Матушка потрясла рукой, чтобы согнать кузнечика, но он не улетал. Кожа её чувствовала лёгкое прикосновение лапок, и от этого едва уловимого ощущения матушка невольно вздохнула. Вспомнилось, как она зачала вторую дочку, Чжаоди, в шалаше на тётушкиной бахче, где дул прохладный ветерок с берегов Мошуйхэ, а среди серебристо-серых листьев лежали огромные арбузы. Лайди она тогда ещё кормила грудью. Вокруг шалаша со стрекотанием летали такие же кузнечики с розоватыми подкрылками. Дядя Юй Большая Лапа опустился перед ней на колени, горестно колотя себя по голове:
— Я пошёл на поводу у твоей тётки, с тех пор вот сердце не на месте! Я уже не человек, Сюаньэр, взяла бы ты этот нож да вонзила в меня! — И со слезами на глазах указал на сверкающее лезвие арбузного ножа.
В душе матушки поднялась целая буря чувств. Она нерешительно протянула руку и погладила его по бритой голове:
— Ты не виноват, дядюшка, это они меня… толкнули на этот шаг… — Голос её вдруг зазвенел, и она повернулась к видневшимся из шалаша арбузам, словно они могли её слышать: — Так вот слушайте! И можете смеяться! Такая штука жизнь, дядюшка. Я хотела быть честной и преданной женой, а меня били, ругали и отсылали в дом, откуда пришла. Да, я стану тайно искать мужчин на племя, но достоинства во мне не убудет. Хотя рано или поздно перевернётся моя лодчонка, дядюшка, если не в канале Чжанов, то в речушке Ли. — Она презрительно усмехнулась. — Но разве не говорят: «Не давай навозу растекаться на чужое поле»?! — Дядя растерянно вскочил, а она рывком стянула штаны, будто чтобы справить нужду…
На току Фушэнтана четвёрка больших мулов ходила кругами, волоча каменный каток. Батраки, подгоняя их, пощёлкивали бичами. Голоса людей, крики мулов, похрустывание катка слились в немолчный шум, а золотистые колосья вздымались под копытами мулов блестящими волнами. А здесь, на току Шангуаней, обливаясь потом, хлопочет она одна. Солнце так иссушило колосья, что они аж потрескивают, упади искра — всё вокруг заполыхает. Лучшего времени для молотьбы не придумать. Небо пылает, как раскалённая топка, от зноя даже листья на софоре поникли. В её тени сидят, тяжело дыша, отец и сын Шангуани. У прорехи в изгороди, высунув красный язык, развалилась собака. Всё тело матушки в липком, вонючем поту. Горло горит, голова раскалывается, тошнит, кровь стучит в висках так, что кажется — сосуды вот-вот лопнут. Нижняя половина тела отяжелела, как намокшая вата, — с места не сдвинуть. Она твёрдо решила умереть здесь, на току, но просто поразительно, откуда только берутся силы, чтобы держаться на ногах и ворочать, ворочать! В золотых отблесках света колосья, казалось, оживают и толкутся, как мириады золотых рыбок, бешено извиваются клубками бесчисленных змей. Матушка веяла зерно, а душу переполняли торжественно-печальные мысли: «Правитель небесный, отверзни очи свои и взгляни, что творится! Откройте глаза и вы, соседи! Полюбуйтесь: невестка Шангуаней только что родила, вся в крови еле притащилась на ток и под жгучими лучами солнца провеивает пшеницу. А её свёкор и муж, эти двое презренных мужчинок, сидят в тени под деревом и лясы точат. Да во всех династийных историях за три тысячи лет не найдёшь описания таких страданий!» И от жалости к себе она горько заплакала. В бескрайней выси зазвенели золотые колокольчики. Это колесница самого правителя небесного. Играют дудки и свирели, колесницей правит золотой дракон, кружатся в танце фениксы. А вот и матушка-чадоподательница верхом на цилине с пухлым младенцем на руках. Шангуань Лу видела, как матушка кидает этого похожего на фэньтуань[277] мальчика с очаровательной писюлькой и он с криком «Мама!» проникает ей в живот. Она бросается на колени и растроганно кричит: «Спасибо, матушка, спасибо!..»
Придя в себя, она увидела, что лежит в тени у изгороди, вся в грязи, и над ней, как над полудохлой собакой, кружатся тучи мух. Неподалёку стоит большой чёрный мул семьи Шангуань. Свекровь с хлыстом в руке охаживает лоботрясов отца и сына. Эти два сокровища закрыли головы руками и скулят, уклоняясь от ударов, но хлыст свекрови безжалостно сечёт их плоть.
— Не бей меня, не бей… — молит свёкор. — Мы же работаем, почтенная прародительница, чего же ты ещё хочешь!
— А вот и тебе, ублюдок! — вытянула она хлыстом Шоуси. — Я-то знаю: как проделку учинить какую, ты завсегда первый.
— Матушка, милая, не бейте! — втягивает тот голову в плечи. — Убьёте ведь, кто будет за вами ухаживать в старости, кто похоронит!
— А я, думаешь, на тебя надеюсь? — с грустью хмыкает она. — Останутся, боюсь, мои косточки не похороненными, на дрова пойдут.
Отец с сыном кое-как запрягают мула и принимаются за работу.
Поигрывая хлыстом, Шангуань Люй подошла к изгороди и заговорила с обидой в голосе:
— Ну-ка, драгоценная невестушка, поднимайся — и домой. Чего разлеглась? Ославить меня хочешь? Чтобы люди говорили, мол, не свекровь, а злыдня? Невестку за человека не считаю? Вставай, говорят тебе! Или паланкин с носильщиками прислать? Ну и времена, невестки себя выше свекровей превозносят! Роди вот сына, узнаешь, каково это — свекровью быть!
Держась за изгородь, матушка встала. Свекровь сняла свою соломенную шляпу и нахлобучила ей на голову:
— Давай домой. Огурцов в огороде набери, на ужин мужикам подашь с яичницей. Достанет сил, принеси пару вёдер воды, хризантемы полить. — И бормоча что-то себе под нос, пошла к своим работничкам.
Вечером прокатились раскаты грома. А всё зерно — труды целого года — на току. И превозмогая боль, еле волоча непослушное тело, матушка вместе с остальными поспешила на ток. Под ледяным дождём вымокла, как курица. Когда всё убрали и вернулись домой, она забралась на кан, чувствуя, что уже вошла во врата правителя ада Ло-вана и его служители-демоны, потрясая железными цепями, уже замкнули их у неё на шее…
Матушка нагнулась, чтобы собрать с полу осколки чашки, и тут же услышала, как засопела свекровь — словно буйвол на водопое. И тут же на голову матушке обрушился страшный удар. А свекровь, отшвырнув испачканный кровью каменный пестик, которым обычно толкли чеснок, заорала:
— Бей давай, ломай, круши, всё одно жизнь наперекосяк!
Матушка с трудом поднялась. По шее струилась кровь: свекровь проломила ей голову.
— Я же не нарочно… — всхлипнула матушка.
— Ты смеешь мне перечить?!
— Да не перечу я.
Свекровь покосилась на сына:
— Вот уже мне с ней и не совладать! Шоуси, тряпка этакая, давай, водрузи жёнушку свою на стол, будем на неё молиться!
Тот смекнул, что имеет в виду мать, схватил стоявшую у стены палку и вытянул жену по пояснице, снова свалив её наземь. И тут уж удары посыпались один за другим, а матушка лишь каталась по земле. Урождённая Люй смотрела на сына с одобрением.
— Хватит уже, Шоуси, — увещевал Фулу. — Забьёшь насмерть — с законом дело иметь придётся.
— Жизнь женщины ничего не стоит, — изрекла Шангуань Люй. — И без битья никак нельзя. Поколоченная жена хорошо слушается, размятая лапша славно кушается.
— А сама меня постоянно колотишь, — надулся Фулу.
Уставший Шоуси отбросил палку и встал под грушу отдышаться.
У поясницы и ниже у матушки всё слиплось. Свекровь принюхалась:
— Вот ведь, мать её, грязнуля! — выругалась она. — Получила пару колотушек, и сразу обделалась!
Опершись на локти, матушка с трудом подняла голову — до этого дня никто такой злобы в её голосе не слышал:
— Давай, Шангуань Шоуси, забей меня до смерти… А не забьёшь, сукин ты сын…
И тут она потеряла сознание.
Очнулась матушка за полночь. Первое, что она увидела, — усыпанное звёздами небо. Сияющий Млечный Путь прочерчивала длиннохвостая комета тысяча девятьсот двадцать четвёртого года, предвещая время потрясений. Возле матери приткнулись три хрупких создания — Лайди, Чжаоди и Линди. А Сянди заходилась в изголовье кана хриплым плачем. В глазах и ушах малышки копошились личинки навозных мух — они вылупились из отложенных днём яиц.
Глава 62
Матушка возненавидела семейку Шангуань такой лютой ненавистью, что три дня подряд отдавалась собачьему мяснику Жирному Гао, который жил бобылём в Шакоуцзы. Глаза навыкате, оттопыренные толстые губы, он круглый год ходил в одной и той же ватной куртке. Куртка так пропиталась собачьим жиром, что походила на броню. Самые злющие собаки, завидев его, поджимали хвосты и отбегали, чтобы облаять уже с безопасного расстояния.
Матушка пошла на северный берег Цзяолунхэ собирать лекарственные травы и заодно заглянула к нему. Когда она открыла дверь, Гао как раз жарил мясо.
— Если за собачатиной, то ещё не готово! — хмуро покосился он на неё.
— На этот раз я к тебе с мясом, — выпалила матушка. — Помнишь, в том году на театральном представлении[278] лапал меня в темноте? — Жирный Гао покраснел. — Так вот, сегодня я сама к тебе пришла!
Забеременев, Шангуань Лу сбегала к алтарю матушки-чадоподательницы, что стоял в домишке семьи Тань, воскурила благовония, отбила поклоны, дала обет и принесла всю свою скудную наличность, оставшуюся ещё с тех времён, когда она выходила замуж. Но на следующий год опять родилась девочка, Паньди.
От кого родилась шестая дочка, Няньди, — от Жирного Гао или от смазливого монаха из храма Тяньци, — сама матушка сумела определить по вытянутому лицу, длинному носу и кустистым бровям дочки лишь гораздо позже, когда той было уже лет семь-восемь.
Той весной свекровь одолела странная хворь: всё тело от шеи покрылось серебристо-серыми чешуйками, которые невыносимо зудели. Чтобы она не зачесала себя до смерти, отцу с сыном приходилось ремнём связывать ей за спиной руки. Диковинная немочь так скрутила эту железную женщину, что она выла дни и ночи напролёт. Угол стены во дворе и шершавая кора груши были в крови там, где она чесалась, пытаясь унять зуд: «Ох умру, как чешется, ох умру… — причитала она. — Ох прогневала Небеса, ох