сел, поблёскивая, как стеклянный шарик, выдавленный глаз, во рту не хватало двух передних зубов, а с твёрдого подбородка капала кровь.
К нему подбежала женщина в солдатской форме с походной аптечкой за спиной и поддержала, чтобы он не упал.
— Комбат Шангуань, тут тяжелораненый! — крикнула она, сгибаясь под тяжестью здоровенного комвзвода, как тонкая ива.
Появилась дебелая Паньди, а за ней двое ополченцев с носилками. Армейская шапка была ей мала, отчего лицо казалось широким и толстым. Лишь торчавшие из-под короткой стрижки уши хранили тонкое обаяние женщин семьи Шангуань.
Ни минуты не колеблясь, она оторвала глаз комвзвода и отшвырнула прочь. Глаз покатился по грязи и, остановившись, с ненавистью уставился на нас.
— Комбат Шангуань, доложи комполка Лу… — Комвзвода приподнялся на носилках и указал на матушку: — Эта старуха открыла ворота…
Паньди в тот момент бинтовала ему голову и быстренько забинтовала так, что ему уже и рта было не раскрыть.
Потом остановилась перед нами и негромко позвала:
— Мама…
— Никакая я тебе не мама, — бросила матушка.
— А я говорила, — напомнила Паньди: — «Река десять лет на запад течёт, а десять — на восток»; а ещё: «Выходишь из воды, смотри, сколько грязи на ногах»!
— Смотрела я, смотрела, навидалась всякого.
— Обо всём, что произошло в семье, я знаю, — сообщила Паньди. — Ты, мама, за моей дочкой ухаживала неплохо, так что с тебя я всю вину снимаю.
— Не надо с меня ничего снимать, — отвечала матушка, — я уже долгую жизнь прожила.
— Мы лишь вернули себе своё! — раздражённо бросила Паньди.
Матушка возвела глаза к небесам, где беспорядочно плыли облака, и пробормотала:
— Господи, отвори очи свои и взгляни, что деется в мире сиём…
Паньди подошла ко мне и совершенно безразлично потрепала по голове. От её руки пахнуло какими-то противными лекарствами. Сыма Ляна она гладить не стала, — думаю, он бы и не позволил. Он скрипел маленькими, как у зверька, зубами, и попробуй она погладить, точно палец бы отхватил.
— А ты молодец, — с издевательской улыбочкой обратилась Паньди к шестой сестре. — Американские империалисты как раз поставляют нашим врагам самолёты и пушки, помогают убивать всех подряд в освобождённых районах!
— Отпустила бы ты нас, сестра, — сказала Няньди, держась за Бэббита. — Чжаоди уже погибла от ваших гранат, неужто тебе и нашей смерти хочется?
Тут из мельницы появился Сыма Ку. С истерическим хохотом он тащил тело Чжаоди. Когда его солдаты роем вылетали из ворот, он оставался внутри. Всегда аккуратный, даже нарядный, с неизменно начищенными до блеска пуговицами Сыма Ку за ночь изменился до неузнаваемости. Лицо избороздили какие-то бесцветные морщины, и оно походило на вымокшее под дождём, а потом высушенное на солнце бобовое зерно. Потухший взгляд, волосы на большой голове тронула седина. Подтащив обескровленное тело второй сестры к матушке, он опустился перед ней на колени.
Рот матушки ещё больше искривился, нижняя челюсть затряслась так, что она не могла выговорить ни слова, а глаза наполнились слезами. Протянув руку, она погладила вторую сестру по голове, а потом, придерживая подбородок рукой, с трудом произнесла:
— Чжаоди, деточка моя, мужчин вы сами себе выбирали, дорожки в жизни тоже… Не слушалась ты маму, вот и не уберегла я тебя. Всем вам… уж как Бог даст…
Оставив тело сестры, Сыма Ку направился к Лу Лижэню, который как раз подошёл к мельнице в окружении охранников. Оба остановились в паре шагов друг от друга, взгляды скрестились, как мечи, и от острых лезвий во все стороны полетели искры. Несколько схваток победителя не выявили, и Лу Лижэнь издал три сухих смешка. Трижды холодно усмехнулся и Сыма Ку.
— Давненько не виделись, брат Сыма, надеюсь, у тебя всё хорошо! — заговорил Лу Лижэнь. — И года не прошло, как ты выдворил меня отсюда, не ожидал, поди, что такое же обрушится и на твою голову?
— Быстро вернул шестимесячный должок, быстро, — отвечал Сыма Ку. — Только вот процент у тебя, брат Лу, больно высок.
— Мои глубокие соболезнования в связи со смертью твоей супруги, но тут уж ничего не попишешь. Революция — это как удаление злокачественной опухоли, приходится захватывать и часть здоровой ткани. Но это не должно удерживать нас от такой операции, и, надеюсь, ты это понимаешь.
— Ладно, хорош слюной брызгать, — заявил Сыма Ку. — Порадуйте меня, что ли!
— Ну нет, так просто с тобой разобраться мы не намерены.
— Тогда извини, придётся брать дело в свои руки.
Он извлёк откуда-то изящный пистолетик, взвёл курок и обернулся к матушке:
— За вас отмщение воздам, тёщенька. — И приставил пистолет к виску.
— А ты трус, оказывается! — расхохотался Лу Лижэнь. — Валяй, убей себя, жалкий червь!
Пистолет в руке Сыма Ку дрогнул.
— Папа! — крикнул Сыма Лян.
Сыма Ку обернулся к сыну, и рука с пистолетом медленно поползла вниз. Усмехнувшись — словно над самим собой, — он бросил пистолет Лу Лижэню:
— Лови!
Поймав пистолет, тот покрутил его в руках:
— Дамская игрушка. — И с презрением перебросил стоявшим за спиной. Потом топнул промокшим насквозь, грязным, рваным ботинком: — По сути дела, ты сдал оружие, и распоряжаться твоей судьбой я не имею права. Теперь моему начальству решать, куда тебе дорога — в рай или в ад.
Сыма Ку покачал головой:
— Ты неправ, командир Лу. В конечном счёте моё место не в раю и не в аду, а между ними. И твоё тоже.
— Увести, — приказал Лу Лижэнь стоявшим рядом охранникам.
Те подошли и наставили на Сыма Ку и на Бэббита оружие:
— Вперёд!
— Пошли, — кивнул Бэббиту Сыма Ку. — Меня они могут убить сотню раз, но тебя пальцем не тронут.
Вместе с шестой сестрой Бэббит приблизился к Сыма Ку.
Супруга Бэббита может остаться, — сказал Лу Лижэнь.
— Командир Лу, — заговорила шестая сестра, — мог бы и не разлучать нас с мужем, хотя бы потому, что я помогала матушке растить Лу Шэнли.
Лу Лижэнь поправил сломанные очки и бросил матушке:
— Поговорила бы ты с ней.
Матушка решительно покачала головой, присела на корточки и кивнула нам с Сыма Ляном:
— Подсобите-ка, дети.
Мы затащили тело Чжаоди ей на спину.
Со второй сестрой на спине, босиком она пошлёпала по грязи домой. Мы с Сыма Ляном с обеих сторон поддерживали застывшие ноги Чжаоди, чтобы хоть как-то облегчить матушке ношу. Её изуродованные маленькие ножки оставляли на грязной дороге глубокие следы, которые были заметны потом даже пару месяцев спустя.
Глава 24
Уровень воды в Цзяолунхэ поднялся до гребня дамбы, и с кана через окно было видно, как катятся на восток грязно-жёлтые валы. Повернувшись к реке, на дамбе стояли солдаты отдельного полка и что-то громко обсуждали.
Во дворе матушка пекла на чугунной сковородке блины, а Ша Цзаохуа помогала поддерживать огонь. Сырые дрова горели желтовато-коричневым пламенем, и в тусклых солнечных лучах стелился густой чёрный дым.
Вошедший Сыма Лян принёс с собой горький запах софоры.
— Отца вместе с шестой тётушкой и её мужем отправляют под конвоем в округ, — негромко сообщил он. — Муж третьей тётушки вместе с остальными налаживает плот для переправы.
— Лян! — крикнула со двора матушка. — Бери младших дядюшку и тётушку и дуй на дамбу, задержи их. Скажи, провожать приду.
Река вздыбилась стремительным мутным потоком, неся колосья несобранного урожая, плети батата и трупы животных, а на стремнине среди валов плыли, переворачиваясь, целые деревья. Все три каменные опоры моста через Цзяолунхэ, разрушенного Сыма Ку, уже скрылись под водой, и о его существовании напоминали лишь бурные водовороты и оглушительный рокот волн. Кусты на обоих берегах тоже затопило, лишь иногда над водой показывалась ветка с зелёными листочками. Над ширью разлива вслед за волнами метались синевато-серые чайки, то и дело выхватывая из воды мелкую рыбёшку. Дамба на другом берегу прыгала вдалеке в разлившихся насколько хватало глаз водах, похожая на еле различимую чёрную верёвку. Вода плескалась всего в нескольких цунях от гребня дамбы на нашем берегу, и кое-где желтоватые язычки дразняще лизали её, образуя небольшие потоки, которые с журчанием переливались на внутренний склон.
Когда мы забрались на дамбу, Бессловесный Сунь справлял нужду, выпростав недюжинных размеров хозяйство, и струя с бульканьем падала в реку, словно жёлтое вино. Завидев нас, он приветливо улыбнулся, достал из кармана штанов свисток из патронной гильзы и издал несколько заливистых трелей, похожих на птичьи, — то тихо, как хуамея,[107] то короткими вскриками, как иволга, то жалобно, как жаворонок. Насвистевшись, он с мычанием стал совать мне в лицо этот полный слюны свисток с очевидным намерением подарить. Я отступил на шаг, робко глядя на него. Мне никогда не забыть, Сун Буянь, дьявол, твоё лицо, когда ты убивал людей, размахивая своим бирманским мечом! Он снова стал тянуть ко мне руку со свистком, уже с беспокойством на лице. Я пятился, а он подходил всё ближе.
— Нельзя от него ничего брать, дядюшка, — прошептал за спиной Сыма Лян. — Немой свистит в свисток — тут и дьявол на порог. Он с этим свистком на кладбище ходит бесов вызывать.
Немой что-то рассерженно мыкнул, пихнул свисток мне в руки и направился туда, где целая толпа сколачивала плот. Больше он не обращал на меня внимания. Сыма Лян забрал свисток, поднял повыше и стал пристально разглядывать на солнце, словно пытаясь раскрыть какой-то секрет.
— Я, дядюшка, родился в год Кота, — заявил он. — Этот знак не входит в число остальных двенадцати, поэтому ни у одного беса силы надо мной нет, так что свисток этот я подержу у себя. — И сунул его в карман.
Карманов у него на зелёных штанах по колено было множество: он собственноручно нашил их толстой иглой снаружи и внутри из лоскутков самых разных цветов. Каких только диковин не было понапихано в этих карманах! И камушки, менявшие цвет в свете луны, и пилка, чтобы резать куски черепицы, и абрикосовые косточки самой разной формы, пара воробьиных лапок, две лягушачьи черепушки, зуб, который он сам себе вытащил, зуб, выпавший у восьмой сестрёнки, и один, что выпал у меня. Выпадавшие у меня зубы матушка бросала во дворе, за дом, а он подбирал. Совсем не простое дело