а скребла по фанере, тихонько поскуливая. Потом вдруг пробила большущую дыру и вошла к нему уже в человеческом образе, но абсолютно голая. Уродливый шрам на месте отнятой руки словно веревка на туго завязанном мешке. Гирьками для весов твердо торчат груди. Скособочившись, она упала перед ним на колени и обняла рукой за ноги, обливаясь слезами и бормоча, как жалкая старуха:
– Цзиньтун… Цзиньтун… Бедная я, бедная… Несчастная я женщина…
Ему удалось вырваться, но стальная рука вцепилась в пояс, разорвала его и грубо стянула штаны. Он наклонился, чтобы надеть их снова, но она обхватила его рукой за шею, а ногами обвила тело. Оба упали, при этом она умудрилась стащить с него всю одежду. Затем чуть тюкнула кулаком в висок, и Цзиньтун, закатив глаза, растянулся на полу большой белой рыбиной. Заведующая обмусолила все его тело, но вырвать из объятий ужаса так и не смогла. Вне себя от стыда и злости она бегом притащила из-за стенки «куриную ногу» и загнала в патронник пару желтоватых патронов. Затем наставила пистолет ему в низ живота:
– Выбирай: или он встанет, или я его отстрелю.
По свирепому блеску глаз было видно, что она не боится ни бога, ни черта. Титьки, твердые как сталь, бешено подпрыгивали. Лицо опять заострилось, сзади толстым веником стал вытягиваться до самого пола хвост. Цзиньтуна прошиб холодный пот, и он замер, распластавшись на полу.
Дождь лил несколько дней подряд, и все это время заведующая днем и ночью, угрозами и посулами пыталась сделать Цзиньтуна мужчиной. В конце концов она довела себя до того, что стала харкать кровью, но цели так и не достигла. За несколько минут до самоубийства, вытерев с подбородка кровь, она печально проговорила:
– Эх, Лун Цинпин, Лун Цинпин, тебе тридцать девять, а ты по-прежнему девственница. Все считают тебя героиней и не понимают, что ты всего лишь женщина. А жизнь прожита впустую… – Втянув голову в плечи, она зашлась в кашле, смуглое лицо побелело, изо рта вместе с громким воплем вылетел сгусток крови.
Цзиньтун стоял, прислонившись к дверному косяку, ни жив ни мертв от страха. Из глаз Лун Цинпин текли слезы, когда она, сверля его ненавидящим взглядом, подползла на гладких коленках, взяла «маузер» и приставила дуло к виску. Лишь в эту последнюю минуту Цзиньтуну открылась вся соблазнительность женского тела. Она подняла руку, открыв волосатую подмышку и тонкую талию, и опустилась распустившимся, как бутон, белым задом на пятки. Перед глазами Цзиньтуна с хлопком полыхнул золотистый дымок, и холодный низ живота тут же набух горячей кровью. Покосись на него утратившая надежду Лун Цинпин прежде, чем нажать курок, возможно, трагической развязки и не было бы. Из волос на виске вылетел буроватый дымок, раздался глухой выстрел. Вздрогнув всем телом, она повалилась на одеяло. Цзиньтун бросился к ней, перевернул. Черное отверстие на виске усыпали синеватые частички пороха. Руки были в черной крови, текущей из ушей. В широко открытых глазах застыло горестное выражение. Кожа на груди еще шевелилась, как поверхность тихого пруда, подернутая легкой рябью…
Терзаемый муками совести, Цзиньтун крепко обнял Лун Цинпин и, пока тело еще не утратило чувствительность, исполнил ее желание. Когда он отстранился от нее в крайнем изнеможении, в ее глазах вспыхнули искорки. Они тут же погасли, и веки медленно сомкнулись.
Он смотрел на тело заведующей и чувствовал, как сознание застилает сероватая пелена. На улице хлестал ливень, слепящие потоки надвигались все ближе, пока не поглотили их обоих.
Глава 42
На допрос Цзиньтуна отвели под конвоем в канцелярию птицефермы. Он шлепал босиком по глубоким лужам. По ним хлестал дождь, он барабанил по крышам, оттуда бурлящими потоками бежала вода. С момента соединения Цзиньтуна с Лун Цинпин ливень шел не переставая и лишь иногда затихал, чтобы потом разразиться с новой силой.
В помещении стояло на полметра воды, начальник службы безопасности хозяйства, одетый в черный дождевик, сидел на стуле, поджав ноги. Допрос шел уже два дня и две ночи, но обстоятельства дела ничуть не прояснились. Начальник курил сигарету за сигаретой, воду усеивали размокшие окурки, и вся комната пропахла табаком. Он потер покрасневшие глаза и устало зевнул. Заразившись от него, зевнул и делопроизводитель службы безопасности – он вел протокол. Начальник взял с залитого водой стола набухший блокнот, пробежал глазами несколько строчек иероглифов и, ухватив Цзиньтуна за ухо, свирепо рявкнул:
– Признавайся, ведь это ты изнасиловал ее, а потом убил?
Цзиньтун, всхлипывая уже без слез, в который раз повторил одну и ту же фразу:
– Не убивал я ее и не насиловал…
– Не говоришь, и ладно, – выдохнул вконец расстроенный начальник. – Скоро из уезда прибудет судебный медэксперт с собакой. Рассказал бы сейчас, зачли бы как добровольное признание.
– Не убивал я ее и не насиловал… – сонным голосом повторил Цзиньтун.
Начальник смял пустую пачку от сигарет и швырнул в воду. Потом опять потер глаза, пытаясь стряхнуть сонную одурь.
– Отправляйся-ка ты, Сунь, в контору и позвони в уезд, чтобы поторопились, – обратился он к делопроизводителю, потянув носом. – Труп, похоже, уже пованивает, и, если они вскоре не появятся, все наше расследование пойдет прахом.
– Ты что, начальник! – удивился тот. – Телефонной связи нет с позавчерашнего дня: такие ливни хлещут, все столбы давно уже попадали.
– Мать-перемать! – Начальник службы безопасности соскочил со стула, нахлобучил шапку и побрел по мутной воде к двери. Стоило ему высунуться на улицу, как по спине звонко ударила низвергающаяся с крыши лавина. Он добежал до места любовных утех Цзиньтуна с заведующей и скрылся за дверью.
Во дворе смешались потоки чистой и мутной воды, плавала пара дохлых кур. Несколько выживших пристроились на куче кирпичей у стены и, втянув шеи, горестно кудахтали. Голова Цзиньтуна раскалывалась от боли, зубы стучали – не унять. В опустошенном сознании остался лишь образ обнаженного тела заведующей. После того как он, повинуясь минутному порыву, соединился с ней, еще мгновение назад живой, его терзало глубокое сожаление, а теперь переполняли ненависть и отвращение к этой женщине. Хотелось напрочь избавиться от этого наваждения, но оно, как некогда Наташа, не покидало его сознания. Разница была лишь в том, что образ Наташи был прекрасен, а заведующая Лун отвратительна, как призрак. Когда его притащили сюда на допрос, он решил, что не станет раскрывать подробности. «Не убивал я ее и не насиловал. Она пыталась принудить меня, я отверг ее, вот она и застрелилась» – лишь это он и сообщил в ходе допроса, который больше походил на неожиданное нападение хищной птицы, вцепившейся в голову. Вернувшийся начальник службы безопасности стряхнул с себя воду:
– Раздулась, мать ее, как свинья без щетины! Такая гадость, с души воротит. – И схватился за горло.
Торчавшая неподалеку высокая кирпичная труба, из которой еще шел черный дым, вдруг завалилась на крышу столовой и погребла ее под собой, подняв большую серебристо-серую волну. Донеслось глухое шипение.
– Рухнула, вот те на, – пробормотал ошеломленный делопроизводитель. – Какой тут допрос к чертям собачьим, когда жрать нечего.
За разрушенной столовой открылся жуткий вид на окрестности к югу: везде, до самого горизонта, вода. Линия дамбы еще видна, но уровень воды за ней гораздо выше, чем в самой реке. Ливень шел местами, будто кто-то водил в небе гигантской лейкой. Там, где поливали, с шумом падали косые потоки. Вода пенилась и бурлила, закрывая всё вокруг влажной дымкой. На участках, которые лейка миновала, было сравнительно ясно, и солнечные лучи освещали спокойное течение разлившихся вод. Госхоз «Цзяолунхэ» был расположен в самой низкой точке равнинного Гаоми, и туда стекала дождевая вода из трех уездов. Вслед за столовой одна за другой стали рушиться все постройки хозяйства с глинобитными стенами и черепичными крышами. Устояло только большое зернохранилище, построенное по проекту правого Лян Бадуна. На птицеферме продержалось лишь несколько секций курятника, сооруженных из обломков разоренных кладбищенских склепов. В канцелярии, где шел допрос, вода уже доходила до окон, в ней плавала пара табуреток. Начал приподниматься и стул, на котором сидел залитый по пояс Цзиньтун. На всей территории хозяйства слышались крики барахтающихся в воде людей. «На дамбу давайте, на дамбу!» – громко призывал кто-то.
Делопроизводитель выбил ногой окно и выскочил на улицу. Вслед ему полетела ругань начальника службы безопасности. Он обернулся к Цзиньтуну:
– Следуй за мной.
Во дворе коротышке начальнику приходилось грести руками, чтобы как-то продвигаться вперед. На коньке крыши Цзиньтун увидел несколько сбившихся вместе куриц, а рядом с ними – разбойника-лиса. Во двор вынесло труп Лун Цинпин, и она поплыла за Цзиньтуном. Он прибавил шагу – поплыла быстрее и она, он свернул – труп последовал за ним. Цзиньтун чуть не обделался от страха. Избавился он от нее, лишь когда она зацепилась всклокоченными волосами за проволоку у свалки военной техники. Не успели они с начальником добрести до механизированной бригады, как обвалился и весь курятник.
На машинном дворе бригады люди облепили два красных комбайна советского производства. На них пытались вскарабкаться и другие, но в результате уже стоявшие наверху посыпались вниз.
Потоком воды начальника службы безопасности отнесло куда-то в сторону. Так наводнение помогло Цзиньтуну обрести свободу. Он направился к группе правых, которые, взявшись за руки, пробирались к дамбе. Вел их прыгун в высоту Ван Мэйцзань, а замыкал цепочку инженер-строитель Лян Бадун. Там были Хо Лина, Цзи Цюнчжи, Цяо Циша и еще много других, кого он не знал по имени. Загребая руками и ногами, он присоединился к ним. Его притянула за руку Цяо Циша. Мокрая одежда женщин липла к телу, и они были как голые. В силу скверной привычки, от которой никак было не избавиться, он мгновенно рассмотрел форму и особенности грудей всех троих. Из-за крайне затруднительного положения, в котором оказались их обладательницы, груди казались удрученными, но тем не менее прекрасными и теплыми, исполненными непорочной святости и торжественного великолепия, свободы и любви. Совсем не такие, как нераспустившиеся, твердые, словно железо, груди Лун Цинпин. Цзиньтун любовался грудями бредущих в воде женщин, и это вдруг вернуло его в полную мечтаний пору детства, дьявольский образ Лун Цинпин отступил. Он ощутил себя бабочкой, выбравшейся из почерневшего трупа заведующей, – бабочкой, которая, обсушив крылья на солнце, запорхала меж этих грудей, источавших благоухающий аромат.