положила на неё и мою правую, и вот я уже обеими руками держу её исключительного размера грудь, потрясённый тем, какая она тяжеленная. Она водила моей рукой, чтобы я прощупал каждый цунь этого исполина, этот одиноко возвышающийся у неё с правой стороны горный пик. Наверху это был пологий горный склон, в нижней половине он завершался чуть свешивающейся полусферой. Более тёплой груди — как пышущий жаром петушок, которому сделали прививку, — я ещё никогда не касался: она чуть ли не искрила. И какая гладкая! А если бы не столь жаркая, казалась бы ещё глаже. Полусфера имела форму перевёрнутой рюмки, а на ней торчал чуть вздёрнутый сосок. То твёрдый, то мягкий, он походил на резиновую пулю. По рукам растеклось несколько капель прохладной жидкости, и я вдруг вспомнил, что рассказывал в подвальчике, где плели соломенные сандалии, коротышка Ши Бинь, который ездил далеко на юг торговать шёлком. По его словам, Лао Цзинь женщина, истекающая соком, как папайя: чуть тронь — и сразу выступит белый сок. Эта папайя на грудь Лао Цзинь похожа, что ли? Никогда не видывал, но в моём представлении штуковина эта сколь отвратительна, столь и притягательна. И вот из-за Одногрудой Цзинь исполнение снежным принцем своих обязанностей пошло наперекосяк. Руки, словно губка, вбирали тепло её груди, да и она, похоже, получала немалое удовольствие от моих ласк. Похрюкивая, как поросёнок, она вдруг схватила меня за голову и прижала к груди, опалив мне лицо. «Сыночек, милый… Милый ты мой…» — раздалось еле слышное бормотание. Всё, правила снежного торжка нарушены. Одно сказанное слово — жди беды.
На пустыре перед хижиной даоса Мэня остановился зелёный джип. Из него выскочили четверо бойцов службы безопасности в форме хаки с белыми нашивками на груди. Двигались они стремительно и ворвались в дом как большие дикие кошки. Через пару минут они уже толкали перед собой старика-даоса с серебристыми наручниками на руках. Он горестно глянул на меня, но ни слова не сказал и покорно забрался в джип.
Три месяца спустя Мэнь Шэнъу, главу реакционной даосской организации, шпиона, передававшего световыми сигналами со склона горы тайные сообщения, расстреляли в уездном центре у моста Дуаньхуньцяо.[129] А слепому псу размозжил голову снайпер, когда тот бежал по снегу за джипом.
Глава 29
Громко чихнув, я проснулся. На стенах плясали блики от лампы, возле неё сидела матушка и мяла золотистую шкурку хорька. На коленях у неё лежали большие синеватые ножницы, а в руках подпрыгивал роскошный пушистый хвост. На скамье у кана сидел человек в армейской форме с чумазой обезьяньей мордочкой и мучительно чесал изуродованными пальцами седую голову.
— Ты, наверное, Цзиньтун? — нерешительно проговорил он, бросив на меня взгляд лаково-чёрных глаз, излучавших жалкий тёплый свет.
— Цзиньтун, это твой… твой старший двоюродный брат Сыма… — проговорила матушка.
Так это Сыма Тин. Несколько лет не показывался, вот, значит, какой стал. И куда только подевался тот даланьский голова, что стоял, полный сил и энергии, на сторожевой вышке! И куда делись его пальцы, ярко-красные, как морковки?
Когда таинственные всадники пробили головы Сыма Фэн и Сыма Хуан, Сыма Тин уже выскочил из кормушки для мулов в нашей западной пристройке, как выпрыгнувший из воды карп. Барабанные перепонки разрывал резкий треск выстрелов, и он заметался перепуганным осликом, наматывая круг за кругом по дорожке возле жёрнова. По проулку волной прилива прокатился топот копыт. «Надо бежать, — мелькнула мысль в голове, облепленной пшеничной шелухой, — нельзя прятаться здесь и ждать, когда убьют». Он перелез через невысокую южную стену двора и свалился враскоряку на кучку собачьего дерьма. В тот самый момент из проулка донёсся шум шагов. Он торопливо подполз на четвереньках к скирде старого сена и укрылся в ней. В скирде сидела только что отложившая яйцо наседка с красным гребешком. Тут же под грубыми, тяжёлыми ударами затрещали ворота. Затем у стены появились несколько верзил в чёрных масках. Своими ножищами в матерчатых тапках с многослойной подошвой они начисто вытоптали сухую траву под стеной. У всех в руках поблёскивали воронёные стволы «маузеров». Действовали они нагло, уверенные в своей безнаказанности, и перемахнули через стену, как стая чёрных ласточек. С виду эти громилы напоминали телохранителей, что с мрачным видом окружают важную персону. Поначалу было непонятно, зачем им понадобилось скрывать лица, но потом, когда до него дошли вести о смерти Сыма Фэн и Сыма Хуан, в затуманенном мозгу появился крошечный просвет и, похоже, многое встало на свои места. Они двинулись дальше, в глубь двора, а Сыма Тин зарылся головой в сено, как страус, и стал ждать, чем всё закончится.
— Младший брат — это одно, а я — другое, — говорил Сыма Тин склонившейся у лампы матушке. — Мы, сестрица, всегда смотрели на вещи каждый по-своему.
— Тогда будем называть тебя старшим дядюшкой, — сказала матушка. — Цзиньтун, это твой старший дядюшка Сыма Тин.
Прежде чем снова погрузиться в глубокий сон, я увидел, как Сыма Тин достаёт из кармана поблёскивающую золотом медаль и передаёт матушке.
— Боевыми заслугами я уже загладил свою вину, сестрица, — тихим, сдавленным голосом застенчиво проговорил он.
Выбравшись из скирды, Сыма Тин под покровом ночи покинул деревню. Через две недели его забрали в роту носильщиков, в пару к молодому смуглолицему парню.
Он бубнил про свои приключения, похожие на сказку, как мальчишка, который плетёт всё подряд, лишь бы оправдать то, что натворил. Матушкина голова покачивалась в золотистом свете лампы. Уголки рта у неё чуть приподнялись в подобии язвительной усмешки.
— Всё, что я говорю, чистая правда, — обиделся Сыма Тин. — Не веришь, вижу. А эту медаль я сам, что ли, сделал? Чуть голову не сложил, чтобы получить её.
Под клацанье ножниц по хорьковой шкурке раздался голос матушки:
— Никто и не говорит, что это неправда, брат Сыма.
Сыма Тин и смуглолицый парень, спотыкаясь, бежали по полю. На носилках у них лежал раненный в грудь командир полка. Над головой кружили самолёты. Пули и снаряды расчерчивали ночное небо яркими хвостами, сплетаясь в одну плотную, постоянно меняющуюся сетку огня. Вспышки от разрывов подрагивали зеленоватым сиянием, как молнии, и освещали выступающие межи рисовых полей и сами замёрзшие поля, урожай с которых был уже собран. Ополченцы с носилками разбрелись по полю, кидаясь сами не зная куда. В ночном холоде и мраке то тут, то там раздавались отчаянные вопли раненых. Командир ополченцев, коротко стриженная женщина, стояла на меже с прикрытым красным бархатом электрическим фонариком в руках и громко кричала: «Без паники! Без паники! Раненых берегите…» Голос её скрипел, как гравий под подошвами. Шея обмотана засаленным платком, талия стянута кожаным ремнём, на нём две гранаты с деревянными ручками и эмалированная кружка. Огонь, а не баба. Днём она носилась туда-сюда в своей коричнево-красной куртке, порхала, словно не вовремя залетевшая на передний край пёстрая бабочка.
Зима стояла суровая, реки промерзали на три чи, но от пышущих жаром волн бесконечных разрывов она оборачивалась весной. Как-то днём в сугробе, подтаявшем от дымящейся крови, Сыма Тин увидел распустившийся золотисто-жёлтый одуванчик.
Из окопов поднимался горячий пар: солдаты, собравшись в кружок, перекусывали, весело уминая белоснежные пампушки и похрустывая желтоватым луком. В животе Сыма Тина и без того урчало от голода, а от этих ароматов прямо слюнки текли. Усевшись на поставленные друг на друга носилки, ополченцы извлекали из мешков с сухим пайком промёрзшие пельмени из гаоляновой муки и хмуро жевали их. Возле передовой траншеи бабочка-комроты, улыбаясь, разговаривала с каким-то офицером: пистолет на боку, и лицо очень знакомое. Так, беседуя, они подошли к ополченцам.
— Товарищи, — обратилась к ним комроты, — к вам командир полка Люй пожаловал!
Ополченцы настороженно поднялись. Не отрывая глаз от багрово-красного лица комполка, от его густых бровей, Сыма Тин силился вспомнить, кто это.
— Садитесь, прошу садиться! — обходительно начал тот.
Ополченцы уселись и снова принялись глодать пельмени.
— Спасибо, земляки! — поблагодарил комполка. — Несладко вам пришлось!
Большинство промолчали, и лишь несколько заводил выкрикнули:
— Ой несладко, начальник!
Сыма Тин всё тужился вспомнить, где он этого человека видел, а тот озабоченно глянул на грубую пищу и изодранную обувь ополченцев, и на его твёрдом, как сандаловое дерево, лице собралась паутинка морщинок.
— Вестовой! — По краю траншеи диким кроликом подбежал маленький смышлёный боец. — Скажи Лао Тяню, пусть принесёт оставшиеся пампушки. — Вестового как ветром сдуло.
Повар принёс корзину с пампушками.
— Потерпите, земляки, — продолжал комполка. — Вот победит революция, каждый день будете пампушки есть!
Он собственноручно раздал каждому по пампушке с половинкой луковицы в придачу. Когда он передавал ещё не остывшую, пышущую жаром пампушку Сыма Тину, их взгляды встретились, и между ними будто искра проскочила. Испуганный Сыма Тин вспомнил, что этот багроволицый командир полка Люй и есть тот самый Люй Ци, который несколько лет назад был заместителем командира отряда мулов в батальоне Сыма Ку. Люй Ци тоже узнал его. Уверенно потрепал по плечу и негромко проговорил:
— И ты здесь, старший хозяин.
У Сыма Тина защипало в носу, но не успел он хоть что-то сказать в ответ, как Люй Ци уже повернулся к ополченцам:
— Спасибо, земляки, без вашей поддержки нам победы не видать!
Во время общего наступления Сыма Тин со своим напарником лежал во второй линии окопов и слушал, как над головой стаями воронья с резким свистом пролетают снаряды. Взрывы грохотали где-то далеко впереди. Звонко пропел рожок, и солдаты с криком бросились в атаку. Поднялась и комроты.
— Вылезайте, живо, и вперёд, спасать раненых! — раздался её громкий крик.