— Сделать ты можешь много чего! — Змееподобные глаза блеснули по-человечески тепло, снова став обворожительными. — Что нужно в первую очередь для осуществления наших грандиозных планов, дядюшка? Конечно деньги. Деньги нужны, чтобы ходить по саунам, чтобы приглашать нежных, грудастых тайских массажисток. Знаешь, сколько стоит яйцо страуса, которое мы только что съели? — Она выставила пять пальцев. — Пятьдесят? Пятьсот? Пять тысяч юаней! На всё, что мы делаем, нужны деньги. Центру «Дунфан» нужно развиваться, и на это необходимо ещё больше денег. Не восемьдесят-сто тысяч, и не один-два миллиона, а десятки, сотни миллионов! Нужна государственная поддержка, банковские кредиты. Банки принадлежат государству, управляющие банками делают то, что говорит мэр, а к кому прислушается мэр? — Она усмехнулась. — А мэр, дядюшка, прислушается к вам!
От этих слов Цзиньтун струхнул так, что заикал снова.
— Дядюшка, дядюшка, без паники, — продолжала Гэн Ляньлянь. — Слушайте внимательно, что я скажу. Новый мэр Даланя не кто иной, как ваша учительница Цзи Цюнчжи! По информации из надёжных источников, первым человеком, о котором она стала наводить справки, вступив в должность, были именно вы. Вы только представьте себе, дядюшка: столько лет прошло, а она помнит вас — какое это должно быть глубокое чувство!
— Стало быть, я пойду к ней и скажу: «Учительница Цзи, я, Шангуань Цзиньтун, прошу вас предоставить птицеводческому центру жены моего племянника кредит на сумму сто тысяч юаней?»
Гэн Ляньлянь громко расхохоталась и, отбросив всякое уважение к старшим, похлопала его по плечу:
— Дядюшка, глупенький мой дядюшка, вот уж сама простота! Сейчас я вам всё расскажу.
Последующие две недели Попугай Хань дрессировал птиц, а Гэн Ляньлянь день и ночь дрессировала Цзиньтуна, обучая, как нужно вести себя и что говорить одинокой женщине, в руках которой сосредоточена большая власть. Накануне дня рождения Цзи Цюнчжи они провели в спальне Гэн Ляньлянь генеральную репетицию. Гэн Ляньлянь, в одной белоснежной ночной сорочке, изображала мэра: тонкая сигарета в одной руке, бокал вина в другой, флакончик с афродизиаком в изголовье кровати, расшитые тапочки на ногах. Цзиньтун в отглаженном костюме, благоухающий французским одеколоном, держа перед собой целую охапку павлиньих перьев и только что обученного попугая на руке, несильно толкает обитую кожей дверь…
Открыв дверь, он замирает, поражённый суровым обликом Цзи Цюнчжи. Никакой ночной сорочки, наполовину открывающей грудь, как у Гэн Ляньлянь. Старая армейская форма с застёжкой на мужскую сторону, даже воротник на френче застёгнут наглухо. Ни сигарет, ни бокала вина, ни тем более афродизиака. И приняла она его, вообще-то, не в спальне. С ксерокопией какого-то документа в руках и большой, как у Сталина, трубкой во рту она устроилась на старом плетёном стуле, задрав на рабочий стол ноги в пропотевших нейлоновых носках. Курила она вонючую махорку и шумно прихлёбывала чёрный чай из огромной, с небольшое ведёрко, обшарпанной кружки с надписью «Агрохозяйство Цзяолунхэ». Когда Цзиньтун вошёл, она отшвырнула документ и выругалась:
— Сволочи, клопы вонючие!
От страха ноги у Цзиньтуна подкосились, и он чуть не рухнул на колени. Она сняла ноги со стола и сунула в туфли:
— Шангуань Цзиньтун, заходи, не бойся, это я не тебе!
По инструкции Гэн Ляньлянь следовало согнуться в глубоком поклоне, а потом со слезами на глазах впиться взглядом в её «нежную белую грудь». Но ненадолго, на несколько секунд, потому что более долгий взгляд может говорить о недобрых намерениях, а слишком короткий — о недостаточной близости. После этого нужно было сказать: «Дорогая учительница Цзи, вы ещё помните своего скромного ученика?»
Но Цзи Цюнчжи не дала ему и рта раскрыть, назвала по имени и с прежней живостью в глазах оглядела с ног до головы. Под её взглядом тело зачесалось, захотелось отшвырнуть то, что было в руках, и убежать. Поведя носом, она усмехнулась:
— Сколько, интересно, духов вылила на тебя Гэн Ляньлянь? — Встала и распахнула створку окна. В комнату ворвался прохладный вечерний бриз. Вдалеке огнями праздничного салюта сверкали искры электросварки на высокой стальной конструкции. — Садись, — предложила она. — Правда, и угостить тебя нечем. Выпей воды, если хочешь. — Она взяла с чайного столика кружку без ручки и глянула на дно: — Ладно, слишком грязная, а мыть лень. Старею, время никого не щадит. Набегаешься за день, ноги распухают, как пампушки.
«Когда она упомянет возраст, скажет, что постарела, запомни, дядюшка, ты не должен соглашаться. Пусть она вся в морщинах, как мочалка, ты всё равно должен сказать…» И он, как учёный попугай, повторил:
— Вы, учительница, может, пополнели самую малость, а в остальном выглядите так же, как и много лет назад, когда учили нас петь песни. Вам на вид лет двадцать восемь, ну никак не больше тридцати!
— Это всё Гэн Ляньлянь тебя научила? — презрительно усмехнулась Цзи Цюнчжи.
— Да, — покраснел он.
— Просто заучив слова, песню не споёшь, Цзиньтун! Со мной все эти трюки с подхалимажем не проходят, бесполезно. Какое «не больше тридцати»! «Постаревшая наложница Сюй преуспевает в любовных делах»,[210] что ли? Глупость какая! Неужто я сама не знаю, старая я или нет! Волосы все седые, зрение слабеет, зубы скоро повыпадают, кожа дряблая. И ещё много чего, о чём уж и не говорю. В лицо льстят, а чуть отвернёшься — проклинают. Боятся меня, а сами только и думают: «Вот ведь не сдохнет никак, ведьма старая!» Тебя за откровенность сегодня пожалею, а то вытурила бы в два счёта. Садись, садись, не стой.
Цзиньтун протянул ей охапку павлиньих перьев:
— Учительница Цзи, это просила вручить вам Гэн Ляньлянь. — «Будете вручать павлиньи перья, дядюшка, обязательно скажите: «Учительница, дарю вам на день рождения пятьдесят пять павлиньих перьев и желаю быть такой же красивой», — вспомнились её наставления.
— Снова бредятина, — заключила Цзи Цюнчжи. — У павлинов только самцы красивые, а самки уродливее старых куриц. Отнеси-ка ты ей эти пёрышки назад. А это говорящий попугай, что ли? — ткнула она в сторону покрытой красным шёлком клетки. — Сними-ка, погляжу.
Цзиньтун откинул покрывало и постучал по клетке. Сонный попугай забил крыльями и недовольно завопил: «Здравствуйте! Здравствуйте! Учительница Цзи, здравствуйте!» Цзи Цюнчжи хлопнула по клетке и так напугала попугая, что тот заметался, натыкаясь на проволоку и взмахивая крыльями.
— Ага, добра тебе,[211] как же! — вздохнула Цзи Цюнчжи. — Ничего доброго. — Она набила трубку и стала посасывать её, причмокивая, как беззубый старик. — Посеял Пичуга Хань драконово семя, а выросла блоха на верёвочке! Зачем тебя Гэн Ляньлянь прислала?
— Чтобы я пригласил вас посетить птицеводческий центр «Дунфан», — пробормотал Цзиньтун.
— Цель у неё не в этом. — Цзи Цюнчжи отхлебнула из кружки. И вдруг хряснула ею по столу. — Кредит выбить — вот что ей на самом деле нужно!
Глава 50
Благодаря Цзи Цюнчжи авторитет Цзиньтуна вырос. В один из весенних дней, когда цвели персики, она во главе наиболее влиятельных городских чиновников, а также специально приглашённых менеджеров Строительного банка, Банка промышленности и торговли, Народного банка и Агробанка приехала в птицеводческий центр с инспекцией. Всегда представительная Лу Шэнли была одета в тот день просто и без претензий, но те, кто разбирался, прекрасно видели, что эта простота лишь изощрённый макияж и вроде бы скромные с виду вещи — дорогие, импортные.
К главным воротам Центра подъехало более сорока автомобилей известных марок. На воротах, в двух трёхметровых красных дворцовых фонарях, заливались на все лады более сотни жаворонков. Попугай Хань обучил их начинать трели при рокоте автомобильных моторов. Он постарался: шары фонарей содрогались от пения, и эти непередаваемо чудесные звуки заставляли забыть обо всём на свете. На арке ворот ласточки-саланганы соорудили более семидесяти гнёзд. Как удалось Попугаю подвигнуть их на это — одному богу известно. Кроме названия этой ласточки по-английски на деревянной табличке можно было прочитать краткие сведения о ней на двух языках. Особо отмечалось, что белоснежное, почти прозрачное ласточкино гнездо славится исключительными питательными свойствами и стоимость одного гнезда составляет три тысячи юаней. Специально для этого дня Гэн Ляньлянь распорядилась спрятать в рощице посреди Центра множество громкоговорителей, и из них звучал записанный на плёнку чарующий птичий щебет. На четырёх больших щитах, установленных на насыпном холме сразу при входе, красовалось четыре больших иероглифа: «Няо юй хуа сян» — «Птицы говорят, цветы звучат». Поначалу все думали, что это ошибка, но тут же понимали, что этот «сян»[212] очень даже к месту. Воздух полнился птичьими трелями, и казалось, цветы тоже поют. Во дворе стайка блестяще выдрессированных фазанов исполняла танец встречи гостей. Они то приближались друг к другу, чуть ли не обнимаясь, то быстро кружились, двигаясь абсолютно в такт музыке. Какие же это фазаны! Это благородные шэньши,[213] джентльмены (для красоты Попугай отобрал только самцов), — стайка настоящих, изысканно одетых, летящих в танце шэньши.
Гэн Ляньлянь и Цзиньтун провели посетителей в большой зал птичьих представлений. Там в церемониальном наряде, расшитом красными цветами, поджидал гостей с дирижёрской палочкой наготове Попугай Хань. Как только они вошли, работница повернула рубильник, зажглись разноцветные светильники, и с жёрдочки прямо напротив входа двадцать волнистых попугайчиков закричали в унисон: «Добро пожаловать, добро пожаловать! Сердечно приветствуем! Добро пожаловать, добро пожаловать! Сердечно приветствуем!» Растроганные гости зааплодировали. Впорхнувшие следом чижи