– Но… это же будет стоить целое состояние! – удивился журналист.
– Вы считаете? – Мадам всхлипнула. – Я думала обойтись десятью тысячами. Одна половина у меня уже есть, и, должно быть, мне понадобится ещё месяцев пять, чтобы заиметь вторую. Мои акции понемногу приносят доход, и я слышала, что есть технологии скачка! Я бы хотела про это узнать и проделать с ними что-то подобное!
– Мадам, – выдохнули мы в унисон и замолчали, понимая, как она наивна, как несчастна и как одинока, а эти её розовые от слёз щёки и маленькие руки в перчатках – всё было таким жалобным и милым и каким-то настолько трогательным, что мы и не заметили, как оказались перед лестницей в подвал.
– В погребе наверняка осталось вино, – сказала мадам весело, как будто водила нас не по затхлому дому, а по сказочному замку, и завтра у неё помолвка, и ничто – ну, может, кроме матери будущего мужа – не омрачает её жизни, и сейчас ей радостно и легко, и она хочет вина, смеха и праздника, а будущая свекровь объявила, что вино кончилось, но невесту не провести – и она сама решила проверить.
Похоже, мадам подумала о том же, потому что воскликнула:
– Разве справлюсь я одна? Искать вино в подземелье! С вами мне нечего бояться, и даже если там поселился дракон и, едва мы зайдём, он проснётся… Что нам дракон, когда со мной ваша отвага.
Мы переглянулись. Я выставил трость как шпагу.
Дверь отворилась, на нас пахнуло плесенью, пылью и, если быть честным, чем-то, напоминающим содержимое канализационных труб, но про это думать не хотелось.
Мадам щёлкнула выключателем. Погреб был огромен и низок, уходил далеко вперёд, заканчивался глухой темнотой, расширялся полосками окон под потолком, которые совсем не давали света: снаружи они, конечно, заросли высокой травой.
– Джентльмены, прошу вас. – Мадам двинулась к наполовину пустым винным шкафам.
– Зря не захватили трактор, – усмехнулся Пони.
– Мой милый Макрейн, всего-то сундуки! Их подвинуть – дело секунды. Я думаю, там какие-нибудь старые шляпы, или спицы, или ключи! Точно! Там наверняка ключи от всех дверей, а я их ищу! Господа, прошу вас, достаньте мне их! Некоторые комнаты заперты, и я до сих пор не знаю, что там… или кто… И мне страшно, да… Знаете, как мне бывает страшно?! – весьма спокойно спросила мадам и топнула ногой перед мордой затихшей в углу крысы, а потом небрежно смахнула густую паутину с поломанного кресла и уселась.
– Надо найти ключи, господа, – сдавленно пробормотал журналист.
– Ну что ж, – весело сказал я. У меня у единственного была трость, которой я мог защититься или при надобности даже атаковать, и, конечно, этим я вызывал у сообщников уважение и даже некоторую зависть.
– Я мог бы вам посветить! – спохватился Пони, рассматривая тяжёлые грязные крышки сундуков. – Но ведь как только мы найдём ключи и доберёмся до вина, то сразу устроимся в саду, поэтому отправлю-ка я водителя за паштетом и пирогом. – Пони направился к выходу.
– Нет, умоляю вас! – вскочила мадам. – Как же… как же все мы поймём, что нашли именно те ключи, мистер Макрейн? Немыслимо!
– Поменьше болтовни, – взялся за дело журналист и достал носовой платок.
Надо отдать должное уму мадам. Занялась бы этим другая женщина – ручаюсь, она бы запихнула письма в первый попавшийся сундук. Наша же мадам была умницей, знала о мужском азарте, знала, что чем сложнее достаётся приз, тем он дороже.
Мы нашли письма генерала, когда окончательно взмокли, забыли о хороших манерах и сняли с плеч пиджаки. Мы были злы, но счастливы, поскольку делали то, что делать раньше нам ещё не приходилось, и делали это для спасения мадам – женщины очаровательной и странной, что только усиливало её привлекательность.
– Оставьте это, – крикнула мадам, едва рука Пони коснулась туго перевязанной стопки. – Где эти чёртовы ключи?
Конечно, письма лежали так, что были видны старые марки (спасибо Джерри), конечно, на конвертах было написано «М. Джефферсон», конечно, у писем были потёртые края и залом посередине – всё ровно так, как было принято когда-то.
– Отдайте-ка. – Голос Труси дрогнул, он вырвал стопку у Пони и, как мне показалось, пошатнулся. – Этто… этто же рука саммого Джеф-ф-ф-ферсона! Этто сенсация! Специальный выпуск! О, боги! О, королева!
Мне нечасто приходилось видеть мужские слёзы. Признаюсь, я был им свидетелем лишь однажды, когда моему другу Пэту Майеру не удалось подстрелить косулю, а фотографа и первую полосу городской газеты он уже проплатил.
– Что с вами, Труси? Вы побледнели! – воскликнула мадам. – Какие-то старые письма, а мы ищем ключи!
– Мина, с этими письмами… вы сможете позволить себе выбить все замки этого дома и заменить их золотыми! – выдохнул журналист.
– А зачем? – хлопала глазами мадам.
– Я так понимаю, мы отыскали клад? – захохотал я. – Мадам, позвольте откупорить эту бутылочку? – Я выдернул из шкафа, к которому наконец-то освободился проход, самую грязную.
Тут же на загаженном полу, подстелив под «старую» бумагу свой щегольский пиджак (о, боги), трепетал Труси.
Я поднялся за бокалами, но, отыскав их, не рискнул воспользоваться и отправил Анну купить новые. Я отсутствовал почти час.
Когда я вернулся, мадам обнимала Пони, Труси читал вслух, все плакали и пили прямо из бутылок.
– Как, должно быть, ему было тяжело, – всхлипывала мадам, уткнувшись в плечо Макрейна.
– Тяжело и страшно. О, боги! – рыдал Пони. – Ваша прабабка… Какая роль в истории – это невероятно! Эти чёртовы фризы!
– Она перевернула ход войны. – Слёзы катились по щекам Труси. – Я думал, генерал… бездушный, беспощадный солдат, не знавший о настоящей любви, а он… Сколько правды в его живых словах, сколько души, сколько Бога! Как был он предан короне, как предан идее! Он любил войну – бесспорно, он ненавидел войну – нет сомнений! Джефферсон оказался другим, оказался живым человеком! Ах, это проклятие – историческая правда, ха-ха. – Труси тяжело засмеялся. – Они всё это время нам врали! Зачем выставляли его интриганом? Зачем показывали игроком?
– Везде, – пьяно выкрикнул Пони и крепче прижался к мадам, – везде человек – не человек и только в любви – человек!
– Я так понимаю, мы одолели немцев? – Я быстро оценил происходящее. – Меня не было меньше часа!
– Фред, послушайте. – Труси вскочил мне навстречу, но едва удержался на ногах. Он был пьян и восторжен. – Святая Мина! – Едва коснувшись моего плеча, журналист бросился к мадам. – Благодарю ваши запертые двери, благодарю Марч за спрятанные ключи, благодарю вашего мужа, что дал вам развод. И конечно… я встану на колени прямо сейчас, – выкрикнул он, хотя, впрочем, и не подумал вставать, – перед Виолетт – вашей прабабкой. Богиня! Вы обязаны показать мне её портрет. Я мечтаю увидеть «милую небесную птичку Виолетт», – прелестно написал Джефферсон, прелестно…
Он приговаривал «небесная птичка» всю дорогу до каминного зала. Письма Труси прижимал к грязному пиджаку, на котором всё вскрылось.
– Небесная птичка! – торжествовал он. – Божий лик!
– Вот она! – радостно заявила мадам, остановившись возле портрета, с которого на мир смотрела дама возрастом сильно за пятьдесят.
У неё не было губ, однако этот грех покрывался щеками, которых было слишком много. Плоское крупное лицо было повелительным и строгим, впрочем, взгляд не казался злым – ему мешал низкий лоб и густые брови.
Мы с Пони синхронно выдохнули, и он присвистнул:
– Мина, вы, должно быть, пошли в отца…
– М-мне показалось, мадам, или художник – искусный мастер? – зашептал я. – Куда бы я ни двинулся, кажется, ваша прабабка не сводит с меня взгляда!
– У Виолетт было косоглазие, – простодушно заявила мадам.
– В руках у неё колокольчик и молоток? – удивился я.
– У Виолетт было восемь детей, – поясняла Мина.
– А эта грязь над верхней губой? – приблизился к картине Макрейн.
– Это усики, Пони. Такая была мода, – заверила его мадам.
– Виолетт следовала ей слишком слепо, – с укоризной сказал Пони.
Мы замолчали.
– Невероятная! Муза! – выдохнул Труси, – Джефферсон преклонялся перед ней! Есть из-за чего! Невероятный магнетизм, волшебство! Несправедливая судьба… Вот бы мне Господь послал подобное совершенство!
Мы переглядывались, журналист трепетал.
– Их любовь – сенсация, открытие, невероятный шаг в познании прошлого и… и долгожданная правда о той войне, – сказал он. И добавил: – Первая полоса, тираж в сто тысяч!
Тогда мне стало окончательно ясно, чему так сильно обрадовался журналист.
– И всё же, – напомнил я, – нам не стоит забывать, КТО подарил нам счастье стать первооткрывателями!
– Мина! Всё, что пожелаешь! – выкрикнул Макрейн.
– Мне всего лишь надо продать этот дом, – всплеснула руками мадам.
Надо ли говорить, что благодаря статье Труси и протекции Пони очень быстро нашёлся богатый немец, решивший купить дом, чтобы разобраться в этой истории. Мне досталась самая неблаговидная роль: я узнал от мадам правду. За это я должен был убедить немца трепетать и хранить реликвию так, чтобы ни одна профессорская рука её не коснулась и не отправила на экспертизу.
– Шорри, они убедятся в подлинности писем и всё, слышишь? Сейчас Германия почти герой, пошла на мир, а если обнародовать эти письма – станет трусом! Ты не должен допустить этого, ты обязан сохранить честь своей страны!
Я убедил его, что он – хранитель подлинной исторической памяти, и он внял аргументам, обещал беречь переписку от чужих взглядов и ни за что не отдавать историкам, которые, к слову, после статьи Труси сошли с ума. Однако, как это бывает с любой сенсацией, шум быстро затих.
Дом был продан за баснословную сумму.
Вот такая история, мой друг.
Так чем же мадам хороша? Она идеальна? Она добродетельна и послушна? Хоть раз она приходила к вам с корзиной цыплят и бутылкой вина? Хоть раз подавала при вас бедняку?
Географ отложил исписанные мной листы и ухмыльнулся. Мой рассказ пришёлся ему по душе.