Мысли в голове Цзиньтуна путались, глаза закрывались. Вспомнилось, с каким удивлением посмотрел на него паромщик Хуан Лаовань. Каменный мост через Цзяолунхэ снесло до основания еще в прошлом году, вот народная коммуна156 и наладила переправу. Вместе с Цзиньтуном в лодку сел молодой словоохотливый солдатик – судя по акценту, с юга. Он стал торопить Хуан Лаованя:
– Отчаливай быстрее, дядюшка! Видишь – телеграмма, приказано вернуться в часть сегодня до полудня. В наши непростые времена приказы военных нужно выполнять!
Хуан Лаовань оставался спокойным, как скала. Втянув голову в плечи, словно баклан, он сидел на носу лодки и смотрел на быстрые воды реки. Подошли двое ганьбу из коммуны, ездившие в город по делам. Они запрыгнули в лодку, уселись с бортов и тоже стали поторапливать:
– Давай, почтенный Хуан, отваливай! Нам нужно успеть донести до народа дух собрания, на котором мы присутствовали!
– Погодите чуток, – пробормотал Лао Хуан, – сейчас она подойдет.
Она взошла на лодку с лютней-пипа` в руках и села напротив Цзиньтуна. На лице, несмотря на пудру и румяна, проступала болезненная желтизна. Ганьбу нахально смерили ее взглядами, и один бросил свысока:
– Из какой деревни будешь?
Она сидела, опустив глаза, но теперь уперлась взглядом в вопрошающего, и в них сверкнула дикая ненависть. У Цзиньтуна бешено заколотилось сердце. В этой с виду совершенно дряхлой женщине он почувствовал силу, способную покорить любого мужчину. Но ни одному мужчине не дано было покорить ее. Кожа на лице у нее обвисла, торчащую из воротничка шею изрезали морщины, но Цзиньтун заметил аккуратно наложенный лак на ухоженных ногтях, а это свидетельствовало о том, что она значительно моложе, чем можно было судить по лицу и шее. Опалив взглядом ганьбу, она крепко, как ребенка, прижала к груди лютню.
Хуан Лаовань, стоя на корме, уперся в дно длинным бамбуковым шестом и вывел лодку с мелководья. Несколько толчков – и лодка уже рассекает поверхность реки, вспенивая белые бурунчики; она двигалась вперед, словно большая рыбина. Над водой порхали ласточки и висел холодный запах водорослей. Все сидели молча. Наконец тот же ганьбу, видимо, любитель поговорить, обратился к Цзиньтуну:
– Ты ведь из семьи Шангуань, верно? Тот самый…
Цзиньтун равнодушно посмотрел на него, понимая, что именно тот оставил недосказанным, и ответил уже в привычной манере:
– Да, я Шангуань Цзиньтун, ублюдок.
От такой откровенности и отчаянного самоуничижения ганьбу немного опешил. Он, со своей высокопарной манерой общения, свойственной тем, кто кормится за счет общества, получил достойный отпор. Его внутреннее равновесие было нарушено, и он счел за благо перейти к разглагольствованиям о классовой борьбе, причем с явными намеками.
– Слышал, что говорят? – повернулся он к сидевшему как на иголках солдату. – Народные ополченцы Хуандао157 вместе с армейскими подразделениями уничтожили еще одну группу агентов Америки и Чан Кайши. У них были рации, яд и взрывные устройства с часовым механизмом, и они замышляли пробраться в страну, чтобы отравлять колодцы. А яд очень сильный: небольшой дозой величиной с вошь можно отравить пару лошадей. Они собирались также разрушать мосты, устраивать взрывы на железной дороге, пускать под откос поезда. Взрывные устройства у них американского производства, с зарядом высокой концентрации, компактные, с грецкий орех, а сила взрыва равна тонне тринитротолуола! Но не успели они высадиться на берег, как тут же угодили в ловушку!
Молодой солдатик возбужденно потер руки – ему явно хотелось лететь в часть как на крыльях. Стараясь не смотреть на Цзиньтуна и уставившись на шест в руках Хуан Лаованя, с которого стекали капли, ганьбу продолжал:
– Говорят, добрая половина этих агентов Америки и Чан Кайши родом из Гаоми, служили у Сыма Ку. У всех руки в народной крови, а на той стороне они проходили подготовку под руководством американского советника. Хуан Лаовань, угадай, кто этот советник, а? Не догадываешься? Мне говорили, ты вроде должен знать этого янки. Это же не кто иной, как Бэббит, тот самый, что вместе с Сыма Ку тиранствовал в Гаоми, кино еще показывал! Я слыхал, его игривая женушка Шангуань Няньди угощение для этих агентов устроила да еще одарила каждого парой вышитых цветами туфель…
Женщина с лютней исподтишка разглядывала Цзиньтуна. Он ощутил на себе пытливый взгляд и заметил, как дрожат на гладком, звучном корпусе инструмента ее пальцы.
Ганьбу продолжал свою болтовню:
– Пришло время и вам, солдатам, внести свой вклад, дружок. Поймаешь шпиона – сразу в гору пойдешь.
Солдатик хвастливо махнул зажатой в руке телеграммой:
– Я сразу догадался, что это должно быть что-то серьезное, поэтому отложил свадьбу и в тот же вечер отправился обратно в часть.
– Вчера вечером на горе Лежащего Буйвола видели три зеленые ракеты, – не унимался ганьбу. – Кое-кто считает, что это отсветы от белок-летяг. Ну никакой бдительности. – Он повернулся к другому ганьбу: – Сюй, ты слышал про эту учительницу физкультуры из второй средней школы? – Сюй покачал головой. – Так вот эта деваха прятала пистолет в словаре Цыхай158 – вырезала в нем дыру и спрятала. А мини-рация у нее была никогда не догадаешься где – на груди! Соски служили электродами, волосы – антенной, поэтому службе безопасности довольно долго не удавалось засечь ее. На какие только уловки не идут эти шпионы! Так что зря говорят, будто враги больше всего стараются спасти свою шкуру. Бывает, и грудь удаляют, чтобы передатчик вставить. Чего только не натерпятся…
Когда лодка пристала к берегу, первым спрыгнул и убежал солдат. Женщина с лютней подзадержалась в нерешительности, словно собираясь заговорить с Цзиньтуном.
– А ты пройди с нами в коммуну, – строгим голосом обратился к ней ганьбу.
– Это с какой стати? – напряглась она. – С какой стати я должна куда-то идти?
Тот вдруг выхватил у нее лютню и потряс ее. Внутри что-то забрякало, и его личико аж покраснело от волнения, а изогнутый нос стал подергиваться, как червяк.
– Рация! – воскликнул он дрожащим от возбуждения голосом. – А если не рация, значит, пистолет!
Женщина попыталась отобрать у него лютню, но ганьбу ловко увернулся.
– Верни мне ее! – сердито потребовала она.
– Вернуть? – хитро ухмыльнулся тот. – А что спрятано внутри?
– Женские вещи, – уклончиво сказала она.
– Женские вещи? А зачем их там прятать? Проследуйте за нами в коммуну, гражданка.
Лицо женщины стало дерзким, даже злобным.
– Ну-ка быстро вернул мне ее, как умный мальчик, – скомандовала она. – Видала я таких трюкачей-провокаторов, что, как говорится, разводят шум в горах, чтобы поднять тигра, колотят по коромыслу и едят на дармовщинку!
– А ты кто такая? – уже без прежней уверенности поинтересовался ганьбу.
– Не твое дело, кто я такая! Лютню верни!
– А вот вернуть ее тебе не имею права, так что потрудись пройти с нами в правление.
– Это же грабеж средь бела дня! – возмутилась женщина. – Даже японские дьяволы себе такого не позволяли! – Но ганьбу уже припустил во всю прыть в правление коммуны – в усадьбу семьи Сыма. – Бандит, хулиган, клоп вонючий! – ругалась она, поневоле устремившись вдогонку.
У Цзиньтуна было предчувствие, что между этой женщиной и семьей Шангуань тоже есть некая связь. Он стремительно перебрал в голове всех сестер. Лайди умерла. Чжаоди тоже. Нет Линди и Цюди. И Няньди наверняка нет в живых, хотя мертвой ее никто не видел. Паньди стала Ма Жуйлянь, живая, но все равно что умерла. Оставались лишь Сянди и Юйнюй. Зубы у этой женщины желтые, голова казалась тяжелой, уголки большого рта пугающе опускались, когда она ругалась, а глаза загорались зеленым, как у кошки, защищающей свое потомство. Это могла быть лишь Сянди – четвертая сестра, которая, продав себя, принесла семье Шангуань самую большую жертву. Но что же все-таки спрятано в лютне?
Он пребывал в этих размышлениях, когда во двор торопливо вошла матушка – от нее остались кожа да кости. Со скрипом заперев за собой засов, она, шагая быстро и неестественно прямо, как бумажный человечек, прошла к пристройке. Он окликнул ее, из глаз тут же хлынули слезы, будто от обиды. Матушка вроде бы удивилась, но не сказала ни слова. Зажимая рот рукой, она подбежала к большому деревянному корыту с чистой водой, стоявшему под абрикосовым деревом, упала на колени и ухватилась руками за края. Вытянула шею, открыла рот, и ее стало тошнить. В воду высыпалась целая горсть гороха. Передохнув, матушка подняла голову, взглянула на сына слезящимися глазами, что-то буркнула, но тут же ткнулась в корыто в новом приступе рвоты. Горох вместе с липким желудочным соком опускался на дно. Наконец рвота прекратилась, она опустила руки в воду, зачерпнула немного гороха и осмотрела. На лице у нее появилось довольное выражение. Только после этого она подошла к сыну, чтобы обнять его – долговязого, слабого.
– Что же ты ни разу не пришел, сынок? Тут идти-то всего десять ли! – В ее голосе прозвучал упрек, но она тут же переключилась: – Вскоре после твоего ухода работу вот нашла. Коммуна стала молоть на мельнице семьи Сыма. Ветряную мельницу снесли и мелют вручную. Ду Вэньдоу помог устроиться. За день работы дают полцзиня сухого батата. Кабы не эта работа, не видать бы тебе ни матери, ни Попугая.
Так Цзиньтун наконец узнал, что сына Пичуги Ханя зовут Попугай. И сейчас он громко хныкал в своей корзинке.
– Иди покачай его, а я приготовлю поесть.
Горох из корыта матушка несколько раз промыла чистой водой и наполнила им чашку почти доверху.
– Вот как приходится поступать, сынок, не смейся… – сказала она в ответ на его удивленный взгляд. – Много чего натворила в жизни, но ворую у людей впервые…
– Не надо ничего говорить, мама… – горестно сказал он, положив ей на плечо лохматую голову. – Разве это воровство… Такое вокруг творится, гораздо более стыдное…