не быстро, будто нарочно поджидая Фан Шисяня, который с проклятиями ломился сквозь толпу. Его взгляд был устремлён на ушанку, на её блестящий мех. Он налетал на людей, его отталкивали в разные стороны так, что он вертелся юлой. Всем хотелось поглазеть на это зрелище; даже «юные застрельщики» из хунвэйбинов позабыли о классовой борьбе и, предоставив «уродов и нечисть» самим себе, проталкивались поближе. У ворот сталепрокатного цеха коммуны сидели на корточках девицы и торговали жареным арахисом. Это было запрещено, и они были начеку, чтобы в случае чего успеть улизнуть. Стоял морозный двенадцатый месяц по лунному календарю, а над большим прудом неподалёку поднимался пар: цех сбрасывал туда тёмно-красные сточные воды. Добежав до берега, юнец сдёрнул ушанку и зашвырнул аж на середину пруда. Народ застыл от неожиданности, а потом злорадно загудел. Ушанка сразу не утонула и плавала на поверхности.
— Поймаю — шкуру сдеру, щенок! — бушевал Фан Шисянь. Но «щенка» давно и след простыл. Фан Шисянь метался по берегу, не сводя глаз с красавицы ушанки; по щёкам у него текли слёзы.
— Дуй домой за шестом, молодчик, — посоветовал кто-то. — Найдёшь — и бегом назад.
— Пока он шест найдёт, десять таких ушанок утонут, — возразил другой.
Шапка и впрямь стала тонуть.
— Раздевайся, братва, айда ловить, — раздался чей-то голос. — Кто выловит, тому и достанется!
Услыхав такое, Фан Шисянь засуетился. Он быстро скинул новенькую спецодежду, в одних трусах робко ступил в воду, пробуя дно, и погрузился по грудь. Ушанку он в конце концов выловил. Но пока все пялились на пруд, откуда-то стрелой выскочил тот самый юнец, заграбастал одежду и скрылся в проулке. Там мелькнула стройная женская фигура и тут же исчезла. Когда Фан Шисянь с мокрой ушанкой в руках выбрался на берег, его ждали лишь драные башмаки и рваные носки.
— Вещи, где мои вещи! — вскричал он, озираясь по сторонам, и крики тут же перешли в рыдания. До него дошло, что одежду стащили и что фокус с ушанкой лишь часть хитроумной задумки воров, на которую он и попался. — Силы небесные, мне конец! — громко завопил он и, прижав к груди ушанку, бросился в пруд.
— Спасайте его! — раздались крики, но в такой холод, когда, как говорится, вода на лету замерзает, — правда, в пруду она была тёплая, — раздеваться никому не хотелось. Войти в воду легко, а вот выйти — мало приятного. Фан Шисянь барахтался в пруду, а народ восхищался действиями воришки:
— Хитро придумано, хитро!
Неужели матушка забыла, что её водят на показ толпе? Эта вырастившая целый выводок дочерей пожилая женщина, у которой было столько же известных зятьёв, сбросила позорный колпак и поковыляла к пруду на своих маленьких ножках.
— Ну что уставились? Человек тонет, а вам и горя мало! — сердито бросила она зевакам и схватила метлу у случившегося рядом продавца этого товара. — Эй, племянник семьи Фан! — крикнула она со скользкого берега. — Что за глупость удумал? Быстро хватайся за метлу, я тебя вытяну!
Может, потому, что вонь от воды шла невыносимая, умирать Фан Шисянь передумал. Он ухватился за метлу и, дрожа, как ощипанная курица, выкарабкался на берег. Губы у него посинели, он не мог вымолвить ни слова. Матушка сняла свою ватную куртку и накинула ему на плечи. В женской куртке с широкими рукавами он выглядел комично, и народ вокруг не знал, смеяться или плакать.
— Обувайся, племянник, и дуй домой, — скомандовала матушка. — И шевелись давай, чтобы потом прошибло, иначе точно окочуришься.
Пальцы Фан Шисяня закоченели, ему никак было не обуться. Несколько зевак, движимые примером матушки, кое-как натянули ему носки и башмаки, а потом, подхватив под руки, бегом потащили. Ноги у него одеревенели, не сгибались и волочились по земле.
Оставшись в одной белой кофте, матушка обхватила плечи руками, чтобы согреться. Она провожала взглядом Фан Шисяня, в то же время сама став объектом всеобщего восхищения. Цзиньтун оценил этот поступок матушки иначе. Он помнил, что именно Фан Шисянь в прошлом году подвизался охранником и каждый день после работы обыскивал на околице членов коммуны и их корзины. Матушка по дороге домой подняла и положила в корзину клубень батата. Обнаруживший его Фан Шисянь заявил, что он ворованный. Матушка отвергла обвинение, а этот сукин сын надавал ей пощёчин, да так, что у неё кровь носом пошла. И вот эта самая белая кофта на груди была вся в крови. И пусть бы утоп этот бездельник, который выдвинулся лишь потому, что получил статус крестьянина-бедняка, а потом измывался над всеми. В тот момент Цзиньтун испытывал к матушке чуть ли не ненависть.
У ворот на скотобойню перед щитом с цитатами,[180] выведенными жёлтым по красному, он снова увидел Ша Цзаохуа. Он не сомневался, что она имеет прямое отношение к происшедшему с Фан Шисянем, что этот юнец — её ученик и именно она привела его сюда. Если она сумела стянуть у принцессы Моники кольцо с бриллиантом из президентского люкса отеля «Жёлтое море» с его надёжной охраной, то эта спецодежда для неё вообще пара пустяков. Но как эффектно она наказала обидчика бабушки! Теперь Цзиньтун увидел Ша Цзаохуа совсем другими глазами. Он всегда считал, что воровство — занятие малопочтенное, в какое время ни живи, но сейчас был уверен, что Ша Цзаохуа поступила правильно. Воровать по мелочам — да, это чести не делает. А вот стать благородным разбойником, как Ша Цзаохуа, достойно уважения. «Вот, ещё один гордо реющий стяг водрузила семья Шангуань», — подумал он.
Вожак хунвэйбинов остался очень недоволен поступком матушки. Он поднял мегафон на батарейках — довольно редкое по тем временам, но просто необходимое в революционной обстановке устройство, удовлетворяющее её потребности, — и в манере той самой важной персоны, что некогда проводила в Гаоми земельную реформу, дребезжащим голосом, будто утомлённый тяжёлой болезнью, прокричал:
— Революционные товарищи… хунвэйбины… боевые друзья… бедняки и беднейшие середняки! Пусть вас не вводит в заблуждение… притворное сострадание Шангуань Лу… закоренелой контрреволюционерки! Она пытается увести нас в сторону от борьбы…
Этот вожак, Го Пинъэнь, вообще-то натерпелся, бедолага, от своего взбалмошного папаши Го Цзинчэна. Тот и жене своей однажды ногу сломал, да ещё плакать не позволял. Проходившие мимо их дома люди нередко слышали во дворе удары палкой по голому телу и женские всхлипывания. Один добрый человек по имени Ли Ваньнянь хотел было раз вмешаться, но стоило ему постучать в ворота, как со двора вылетел булыжник, который, упав у него за спиной, оставил в земле здоровенную вмятину. В отца пошёл и Го Пинъэнь, такой же зловредный. Как только началась «культурная революция», он так отходил ногами своего учителя Чжу Вэня, что отбил ему почки.
Выкрикнув свою тираду, Го Пинъэнь закинул мегафон за спину и подошёл к Шангуань Лу.
— На колени! — заорал он и ударил её ногой по лодыжке. Охнув от боли, она рухнула как подкошенная. — Встать! — скомандовал он, схватив её за ухо. Не успела Шангуань Лу подняться, как он снова свалил её наземь ударом ноги, да ещё на спину наступил. Это было наглядной иллюстрацией популярного лозунга «Сокрушить классового врага и попрать его».
Когда Цзиньтун увидел, что матушку бьют, у него от гнева в глазах потемнело. Сжав кулаки, он рванулся к обидчику, но едва занёс руку, как встретил злобный взгляд Го Пинъэня — казалось бы, вчерашнего ребёнка. От уголков рта по подбородку у него тянулись две глубокие морщины, из-за чего лицо походило на морду древней рептилии. Кулаки у Цзиньтуна невольно разжались, его прошиб холодный пот. Он хотел было урезонить Го Пинъэня, но тот замахнулся, и Цзиньтун с жалобным воплем «Мамочка!..» бухнулся перед матушкой на колени. Она с трудом подняла голову и бросила на сына негодующий взгляд:
— А ну поднимись, дрянь!
Цзиньтун встал. Го Пинъэнь махнул хунвэйбинам, вновь загрохотали гонги и барабаны, и процессия «уродов и нечисти» возобновила шествие по рынку. Го Пинъэнь попытался с помощью мегафона призвать народ к скандированию лозунгов. Но вылетавший из рупора странный голосок походил на ядовитое удобрение, способное отравить всех на рынке. Люди, хмурясь, терпели эти выкрики, но почти никто не поддержал их.
А Цзиньтун погрузился в фантазии. Яркий солнечный день. В руках у него легендарный меч Сокровище Лунцюаня. Всех этих — Го Пинъэня, Чжан Пинтуаня, Крысу Фана, Пса Лю, У Юньюя, Вэй Янцзяо, Го Цюшэна — выводят под конвоем на земляное возвышение, ставят на колени, а он упирает кончик отливающего синевой драгоценного меча сначала… Конечно же, сначала в горло У Юньюя. Этот плешивый тип трясётся и слёзно молит о пощаде: «Цзиньтун… Нет-нет, принц Шангуань… пощади! У меня, недостойного, дома мать-старуха восьмидесяти лет… Кто за ней будет ухаживать…» Весь в белом, принц Шангуань, благородный рыцарь, известный всей Поднебесной, держится естественно, свободно. Сверкнул меч — и У Юньюй лишился уха. Его сжирает собака и тут же исторгает изжёванное в лохмотья ухо обратно. «Пошёл вон, дрянь! — изрекает принц Шангуань. — Тебя даже собаки не жрут, жаба паршивая, катись отсюда!» У Юньюй скатывается с помоста, а его место занимает Вэй Янцзяо, он гнуснее шакала, хитрее лиса, трусливее зайца, подонок из подонков. Может прикинуться и мягким, и твёрдым; по твёрдости превзойдёт алмазное сверло, по мягкости — кучку дерьма. Он бросается в ноги принцу Шангуаню, бьёт поклоны, словно курица рис клюёт, хлопает глазами, будто монетки пересчитывает. «Господин Шангуань, отец родной…» — «Молчать, какой ты мне сын!» У принца Шангуаня стать благородного разбойника — разве может он выродить такого слизняка сопливого! Леденящее остриё меча касается вдавленной переносицы: «Помнишь иль нет, как в своё время обошёлся со мною?» — «О принц Шангуань, великий воитель Шангуань, вам ли, почтенный, помнить прегрешения недостойного! Великодушие ваше безмерно, на просторах души вашей впору пароходам ходить, и не просто пароходам, а многотонным, с громадными колёсами. Как говорится, большому кораблю — большое пла