Когда он очнулся, на подоконнике горела свеча, на стене – керосиновая лампа. В мерцающем свете над ним склонилось грустное лицо Попугая Ханя.
– Дядюшка, дядюшка, что с тобой? – Голос доносился будто издалека.
Он попытался что-то сказать, но губы не слушались. Свет свечи раздражал, и он устало закрыл глаза.
– Вот увидите, – снова послышался голос Попугая, – дядюшка не умрет. Я тут смотрел книгу предсказаний по лицам. Человека с лицом как у дядюшки ждет богатство и долголетие.
– Я тебя, Попугай, в жизни ни о чем не просила, а теперь вот хочу попросить.
– Ты, бабушка, так говоришь, будто ругаешь!
– У тебя связей полно, добудь на чем отвезти дядюшку в уездную больницу.
– Зачем, бабушка? У нас город окружного значения, и уровень врачей выше, чем в уезде. А раз его еще и доктор Лэн осматривал, вообще никуда ехать не надо. Доктор Лэн с отличием закончил колледж «Юнион»176, за границей учился, так что если он сказал, что не лечится, значит, не лечится.
– Ты бы мне, Попугай, зубы не заговаривал, – расстроилась матушка. – Отправлялся бы лучше. А то вернешься поздно, получишь нагоняй от своей женушки.
– От этих кандалов я в один прекрасный день избавлюсь, бабушка, увидишь. Вот двадцать юаней: захочет дядюшка поесть, купи ему чего-нибудь.
– Забери свои деньги и отправляйся. Ничего не хочет есть твой дядюшка.
– Он не хочет, так ты захочешь. Бабуля, ты меня вырастила, и тебе ох как непросто пришлось. Тогда ведь нас и политикой давили, и жили мы в нищете. А когда дядюшку арестовали, вы побираться ходили со мной на спине, все восемнадцать тысяч дворов дунбэйского Гаоми исходили. Как вспомнишь, будто нож острый в сердце и слезы из глаз ручьем. Мы на всех тогда смотрели снизу вверх. Иначе разве я женился бы на этой паскуде драной, верно, бабуля? Но эти худые времена скоро кончатся. Я подал заявку на кредит для строительства птицеводческого центра «Дунфан», и мэр ее уже подписала. Если дело выгорит, бабуля, то лишь благодаря моей двоюродной сестре Лу Шэнли. Она нынче управляет Даланьчжэньским отделением Банка промышленности и торговли. Молодая, но далеко пойдет, и ее слову можно верить. Как говорится, все равно что вбитый в железную крышу гвоздь. Да, как это я о ней забыл? Не волнуйся, бабуля, я с ней поговорю. Кто еще поможет с дядюшкиной хворью, если не она! Ведь близкая родственница, двоюродная племянница, ты и ее сызмальства растила. Вот с ней и встречусь. Сестра у меня крутая. Кто это – «возвысившийся над другими»177, бабуля? Вот она и есть! Ездит на машине, ест как королева – двуногих голубей, четвероногих черепах, восьминогих речных раков, скрюченных креветок, обсыпанных колючками трепангов, ядовитых горных скорпионов, неядовитые крокодильи яйца. Какая-нибудь курятина, утятина, свинина, собачатина – все это на стол моей сестре не попадает. Может, и нелестно звучит, но золотая цепь у нее на шее толстенная, как у цепного пса; пальцы в платиновых кольцах с бриллиантами, на руках – нефритовые браслеты, очки в золотой оправе с линзами из натурального хрусталя, одета по итальянской моде, шею опрыскивает парижскими духами, аромат такой, что вдохнешь – и всю жизнь не забыть…
– Забирай свои деньги, Попугай, и ступай! – перебила матушка. – И не надо говорить с ней. В семье Шангуань отродясь таких богатеев не было, и заводить богатых и влиятельных родственников мы никогда не стремились.
– А вот здесь ты неправа, бабуля, – возразил Попугай. – Я могу доставить дядюшку в больницу хоть на тележке. Но как вы не понимаете, нынче все на связях держится. Одно дело привезу я, другое дело – двоюродная сестра. Разница в лечении будет очень большая.
– Прежде тоже так было, – парировала матушка. – А что до хвори твоего дядюшки, тут дело такое: умрет он или останется в живых – это уж какая судьба ему назначена. На всё воля Божья. Суждена долгая жизнь – выживет. А ежели короткая, даже Хуа То и Бянь Цюэ178 не спасут, если вернутся в этот мир. Ступай и не расстраивай меня.
Попугай хотел еще что-то сказать, но матушка сердито стукнула посохом:
– Уйди, сделай милость! Забирай свои деньги и шагай!
Попугай ушел. Цзиньтун лежал в полудреме. С улицы доносились громкие матушкины рыдания, на пагоде тихо шелестел сухой травой вечерний ветерок. Потом матушка стала разжигать огонь в печи. Вскоре ноздри наполнил невыносимый запах традиционных лекарств. Казалось, мозг сжался до щелочки, и этот запах просачивается через нее, как сквозь сито. Ага, так сладковато пахнет корень императы цилиндрической, а вот этот, с горечью, – запах валерианы каменной. Кисловатый запах – это плаунок тамарисковый, «трава, что возвращает душу после девяти смертей», солоноватый – одуванчик, а пряный – дурнишник. Все пять вкусов – сладкий, кислый, горький, пряный и соленый, – а вдобавок запах портулака огородного, горца птичьего, корня пинелии и лобелии, запахи коры шелковицы, корня пиона, а также высохшего под ветром персика… Похоже, матушка собрала и бросила в большой котел все традиционные снадобья Гаоми. Этот аромат, соединявший запахи жизни и земли, будто сильной струей из-под крана вымыл из головы всю накопившуюся грязь и постепенно расчистил путь мыслям. Он думал о лугах, покрытых роскошным ковром зеленой травы, о сотнях ярких цветов, о расхаживающих по болотам журавлях. О кусте золотистых диких хризантем, что влечет своим ароматом пчел с желтоватой пыльцой на крыльях. Он слышал, как тяжело дышит земля и как падают на нее созревшие семена.
Матушка принесла целый таз травяного настоя и обтерла Цзиньтуна смоченной в нем ватой. Он стеснялся, но она заявила:
– Ты хоть до тысячи лет доживи, сынок, для меня ты все равно дитя… – И отскребла с ног до головы; даже грязь между пальцами ног вычистила.
В хижину задувал ночной ветерок, аромат лекарственных трав обволакивал все сильнее. Никогда так легко не дышало тело, никогда он не чувствовал себя таким чистым. Тут от стены из десятков тысяч стеклянных бутылок, что матушка выстроила за домом, донеслись звуки, похожие на жалобный плач. От этих звуков, которые беспрестанно менялись, множились и переливались, защемило сердце. Он подумал о далеких предках человека, которые только что научились ходить прямо, будто наяву увидев, как они с дубинами нападают на свирепого зверя, и исполнился благоговения перед ними. Ему словно открылись блеск и музыка небесных сфер, вращение громадных созвездий, мятущихся в пространстве безбрежным пламенеющим водоворотом. Он внимал неторопливым, грубым звукам Юпитера, мрачным, как громовые раскаты, отголоскам Сатурна, легкому напеву Меркурия, сильному, глубокому голосу Марса, пронзительной и резкой песне Венеры. Звуки, которые издавали, перемещаясь по своим орбитам, эти пять великих планет, сливались воедино с посвистыванием на ветру этой великой стены из пустых бутылок. Цзиньтун провалился в сон и проспал до рассвета, ни разу не проснувшись, как бывало, от кошмарных сновидений.
Наутро, открыв глаза, он учуял запах свежего молока, не матушкиного и не козьего. Цзиньтун гадал, откуда мог взяться этот запах, а душу вдруг охватило чувство, испытанное много лет назад, когда он выполнял обязанности снежного принца и благословлял женщин, лаская их груди. Самым ярким воспоминанием была грудь, которую он в тот день ласкал последней, – единственная грудь владелицы лавки ароматических масел Лао Цзинь. И тут он понял, что именно эта полная молока грудь и составляет предмет его мечтаний. С тех пор как он стал последним снежным принцем, прошло ровно тридцать лет. Значит, одногрудой Лао Цзинь, тогда молодой женщине, которой пришлось ради изменения общественного статуса выйти за одноглазого Фан Цзиня, сейчас должно быть за пятьдесят. «У женщин в таком возрасте груди давно отвисают мешками до пупа. Разве могут они остаться красивыми да еще полными молока?» – в отчаянии думал он, чувствуя, что обманывается.
Матушка осталась очень довольна, увидев, что настроение у него улучшилось:
– Может, поесть хочешь, а, сынок? Мама сейчас приготовит. Сходила вот в деревню, одолжила у Лао Цзинь денег. В счет их она на днях вывезет бутылки, что у нас за домом.
– Лао Цзинь… – Сердце Цзиньтуна бешено колотилось. – Как она поживает?
Матушка озадаченно глянула на смутившегося сына левым глазом – им она еще могла видеть – и притворно вздохнула:
– Ее нынче на сто ли в округе знают как королеву утиля. Машину имеет, пятьдесят работников у нее ежедневно переплавляют отбросы пластика и резины. Денег хватает, только вот муженек никуда не годный, да и молва про нее недобрая идет… Но маме приходится иногда к ней обращаться, хочешь не хочешь. Человек она славный, приветливый… – Тут матушка хмыкнула. – Уже за пятьдесят, а вот поди ж ты – сына родила…
Цзиньтун рывком сел, словно от пощечины. Ему будто открылся алый лик милосердного правителя небесного. «Стало быть, предчувствие не обмануло», – удовлетворенно подумал он и ясно ощутил, что Лао Цзинь, вздымая свою единственную и неповторимую грудь, стремительно приближается к хижине, а нагая Лун Цинпин со своим наждаком и ржавыми грудями в безмерном разочаровании удаляется.
– Мама, – застенчиво, но очень откровенно проговорил он, – не могла бы ты на время выйти, когда она придет?
Матушка сначала оторопела, но тут же ответила без обиняков:
– Ты только что заставил отступить демона смерти, так что мама сделает всё как скажешь! Уже ухожу.
Не находя себе места от волнения, он лег и тут же погрузился в живой аромат. Аромат исходил не из окружающего мира, а из глубин памяти и становился все сильнее. Цзиньтун закрыл глаза и ясно представил пополневшее, но такое же гладкое лицо Лао Цзинь, тот же, что и прежде, влажный взгляд игриво бегающих черных глаз. Этакий демон, способный овладеть любым мужчиной, двигалась она быстро, так и хотелось сравнить ее с кометой. Под цветастой рубашкой волновалась грудь, на которой время почти не оставило следов. Выступающий темно-красный сосок подпрыгивал и терся о ткань, из него, как из маленькой лейки, текли струйки голубовато-белого молока, отчего на рубашке проступило пятно размером с блюдце. Постепенно аромат, порожденный его воображением, и настоящий аромат груди Лао Цзинь соединились, как бабочки хвостами, и в конце концов слились. Открыв глаза, он увидел у кана Лао Цзинь, именно такую, какой он ее представлял.