Кнапфцы гудели.
– От травы конвульсии в животе! – грозил пальцем Виру. – Трава – бестолковое дело! Какое же это счастье? Их Бог давно ушёл, сидит в пустыне и радуется, смотрит на красоту и счастлив! А они? Они страдают, потому что ничего не знают о честности. Честно – это радоваться солнцу. Не умеешь? Учись! Не понимаешь, как это? Убери из своей жизни всё, а солнце оставь, и вот оно – счастье. А они нет: мрамор, птицы с хвостами, халаты – суета! – Виру взмахивал рукой. – Давай дальше.
Фед пожимал плечами, кнапфцы шушукались:
– Расскажи про валков! Вот счастливый народ!
– Фрэнки переплыл пустое море и несколько недель добирался до города коричневых великанов, – начинал новую историю Фед.
– Мой сын рассказывал мне о городе Валка, и, честно говоря, эти ребята мне нравятся, – довольно откликался мэр. – Они весёлые, смелые и всему рады – живут почти так же правильно, как и мы. Они умеют петь и танцевать – что может быть лучше? У них есть и кувшины, и кошки. Разве что нет гамаков и странный Бог, но в остальном всё у них хорошо. Он рассказывал мне, что пока был там, то не видел боли, никому не было грустно, никто не плакал, не бегал к лекарю и не требовал себя опекать. Стоит перенять. – Виру грозил пальцем. – Коричневые люди галдят и гуляют целыми днями. Фрэнки казалось, что он вернулся домой, и только прозрачный воздух мешал ему в это поверить. Он сказал, что в Валке нет грязи и нет желания залезть в бочку и намылиться, а если и хочется, то ради мыльных пузырей, а не из-за глины под ногтями!
– Коричневые люди огромны, – подхватывал Фед. – Фрэнки едва дотягивал им до плеч, но великаны не смотрели на него сверху вниз и не гордились, они радовались ему и плясали! Фрэнки сказал, что не сразу понял их Белого Бога, но, вспомнив Дюны, он полюбил его и решил, что Белый Бог – хороший парень. Местные называют его Бог всего белого, – добавлял Фед. – Когда они хотят поговорить с ним, напяливают белые платки и – вуаля! – он с ними!
Виру хмурился:
– Можно ли так почитать Бога? Надо бы им подсказать лепить горшки! Пусть делают как мы! Наши отпечатки – дань Богу, поэтому он и с нами. А они устроили всё слишком просто. Это обижает его, на Бога следует смотреть с уважением. Как это – заявить: «Бог – где белое»? Почему белое? Почему не сказать: «Бог везде, где водятся киты»? Или «Бог везде, где кашель»? Глупость. Я бы ещё понял, если Бог везде, где рисуют дети. Странно всё это, странно и для Бога мало, – ворчал Виру. – Ну а жёны их что?
– Их жёны наряжаются в белое с самого утра. Есть поговорка «Белое утро – белая жена», – продолжал Фед. – К обеду женщины усаживаются в круг и плетут друг другу косы. Плетут и что-то шепчут. Фрэнки просил заплести и ему. Они усадили его и спросили, есть ли у него просьба к Белому Богу? Что Фрэнки рассказал им, неизвестно, но, как я понял, они плели ему косы и шептали Богу о его просьбе. Наверное, так они что-то просят, как мы у Бога отпечатка, когда кто-то расхворается. По вечерам в их городе бьют в барабаны. Женщины хватают бубны и делают так же, как наша Моника, когда выпьет много виноградной воды, – вертятся и широко улыбаются! Представьте только, этих коричневых женщин вечерами почти не видно, и если бы не их белоснежные зубы, в Валке была бы кромешная тьма, а так – они со своим Богом и по вечерам.
– Они не так глупы, эти великаны. Мне нравятся эти ребята! – радовался мэр.
– Вы прощаете им белого карлика? – спрашивал Фед.
– Этот карлик – их МЭР, – повышал голос Виру. – Не имеет значения, какого он роста. Уважаемый человек может быть любым! А стал бы я ниже – что тогда? Он что, какой-нибудь куст, чтобы его презирать, или кусок смолы? Что вы кривитесь? – Виру смотрел на горожан. – Что значит, «он всего лишь маленький человек?». Нет, ОН БЕЛЫЙ КАРЛИК! А вдруг он врач, а вдруг дровосек, а если после маленького знака его крошечной ладони в Валке наступает весна, а вдруг он силач и решает все чугунные вопросы, а если он просто самый спокойный из всех? Что скажете? И потом, не забывайте о ключе!
Кнапфцы гудели.
– У меня ключ от городского погреба, – напоминал Виру. – И у карлика есть ключ, как у любого приличного мэра. Если главный без ключа – стоит насторожиться, а ещё лучше приглядеться: нет ли у него за спиной разбойников? Мэр без ключа – жулик, а если он твердит: «Какой ключ?» – то он ещё и хитрец. Карлик – их мэр, потому что в нём особенная сила. Вам не понять, как тяжело стать мэром, а потом им быть. Я бы крикнул ему «Держись, карлик!» – да услышит ли он? Думаете, легко беречь ключ? Каждый скажет: «Дай мне ключ, Виру, я стану его носить на поясе, как ты». Но он же не станет, потому что не в ключе дело. Все вы знаете, что погреб не заперт! – кричал мэр.
– Знаем, – гудели кнапфцы.
– А что не идёте? – сужал глаза Виру. – А-а-а-а-а-а, вот и не идёте, потому что ваш мэр не слюнтяй, и каждый, кто нарушит запрет, раскается. И не из-за страха перед моими кулаками, а из уважения к моему огорчению. Если я увижу кого-то с бутылью на улице, скажу: «Неужели тебе так грустно, Фед?», а Фед не ответит, а я скажу тогда: «Прекрасная погодка сегодня, смотри, какой у нас город! Ласковые кнапфки, весёлые песни, полно рыбы, Бог гуляет всю ночь… А тебе грустно?», а он и застыдится, ой как он застыдится! Счастье, что мы вместе, что дома, что воздух солёный и завтра будет новый день! Не делай так, Фед, слышишь?
– Да я и не собирался, господин Добрэ!
– Вот и правильно. – Виру хлопал его по плечу. – Не имеет значения, что бережёт карлик. Главное – бережёт! Беречь – сложно, легче не беречь! Он молодец, я горжусь им. Он мог бы всё раздать, а ключ выкинуть, стать свободным, наменять денег и отправиться на площадь к музыкантам или выйти из города пинать чёрную пыль. Он бы всё смог, а он бережёт. А поступи он иначе, отдай он погреб – остался бы тот народ? Не было бы никакого народа, был бы свободный и счастливый карлик и одинокие коричневые люди! Карлик умён, он деятелен, выдумал бы себе пастухов и большое море, а великаны бы без него превратились в безумцев, бегали бы по голому пляжу, дышали ветром и всё своё добро – драные тапки – держали бы при себе. Карлик знает про всё, жалеет их, смотрит порой и думает: «Вот моё лазурное небо, вот мои коричневые люди, а у меня глаза цвета мёда, пошить бы из органзы пиджак!»
Кнапфцы молчали.
– Всё у них хорошо, всё у них правильно, – кивал Виру. – Ну да ладно про них, что дальше?
– Дальше был город Ящеров, – осторожно отвечал Фед.
– А-а-а-а-а, слышал, слышал, что только не выдумают! Какие все особенные! Простых-то нет нигде, только нам повезло, всё у нас понятно, – смеялся мэр.
– Люди там такие же, как и мы, только всё у них странно, – подбирал слова Фед. – В их книгах написано, что их история самая древняя и началась со времён первых песков.
– Лжецы, – возмущался мэр. – Всем известно, что вначале не было ничего, кроме воды, а потом появилась Кнапфа!
– Может, и лжецы, – пожимал плечами Фед. – Но у них была только пустыня. Люди не могли выжить в песке, поэтому людей не было, были ящеры, и пустыня была их миром, и это было хорошо. Ящериц были полчища, но не были они стаей, не были семьёй. Были они одиноки – и поэтому обречены. Однажды начался великий дождь. И затопил он пустыню, и научились ящерицы думать, ведь им пришлось спасаться. Теперь они умели плыть, вытягивать языки и ловить мух, но, как и раньше, ящеры были одиноки. Бесконечно было их сиротство, пока вода с песком не дали жизнь ростку.
– И сожрали ящерицы первый росток, – хохотал Виру. – И началась война.
– Вы, должно быть, и об этом уже слышали? – удивлялся Фед.
– О, мне не нужно знать, чтобы разгадать прохиндеев с жабрами, – веселился мэр.
– И накинулись ящерицы на росток, и началась битва, и многие ящерицы пали, а те, кто выжил, начали оплакивать павших и разглядывать друг друга, а потом и самих себя. И увидели они себя и братьев своих, и овладело ими торжество. Затрепетали ящеры, поняли они свою сочность, увидели синие тела, и глубокие веки сандаловых глаз, и прозрачную чешую, и ямку с ребристой кожей на груди. А сильным языком любовались бы бесконечно, да мешают полосы на лапах и дивный раскрас спины. «Что может быть лучше?» – думали они и знали, что ничего. В грязи, мокром песке и слизи обрели они себя, своих братьев и ящерный дурман, не ставший им ни запахом, ни мечтой, ни молитвой, ни ребёнком, но знаменьем счастья без тайн и сомнений. И счастье их длилось без времени, и наслаждение их было вечным.
Виру чмокал губами, вставал и отходил за кувшином. Наливал немного, пил и громко выдыхал.
– Продолжай. Хочу дослушать до мэра, – требовал он.
– Идеальные ящеры приняли идею духа, свободы и счастья и решили, что разум их прелестен, а мысли отважны и молчать, заперев разум в теле, нельзя. Это значило бы лишить себя долга, а без него скверно, без него пустота, – продолжал Фед. – И стали они думать, что от скверны надо бежать, ведь рептилии идеальны, а значит – безгрешны, и ничего скверного в них быть не может. Поняли они, что должны они гласить, и если не они, то больше некому. Но как решиться в одиночку биться с глупостью, если нет опоры? Вспомнили они великий дождь и войну за росток и решили, что если в мире такое есть, то есть и тот, кто это устраивает. И сплелись ящеры клубком, а потом распались, и лежали они неподвижно, чтобы вновь сплестись, и распасться, и замереть надолго, и не прекращать этот круг почти вечно.
А кто-то Знавший, наверху, кто устроил им дождь, кто вырастил росток и от сиротства спас, увидел ящеров и понял, что лежат они как буквы. Распознал он буквы, соединил в слова. Рассказывали ему ящеры о себе и просили защиты: «Встань за нас и нашу правду. Будь нам спиной, будь именем. Дело наше право. Мы перед тобой без меча, без щита. Живи нами, мы твои».
Восторжествовал Знавший, понял их разум. «Ящерам надо множиться, чтобы заполнить собой всё, – подумал он. И добавил: – И это будет хорошо».
Многие века клубились ящеры, а Знавший их читал. Рассказывали они о мире, рассказывали ему своё. И пришла наконец пора.