Помню, как они затихли.
Это стало нашей первой победой!
В рабочие часы мы отдыхаем, а за час до окончания – начинаем грустить и собираться с силами перед вечером, который неизменно проходит вместе с женщинами.
Пока мы решили вечера не трогать, за них не бороться, пока мы слабы, а они воинственны, но придёт время – мы окрепнем и придумаем что-нибудь ещё.
Борьба сплотила нас. Когда женщина была одна – мы враждовали, а теперь чувствуем себя братьями, которым удастся выжить, только объединившись.
У нашей команды сложная цель – защита мужских интересов! Пока мы называемся “Дух свободы”, но думаем сменить название на что-то связанное с футболом. Женщины футбол ненавидят, называют глупостью, мы же его наконец по-настоящему полюбили.
Гонка с мячом стала нашей главной отдушиной, в ней мы наконец можем достичь успеха. Мы гоняемся и мечтаем: вот вы вернётесь, глянете на нас и скажете: “Моя школа!”
Эти месяцы нас поменяли: настрой наш окреп, теперь мы похожи на копья. Для спасения мы, конечно, выдумали вещи, которыми гордиться странно, но без них мы бы пропали. В какой-то момент нам показалось, что мы катимся в пропасть, а писклявые голоса нас туда подталкивают.
Поэтому у нас появились “мужские дела”. Так мы называем теперь всё, что приносит нам облегчение, но не имеет смысла. Например, мы встаём, закатываем глаза к небу и шепчем: “О, эти женщины”.
Надо признать, именно это стояние помогло догадаться, где вы!
Мы заметили гору, которой не было раньше. Мы все сошлись на том, что в этом месте не было никакой горы – раньше там жили лесные пчёлы, и мы бегали к ним, а потом от них.
Эта новая гора была так огромна, что напомнила нам вас – величественная и непонятная!
Горная верхушка в тумане показалась нам идеальной для того, чтобы что-нибудь там спрятать.
Ваша идея нам понравилась: никакой ясности, но грандиозно и со смыслом.
Помню, как радовались, помню, как решили почаще смотреть на гору – как будто, глядя на неё, мы становимся к вам чуточку ближе. Нам казалось, что сидим мы у костра, рядом вы и Педро, позади какой-то сарай, видимо, наш новый дом… Нам нет никакой разницы, где быть, главное – с вами. Вы бы нас ругали, поучали, да хоть брали бы в руки камень и им грозили, а мы бы млели, со всем соглашались.
От идей мы потихоньку перешли к делам: додумались до букв, приручили голубей! Всё непросто, всё впервые, но разве это преграда, когда на карту поставили мы самих себя?
А теперь, после подробного вступления, перейду к сути. Речь о Науне. Боялся я, что, если бы я начал с неё, вы бы дальше читать не стали, поэтому приберёг на сейчас, когда вам уже стало любопытно.
Науна тонка и прекрасна, восхищает даже новеньких. Они обложили её ноги цветами, назвали её искусством и ходят на Науну смотреть и восхищаться.
Мы придумали водрузить её на постамент, высекли на нём её имя. Ночами Науна сияет, как звезда, а днём дарит нам прохладную тень.
Её красота подтолкнула и женщин к размышлениям о жизни. Они потребовали ещё искусства, захотели чаще глядеть на прекрасное и наполняться им. И тут мы по-настоящему испугались, ведь мы не в силах дать им ничего подобного.
Мы, конечно, стали тренироваться, но ничего лучше наскальных бычков и человечков с пиками у нас не вышло. Глядя на наши старания, женщины спросили – откуда тогда взялась прекрасная Науна, если всё, что можем мы, – пещерное творчество. Где тот, кто создал прекрасное? Где мастер?
Мы молчали.
Мы не стали раскрывать им правды, потому что боимся их. Что сделают они с этой правдой – неизвестно.
Они любят всё пересказывать – как будто плетут венки, добавляя всё новые и новые цветы.
В результате этих плетений получается что-то другое, на правду совсем не похожее.
Как бы это получше объяснить… Представьте, что наступил я на хорька. Никто из нас на хорька, конечно, не посмотрит, а женщина всё заметит и всем расскажет. И если ты ту женщину переносил через овраги, выпилил ей расчёску и без корзины груш к ней не показывался, то деревня узнает, что ты силач, защитил её от бешеного кабана, а что не принёс мяса – так тот, подбитый, постыдно сбежал и рухнул бесследно в реку. Но если ты обращался с ней без нежности и расчёски не делал, то для всех ты станешь трусом, которого четыре с половиной часа изводила водяная крыса и ты еле унёс от неё ноги.
Именно поэтому и вы, и ваша история с Науной – до сих пор тайна для женщин, иначе окажется, что она вас отвергла или ещё чего. А правда ведь одна: вы с ней похожи, у обоих отвратительный характер. Но кому-то из вас надо бы сдаться, и лучше сдаться вам, иначе… А нет никакого иначе. Вам.
Мы не торопим вас. Мы даже не ждём, что вы всё бросите, спуститесь со своей горы и нас спасёте. Мы только ждём от вас совета, как сохранить в тайне вашу историю. Что представить вместо неё?
С неизменным уважением ко всем вашим замыслам и надеждой на ответ, от имени ваших преданных соратников, Калинка».
– Кругом судьи! Каждый знает, как мне лучше! – возмутился Географ. – Уверены они, что живу я плохо, советуют, как надо. «Отвратительный характер»! А будь я другим – создал бы я вас? Никогда! А сделал бы второй стул? Посадил бы на него тебя? Нет! Я такой, какой есть. Я – Географ. Хорошо это или плохо – ничего уже не изменить. А был бы Географом кто другой? Ниже и толще, с волосами на груди и вот с такими кулаками? Стали бы пререкаться? Нет! Такой бы не жалел, такой каждому ответил бы – и так ответил, что всё желание болтать с ним пропало бы! А вы меня учить вздумали! Меня можно? – Господин грустно засмеялся. – Меня можно! Что сделал я вам? Вы же все мною сделаны, голосом моим разбужены! Каждому я самый близкий друг… И вы же меня осуждаете?
Я заплакал.
– Чем не нравлюсь-то вам? – сказал он и светло улыбнулся. – Чем не такой? А тот, другой, нравился бы? Был бы хорошим? Своим? Его бы уважали? Берегли бы? Слова против не говорили? А я приму, да? А я приму! Приму! Потому что дурак, потому что вы мои – вот отсюда все. – Он постучал себе по груди. – А раз мои – то и вы дураки. Вот такой у нас мир, Педро, – всюду дурной, со всех сторон Прованс!
Сказал он так и в сарай пошёл. Дверь за собой закрыл, замком щёлкнул. Остался я один, в тишине и холоде. И так мне легко стало, так понятно, кто он и зачем ему мы, что я схватил уголь и сел писать буквы…
Глава 10???
…Да чем она хороша? Она идеальна? Она добродетельна и послушна? Хоть раз она приходила к вам с корзиной цыплят и бутылкой вина? Хоть раз подавала при вас бедняку? Она так часто говорила «бездельник», что благородные господа её опасались. А вот забавный случай! Помню, как она избавлялась от тёткиного наследства. Мадам совершила большую ошибку – не продала дом тёплым, с запахом бекона и кошкой на викторианском ковре.
Ко времени продажи дом пустовал уже год и запустел так, что синие стёкла в витражах покрылись плесенью. Ещё немного – и это показалось бы искусством. Дом отсырел, входная дверь его раздулась, и мадам приходилось просить помощи соседей, чтобы проникнуть внутрь. К счастью, у соседей работал темнокожий Мики с огромными плечами. Он открывал дверь с первого толчка, и мадам каждый раз рассказывала ему, что у её тётушки работал больной подагрой Рокши, который был почти как Мики: тоже открывал двери.
Мадам дала особняку протухнуть, пойти на корм крысам, превратиться в кротовый клуб. От его прежней красоты осталась только мощённая камнем садовая дорожка с фонарями. Соседи осуждали её, уверяли, что покойная Марч грозит ей с небес и жалеет, что её не упокоили с тростью для вразумления наследницы.
Племянница оправдывалась, говорила, что с тёткиной смертью её подвели, и сделал это не кто иной, как почтальон, и что она могла бы простить предательство нотариусу или врачу – у них важные дела – но не старику Джерри, который прятал от неё нотариальные письма целый год.
– Кто же так делает?! – кричала на него мадам, когда всё вскрылось. – Тебе следовало вручить письмо Анне, она бы усадила меня на стул, дала капель и только потом, тщательно подбирая слова, перебрав всех усопших предков, сообщила бы страшное. А я бы вскрикнула, кинулась бы на диван, пришла бы мисс Симон гладить меня и утешать. Она бы мне сказала: «Все твои старики наконец-то вместе. Ты плачешь, а они играют в крокет и пьют виски – всё как раньше, только на небесах! Вместо того чтобы лить слёзы, тебе следует заняться делами Марч, и немедля!»
Если бы всё случилось именно так, Джерри, всем было бы лучше, а сейчас, выходит, моя бедная тётушка одинока, а я бессердечна. Ты, Джерри, всё испортил! Ты во всём виноват!
Бедняга Джерри отпирался.
– Я прятал письма внутрь газет из жалости к вам! В самый первый раз я решил, что лучше вам сперва расстроиться из-за новостей о нападении на пассажирский поезд, потом о студенте-утопленнике и только потом о смерти Марч. После студента вы были бы уже подготовлены, а если бы дочитали, что он кинулся в Темзу от несчастной любви, то справились бы без капель! Но вы молоды, газет не читаете, сжигаете их в камине! И потом, – не сдавался он, – я надеялся, что кто-то другой, не я, расскажет вам страшную новость. Я мечтал, что вы столкнётесь с тёткиной горничной в аптеке, в руках у неё будет микстура для младенцев, а у вас, – Джерри сузил глаза, – пускай зелёный порошок или пиявки!
– Джерри! – крикнула мадам.
– Вы бы узнали её, строго спросили: «Арпита, кому вы покупаете микстуру?»
– Но у нас не было никакой Арпиты! – удивилась мадам.
– Это не имеет значения, мадам. Служанки из Индии есть в каждом приличном доме, – простодушно пояснил Джерри.
Мадам растерянно кивнула.
– Она бы заплакала и призналась, что всё бы отдала, чтобы променять своё новое место нянюшки при капризном малыше на старое, у вашей тётушки, и вы бы всё поняли, вскрикнули, а из кабинета бы выбежал Теодор!