Цзиньтун тяжело пережил ее смерть. Хо Лина родилась в известной аристократической семье, училась в России, и он не хотел верить, что за черпак овощного супа она могла отдаться такой невообразимой уродине, как Рябой Чжан. Но случившееся позже с Цяо Циша показало, что это не так уж маловероятно. Когда у женщины от голода распластывается грудь и не приходят месячные, тут уже не до самоуважения и целомудрия. Несчастному Цзиньтуну довелось наблюдать все это от начала до конца.
Весной в хозяйство поступило несколько племенных быков. Потом выяснилось, что коров для случки недостаточно, и было решено четырех кастрировать и откормить на мясо. Ма Жуйлянь оставалась во главе животноводческой бригады, но после смерти Ли Ду власти у нее поубавилось. Поэтому, когда Дэн Цзяжун забрал все восемь здоровенных бычьих яиц себе, она лишь сверкала глазами от злости. Но когда он принялся жарить их и со двора случного пункта стал разноситься аромат, от которого слюнки текли, Ма Жуйлянь велела Чэнь Саню потребовать часть назад. Дэн Цзяжун предложил меняться на корм для лошадей. Ма Жуйлянь ничего не оставалось, как только послать Чэнь Саня за одним яйцом в обмен на один цзинь сухих соевых лепешек. Этих охолощенных быков Цзиньтуну и поручили выгуливать по ночам, пока у них не заживут раны. Однажды после ужина, когда уже смеркалось, он загнал быков в ивовую рощицу у восточного ирригационного канала. Пас он быков уже пять ночей подряд, и ноги будто свинцом налились. Он сел, прислонившись к стволу ивы; глаза слипались, все вокруг было как в тумане, он почти засыпал. И тут до него донесся берущий за душу сладостный аромат свежеиспеченной пампушки. Глаза у него тут же широко раскрылись: он увидел того самого Рябого Чжана, который пятился, обходя деревья, с белоснежной пампушкой на тонкой стальной проволоке. Она покачивалась у него, как приманка. Да это и была приманка. В нескольких шагах от него, жадно глядя на эту пампушку, брела звезда мединститута Цяо Циша. Лучи заходящего солнца освещали ее распухшее, будто измазанное собачьей кровью лицо. Шла она с трудом, тяжело дыша. Как только ее пальцы почти касались пампушки, Рябой Чжан с хитрой ухмылкой отдергивал руку. Скуля, как обманутый щенок, она несколько раз уже поворачивалась, чтобы уйти, но соблазн был велик, и она снова брела за пампушкой, как пьяная. При ежедневном пайке в шесть лянов зерна Цяо Циша еще могла отказаться от осеменения крольчихи спермой барана, но теперь она получала каждый день всего один лян и уже не верила ни в политику, ни в науку. Она шла за пампушкой, повинуясь животному инстинкту, и для нее уже не имело значения, у кого в руках эта пампушка. Так она и проследовала за ней в глубь рощицы.
Утром, когда Цзиньтун по праву мог отдохнуть, он помогал Чэнь Саню косить – за это давали три ляна соевых лепешек. Так что он еще мог контролировать себя, а иначе, кто знает, может, тоже побрел бы за пампушкой. В те годы у женщин прекращались месячные и обвисали груди, у мужчин яички болтались в прозрачных мошонках твердые, как речные голыши, и никто был ни на что не годен. А вот Рябой Чжан был годен на все сто. Позже стало известно, что во время голода шестидесятого года он, используя еду как наживку, соблазнил почти всех правых женщин в хозяйстве и Цяо Циша была последней крепостью, еще не павшей под его натиском. Овладеть самой юной, самой красивой и самой непокорной из всех правых оказалось в конце концов не труднее, чем остальными. И в красных, как кровь, лучах заходящего солнца Цзиньтун стал свидетелем того, как насилуют его седьмую сестру.
Годы бедственных дождей были замечательным временем для плакучих ив. На почерневших стволах выросло множество красных отростков, подобных щупальцам какой-то морской твари, – если их отломать, они сразу же начинали кровоточить. Огромные кроны походили на растрепанные волосы безумных женщин. Мягкие, упругие ветви покрывала некогда светло-желтая, а теперь розоватая сочная листва. Цзиньтуну показалось, что нежные веточки и листочки ивы должны быть изумительно вкусными, и во время развернувшегося перед ним действа рот у него был набит ими.
Рябой Чжан бросил наконец пампушку на землю. Цяо Циша рванулась за ней, схватила и запихнула в рот, даже не выпрямившись. Рябой Чжан тут же пристроился сзади, задрал ей юбку, стянул до лодыжек грязные розоватые трусы и отработанным движением выпростал одну ногу. Потом раздвинул ей ноги, ухватился за обвисший зад и резко ввел свой поднявшийся из ширинки инструмент, не потерявший жизнестойкости. Давясь едой, она вынесла этот грубый наскок и боль, как пес, стащивший кусок. Вероятно, по сравнению с наслаждением от пампушки эта боль казалась вообще чем-то незначительным, поэтому она и позволила Рябому Чжану наброситься на нее сзади. Верхняя часть тела у нее тоже ходила ходуном, и все ее усилия были направлены на то, чтобы проглотить пампушку. На глазах выступили слезы, но это была всего лишь физиологическая реакция на застрявшую в горле еду, ни о каких эмоциях тут и речи не шло. Наконец Цяо Циша, видимо, почувствовала боль сзади и обернулась. Горло болело и раздулось от усиленного глотания, и она вытягивала шею, как утка. Не останавливаясь, Рябой Чжан одной рукой облапил ее за талию, другой вытащил из кармана мятую пампушку и бросил перед ней. Она метнулась вперед, он, прогнувшись, за ней. Когда она схватила пампушку, он одной рукой уже держал ее за бедро, а другой давил на плечи. И на этот раз, пока рот был занят едой, все тело беспрекословно подчинялось его действиям – лишь бы только успеть проглотить то, что во рту…
Цзиньтун жадно жевал листья и веточки, поражаясь, что про такое лакомство все забыли. Поначалу они казались сладкими, но потом стало ясно, что это страшная горечь, проглотить которую невозможно. Так вот почему их никто не ел. И все-таки он яростно жевал эти листья и веточки, а глаза были полны слез. Он видел, что все закончилось и Рябой Чжан уже улизнул. Цяо Циша стояла, непонимающе озираясь по сторонам. Потом тоже ушла, задевая головой низко свешивающиеся ветви, освещенные закатным солнцем.
Голова у Цзиньтуна кружилась, он обнял ствол и уткнулся в шершавую кору.
Долгая весна шла к концу. Вскоре должна была созреть яровая пшеница, и казалось, голодные времена миновали. Для поддержания сил к уборочной страде начальство распределило партию соевых лепешек – по четыре ляна на каждого. И вот так же, как Хо Лина переела ядовитых грибов, Цяо Циша умерла, переев этих лепешек. Цзиньтун видел ее мертвой: живот походил на большой перевернутый чан.
За лепешками выстроилась длинная очередь. На раздаче были Рябой Чжан и еще один повар. Цяо Циша с коробкой для еды стояла впереди Цзиньтуна. Он видел, как, выдав лепешки, Рябой Чжан подмигнул ей. Никто не обратил на это внимания, все были одурманены ароматом лепешек. Но из-за любого недовеса или перевеса обозленные люди лезли в драку с поварами. Цзиньтун предчувствовал, что Цяо Циша получит что-то от Рябого Чжана по блату, и страшно переживал.
Распоряжением по хозяйству эти четыре ляна лепешек были рассчитаны на два дня, но люди съедали под одеялами все подчистую, до последней крошки. В ту ночь все то и дело бегали к колодцу пить. В желудке сухие лепешки разбухли, и Цзиньтун испытал уже давно забытое чувство сытости. Он непрерывно рыгал и пускал омерзительно вонючие газы. Наутро к туалету было не пробиться: у изголодавшихся людей расстроились животы.
Никто не знал, сколько лепешек съела Цяо Циша. Знал лишь Рябой Чжан, но этот разве скажет! Цзиньтуну тоже не хотелось поливать грязью покойную сестру. Рано или поздно все помрут от переедания или от голода, так стоит ли переживать.
Причина смерти была ясна, и никакого расследования проводить не стали. Погода стояла жаркая, долго держать тело было нельзя, и было дано распоряжение срочно похоронить Цяо Циша. Обошлись без гроба и погребальной церемонии. Женщины из правых нашли у нее кое-какие красивые вещи и хотели было переодеть ее, но передумали из-за огромного живота и жуткого запаха изо рта. Мужчины раздобыли в механизированной бригаде кусок рваной парусины, завернули в нее тело, обмотали стальной проволокой, положили на тележку и отвезли на луг, к западу от свалки техники. Вырыли яму рядом с могилкой Хо Лина, закопали и насыпали холмик. Неподалеку была похоронена Лун Цинпин, – вернее, ее скелет без черепа, его забрал судмедэксперт.
Глава 44
Уже смеркалось, когда Цзиньтун вошел в ворота родного дома, где не был целый год. На утуне висела корзинка, в ней – сын Лайди и Пичуги Ханя. Над корзинкой для защиты от солнца и дождя был устроен навес из клеенки и рваного пластика; мальчик стоял в ней, держась за края. Смуглый и тощенький, он все же выглядел на редкость здоровым для того времени.
– Это кто у нас такой? – заговорил с ним Цзиньтун, сняв скатку.
Мальчик моргнул черными бусинками глаз и с любопытством уставился на него.
– А я кто, знаешь? Я – твой дядя.
– Баба… яо-яо… – лопотал мальчонка, и по подбородку у него текли слюни.
Усевшись на порожек, Цзиньтун стал ждать возвращения матушки. После распределения на работу он пришел домой впервые, и возвращаться в агрохозяйство уже было не нужно. При мысли о том, что сейчас с десяти тысяч му будут убирать урожай яровой пшеницы, его охватывала злость. Ведь после уборки урожая работники хозяйства смогут есть досыта, а его и еще несколько человек как раз в это время безжалостно сократили. Но спустя неделю злиться стало не на что, потому что, как только механизаторы хозяйства из правых вывели красные комбайны на поля и были уже готовы показать, на что способны, налетел град и безжалостно побил пшеницу, смешав ее с грязью.
Цзиньтун сидел на порожке, но мальчик не обращал на него внимания. Блестя глазенками, он следил за слетевшими с кроны утуна изумрудно-зелеными попугаями. Они безбоязненно кружили вокруг колыбельки, садились на ее края, опускались ему на плечи и загнутыми клювами щекотали ушки. Он слушал их хрипловатые крики и сам издавал звуки, похожие на птичий щебет.