лубокий ров, наполнив его маслянистой зелёной водой. Ганьбу добились выделения из спецфонда начальника района средств, равных стоимости тысячи цзиней чумизы, приобрели на большом рынке Вопу в тридцати ли от деревни две повозки золотисто-жёлтых тростниковых циновок плотного плетения и соорудили над возвышением большой навес. Навес облепили разноцветными листами бумаги с изъявлениями ненависти и радости. Оставшимися циновками выложили само возвышение, а также его боковины, откуда они свешивались золотистым водопадом. Проверить место проведения открытого суда приехал начальник уезда в сопровождении районного. Они стояли на высоком, как театральная сцена, возвышении, на гладких, удобных циновках, глядя вдаль на серо-голубые волны Цзяолунхэ, несущей воды на восток. Налетавший с реки холодный ветер забирался под одежду, превращая рукава и штанины в связки толстых свиных сосисок. Начальник уезда потёр покрасневший кончик носа и громко поинтересовался у стоявшего рядом районного:
— Шедевр этот чьих рук дело?
Тот не разобрался, язвит уездный или хвалит, и бухнул:
— В планировании я принимал участие, а в основном вот он руководил. — И указал на чиновника из райотдела пропаганды, стоявшего сзади.
Начальник уезда глянул на сияющего пропагандиста, кивнул и негромко, но так, чтобы слышали все, произнёс:
— Тут не открытый суд — коронацию проводить впору!
К нему враскачку прихромал оперуполномоченный Ян и приветствовал совсем не по уставу. Начальник уезда смерил его взглядом:
— Уже принято решение отметить твои большие заслуги в организации поимки Сыма Ку. Но в ходе операции причинен вред членам семьи Шангуань, и это будет признано большой ошибкой.
— Главное — удалось схватить это чудовище, этого убийцу! — с чувством воскликнул Ян. — Может, я и допустил ошибку, но ради успеха дела я и здоровую ногу отдал бы на отсечение!
Суд назначили на утро восьмого дня двенадцатого лунного месяца. Любители поглазеть на происшествия ещё с ночи стали собираться перед возвышением, одетые холодным блеском звёзд, укрытые леденящим светом луны, и на рассвете от народу уже было черно. Зрители выстроились и на дамбе. Когда из-за горизонта застенчиво выглянуло красное солнце и осветило заиндевелые брови и усы, стал заметен и розоватый парок из сотен ртов. О том, что в этот ранний час следует есть кашу-лаба, забыли все, но только не в нашей семье. Матушка пыталась поднять наш дух, но безуспешно: Сыма Лян беспрерывно плакал, и настроение у всех было ужасное. Восьмая сестрёнка, как большая, подобранной где-то на песчаном пустыре — такое нечасто бывает — морской губкой на ощупь вытирала ему льющиеся ручьём слёзы. Плакал он беззвучно, но это было гораздо хуже, чем если бы в голос. Старшая сестра пристала к суетившейся матушке с мучившим её вопросом:
— Мама, а если он умрёт, я тоже должна умереть вместе с ним?
— Не говори глупостей! Даже если бы вы были женаты чин по чину, и то не надо было бы этого делать, — выговаривала ей матушка.
Но когда сестра задала этот вопрос уже раз в двенадцатый, терпение матушки лопнуло:
— Ты, Лайди, совсем, что ли, стыд потеряла? — язвительно проговорила она. — Ведь всего раз снюхалась с ним! Ну потоптал зятёк старшую сестру жены… Как ты людям-то в глаза смотреть будешь?
Сестра аж обмерла:
— Ты изменилась, мама.
— Да, изменилась, но и осталась верна себе. В последние годы семья Шангуань как лук-порей — одни погибают, другие нарождаются. Где рождение, там и смерть. Умирать легко, жить трудно. И чем тяжелее приходится, тем больше хочется жить. Чем меньше страшишься смерти, тем безогляднее борешься за жизнь. Хочу дожить до того дня, когда мои потомки — дети и внуки — станут большими людьми. И вы не должны меня подвести!
Она обвела нас горящими глазами, в них стояли слёзы. Остановился её взгляд на мне, будто именно на меня она возлагала самые большие надежды. Стало как-то не по себе, потому что, кроме способности довольно быстро запоминать пройденное на уроках и не фальшивить при исполнении «Песни освобождению женщины», я ничем особым не отличался. Я был плакса, трус, слабак — что-то вроде кастрированного барашка.
— Приведите себя в порядок и пойдём простимся с этим человеком, — сказала матушка. — Он хоть и сволочь, но настоящий мужчина. В прежние времена такие, как он, рождались раз в восемь-десять лет, а нынче, боюсь, их и вовсе не будет.
Мы стояли на дамбе, и народ шарахался от нас, а кое-кто тайком бросал взгляд в нашу сторону. Сыма Лян хотел пробраться вперёд, но матушка остановила его:
— Посмотрим издали, ближе будем только отвлекать его.
Солнце поднялось уже на высоту пары бамбуковых шестов, когда два грузовика с солдатами осторожно переползли по мосту через Цзяолунхэ и через прорыв в дамбе. Солдаты были в касках, с автоматами, сосредоточенные, будто перед решающим сражением. Подъехав к западному краю возвышения, грузовики остановились, солдаты попарно спрыгнули и тут же выстроились плотным коридором. Затем два солдата, вылезшие из кабины водителя, открыли задний борт, и ещё один выпихнул оттуда Сыма Ку — рослого, в сверкающих наручниках. Он споткнулся и упал, но его тут же подняли несколько — видимо, специально отобранных — бойцов, высоченных верзил. Сыма Ку брёл вместе с ними, еле переставляя распухшие, в крови и гное ноги, и от его следов разносилось зловоние. Его довели до навеса и затащили на возвышение. По словам жителей других деревень, никогда не видевших Сыма Ку, они представляли его ужасным существом — получеловеком-полузверем с зелёным лицом и торчащими клыками, а теперь, увидев настоящего Сыма Ку, невольно испытали разочарование. Вовсе ничего свирепого не было в этом побритом наголо высоком мужчине средних лет с большими печальными глазами. Он казался бесхитростным и прямолинейным, и все засомневались, того ли, кого надо, схватили органы.
Судебное заседание много времени не заняло. Судья огласил совершенные Сыма Ку преступления и зачитал смертный приговор. Солдаты спихнули его с возвышения. Какое-то время их было не видно из-за навеса, но вскоре они появились с восточной стороны. Сыма Ку шёл пошатываясь, державшие его за руки солдаты сбивались с ноги. Около печально известного пруда, где погиб уже не один человек, они остановились. Сыма Ку повернулся лицом к дамбе. Может, он заметил нас, а может, и нет.
— Отец! — громко выкрикнул Сыма Лян, но матушка тут же закрыла ему рот ладонью.
— Лян, будь хорошим мальчиком, — шепнула она ему на ухо, — не скандаль и не шуми. Бабушка понимает, что тебе тяжело, но главное сейчас — не бередить отцу душу. Пусть без забот выполнит последнее, что ему осталось.
От матушкиных слов, как от волшебного заклинания, Сыма Лян из взбешённой собачонки мгновенно превратился в послушного ягнёнка.
Два здоровенных солдата грубо схватили Сыма Ку за плечи и с силой развернули вполоборота, лицом к пруду. Собиравшаяся в нём лет тридцать дождевая вода походила на лимонное масло, и его поверхность отразила осунувшееся лицо и свежие порезы на щеках. Он стоял спиной к расстрельной команде, лицом к воде, и перед ним всплыли бесчисленные женские образы, он ощутил запах этих женщин. Его вдруг охватила слабость, и душевное спокойствие смёл клокочущий вал чувств. Он упрямо развернулся, и его зычный рёв заставил вздрогнуть и начальника юротдела уездного управления госбезопасности, который прибыл проследить за исполнением приговора, и профессиональных стрелков, которые убивали не моргнув глазом:
— Не позволю стрелять мне в спину!
Глядя в каменные лица палачей, он ощущал горячую волну боли в порезах на щеках. Сыма Ку всегда следил за своим внешним видом и страшно расстроился, вспомнив вчерашнее.
Когда судебный исполнитель вручил ему приговор, он принял его с радостью. На вопрос, есть ли какие-нибудь просьбы, он погладил щетину на подбородке:
— Надеюсь, можно пригласить брадобрея, чтобы помог мне привести себя в порядок.
Исполнитель пообещал доложить начальству.
Брадобрей с небольшим деревянным чемоданчиком в руках вошёл в камеру смертника с опаской. Кое-как побрив Сыма Ку голову, он приступил к бороде. Когда полдела было уже позади, он поранил ему бритвой щёку, оставив глубокий порез. Сыма Ку взвыл, да так, что брадобрей с перепугу выскочил за дверь и спрятался за двух вооружённых охранников.
— У этого парня волосы пожёстче свиной щетины будут, — оправдывался он, демонстрируя им треснувшее лезвие бритвы. — Бритва и та не выдерживает. А борода ещё жёстче, просто щётка из проволоки. К тому же он всё время ци[146] на неё собирает.
Он сложил свои принадлежности и вознамерился уйти.
— Ты что, сукин сын, хочешь, чтобы я появился перед земляками побритый наполовину?! — гаркнул Сыма Ку.
— У тебя бородища и так жёстче некуда, — парировал брадобрей, — а ты ещё и ци на неё собираешь.
Сыма Ку не знал, смеяться ему или плакать:
— Паршивец ты этакий! Ведь это всё равно что плыть по реке и винить птиц, будто они речную траву развели. Я и знать не знаю, как это — ци собирать.
— А что ты тогда бормочешь? — нашёлся брадобрей. — Я ведь слышу, не глухой.
— Ну и паскуда ты! — взорвался Сыма Ку. — Это у меня от боли дыхание перехватывает.
— Такая работа не годится, почтенный, — вмешался охранник. — Поднапрягись и добрей.
— Да не буду я брить его! Поищите кого-нибудь получше меня.
— Мать его, — вздохнул Сыма Ку. — И где только вы откопали этого неумёху. Снимите наручники, парни, сам побреюсь.
— Э, нет! — решительно заявил охранник. — А ну как ты воспользуешься этим и совершишь нападение, побег или самоубийство? Вся ответственность на нас ляжет.
— Позовите тогда того, кто у вас здесь за всё отвечает, мать вашу! — взревел Сыма Ку и стал колотить наручниками по решётке окна.
Примчалась женщина, офицер службы безопасности:
— Чего буяним, Сыма Ку?
— Ты только глянь на меня! Полбороды сбрил и упёрся: не буду, говорит, дальше брить, больно жёсткая. Ну куда это годится!