Пункт приемки утиля занимал большой участок земли, огороженный гипсокартоном. Все там было рассортировано: Великой Китайской стеной тянулись, сколь хватало глаз, сложенные друг на друга бутылки, посверкивала лучиками во все стороны гора битого стекла, громоздились старые автомобильные покрышки, высилась огромная куча пластика, а из груды металлолома торчала большущая гаубица без колес. Среди всего этого, замотав рты полотенцами, деловито, как муравьи, сновали рабочие. Одни катили покрышки, другие сортировали металлический лом, третьи грузили утиль на машины, четвертые были заняты на разгрузке. В углу ограды на стальной цепи от старого водяного колеса сидел большой черный лохматый пес. Псина, пожалуй, посвирепее лагерных метисов, и намного. Шерсть блестит, будто вощеная. Перед носом – целый жареный цыпленок и надкусанная свиная ножка. Охранник на воротах – растрепанные, как собачья шерсть, волосы, слезящиеся глаза, морщинистое лицо – при ближайшем рассмотрении очень походил на бывшего командира военного отряда даланьской коммуны. Во дворе печь с трубой из листового железа – для переплавки пластика. Из трубы валил черный дым со странным запахом, и по земле головками камышей катались слипшиеся комки сажи. У весов толпились сдатчики, оживленно споря с пожилым весовщиком. В нем Цзиньтун признал Луань Пина, бывшего продавца даланьского кооператива. Во двор въехал седовласый мужчина на трехколесном велосипеде с тележкой. Да это же Лю Дагуань, бывший начальник почты и телеграфа! Такой раньше солидный был, а теперь у Одногрудой Цзинь столовой заведует. Цзиньтун робел все больше и больше. Какое у нее хозяйство, какой бизнес! Торговля идет вовсю, настоящим капиталистом сделалась. Он оторопело стоял посреди двора, раздумывая – а туда ли попал? Тут распахнулось одно из больших окон немудреного двухэтажного домика, и из него высунулась сама хозяйка в розовом банном халатике:
– Сюда поднимайся, сынок мой названый! – Ничуть не смущаясь, одной рукой она придерживала волосы, а другой махала ему.
Когда он, опустив голову, направился к домику, казалось, все во дворе уставились на него. Под пристальными взглядами тело рассыпалось, как горсть высевок, ноги еле двигались. Еще хуже дело обстояло с руками. «Сложить их на груди или, наоборот, опустить? Сунуть в карманы или заложить за спину? Некоторые ходят подбоченясь, как бывший директор госхоза “Цзяолунхэ” Коротышка Лао Ду, например. Тот даже спал подбоченясь. Нет, не годится. Коротышка Лао Ду ходил так, потому что был на должности и мог позволить себе такое. Тщедушный и малорослый, вот и напускал на себя важный вид. А кто такой Шангуань Цзиньтун? Нечто вроде тех быков из Луси, что кастрировали тогда в госхозе. Ни пола, ни чувств, хоть шило в зад втыкай – в лучшем случае лишь хвостом шевельнет. Куда там руками размахивать и нестись как угорелому. Нет уж, оставим это наивным юнцам, а мне уже сорок два, – говорят, в таком возрасте уже внуков нянчат. Пусть висят по бокам», – в конце концов решил он. Втянул голову в плечи, вперил взгляд в землю и по привычке, выработанной за пятнадцать лет в лагере, как побитая собака, уныло поджав хвост, но не забывая поглядывать по сторонам, быстро зашагал, по-воровски прижимаясь к стене. У входа он услышал сверху громкий голос Лао Цзинь:
– Эй, Лю Дагуань, мой названый сынок пришел, добавь-ка еще пару блюд!
– Могучим и сильным мальчонка растет, коль маток-гулен пару дюжин сосет… – с завистью пропел кто-то.
Цзиньтун осторожно поднимался по простой деревянной лестнице. Сверху пахнуло духами, и он робко поднял голову. На площадке, расставив ноги, стояла Лао Цзинь, на широком напудренном лице играла насмешливая улыбка. Он невольно остановился, вцепившись в перила из стальной трубы. На них остался четкий отпечаток его потной ладони.
– Поднимайся, поднимайся, сынок названый! – Она уже говорила искренне, без тени насмешки.
Автоматически преодолев еще пару ступенек, он почувствовал на своей руке ее мягкую ладонь.
Глаза еще не успели привыкнуть к полумраку коридора, а он уже входил в логово соблазнительницы, чувствуя, что его ведет не она, а запах ее тела.
В залитой светом комнате синтетический ковер на полу, обои на стенах, с потолка свешиваются шарики из скрученных полосок блестящей цветной бумаги. Посреди комнаты в стакане на офисном столе – несколько больших кистей для письма.
– Это так, для виду, – усмехнулась она. – Не очень-то я смыслю в иероглифах.
Цзиньтуну было неловко, он даже не смел взглянуть ей в глаза.
– Неужто в Поднебесной бывает такое? – вдруг рассмеялась она. – Чудо чудное, нечего сказать.
Подняв голову, он встретил бесстыдный, чувственный взгляд.
– Глаза-то под ноги не урони, сынок, – расшибешь. На меня смотри. С поднятой головой ты волк, с опущенной – овца! Чудо чудное в Поднебесной – это когда мать устраивает постельные дела сына. Вот уж не ожидала, что ей такое в голову прийти может, этой старухе. Знаешь, что она мне сказала? «Спасать – так спасать до конца, почтенная сестрица, провожать – так провожать до дома. Ты своим молоком спасла его от смерти, но ведь не будешь же кормить его так всю жизнь!» – Лао Цзинь поразительно похоже копировала манеру речи Шангуань Лу. – Она права, твоя матушка, мне уже пятьдесят. При том, как я тут кувыркаюсь, это мое сокровище, – она похлопала через ткань халатика по своей единственной груди, – тоже долго не продержится. Когда ты ласкал ее тридцать лет назад, она была хоть куда, была «исполнена духовного подъема и боевого задора»179, как говаривали совсем недавно, а теперь уже не то, бывший феникс хуже курицы. Я обязана тебе с прошлой жизни, дорогой брат. Неважно, чем именно, да и думать об этом не хочется. Главное – мое тело тридцать лет томилось на медленном огне, оно готово, и ты можешь насладиться им как пожелаешь!
Цзиньтун смотрел как зачарованный на вздымающийся холмик единственной груди и жадно вдыхал ее запах и запах молока, не замечая заголенные для него бедра. Со двора донесся крик весовщика:
– Хозяйка, тут вот что предлагают! – Он поднял вверх моток электрического провода. – Надо нам, нет?
Рассерженная Лао Цзинь высунулась из окна:
– Ну чего спрашивать? Бери! – Она прикрыла окно. – Мать его за ногу, если не боятся продавать, почему я должна бояться покупать? Не удивляйся: восемь из десяти приходящих сюда – воры. Так что я могу получить все, что есть на стройке. Электроды в коробках, электроинструмент не распакованный, цемент – все что угодно. Ну а я никому не отказываю, покупаю по цене старья, продаю как новое и получаю хорошую прибыль. Ясное дело, в один прекрасный день весь этот бизнес накроется, поэтому половина каждого заработанного юаня уходит на кормежку этих прохвостов и ублюдков, а оставшуюся половину я могу тратить как вздумается. Сказать по правде, большая часть всех этих шишек и солидняков прошла через мою постель. Понятно, что они значат для меня?
Цзиньтун растерянно покачал головой. Лао Цзинь снова похлопала себя по груди:
– Всю жизнь у меня все вокруг этой единственной груди и вертится. Все твои сволочи зятья, от Сыма Ку до Ша Юэляна, засыпали с этой титькой во рту, но ничего настоящего в моей душе ни к кому не родилось. Только ты, сукин сын, всю жизнь во сне являешься! После того случая с трупом ты якобы ни одной женщины не касался, и матушка твоя считает, что это и есть причина твоей хвори. Так я ей сказала, мол, какой разговор, почтенная тетушка! В чем Лао Цзинь толк знает, так в этом самом. Вы сыночка присылайте, а я уж из этой сопли железного мужика сделаю!
И она дразняще задрала ночную рубашку. Под ней ничего не было. Только белая, как снег, белизна и черная, как вороново крыло, чернота. Цзиньтуна пот прошиб, и он бессильно опустился на ковер.
– Что, напугала? – рассмеялась она. – Не бойся, сынок названый, женская грудь – сокровище, но у женщины есть еще и сокровище из сокровищ. Только не торопись, – как говорится, поспешишь – горячего доуфу не отведаешь. Пойдем, сейчас мы с тобой разберемся.
Как дохлого пса, она затащила его в спальню, где стены поражали яркостью цветов. Половину комнаты, ближе к окну, занимала большая кровать, на полу – толстый шерстяной ковер. Лао Цзинь стащила с него одежду, как с непослушного мальчишки. Во дворе за ярко освещенным окном деловито сновали люди. Заимствованным у Пичуги Ханя движением Цзиньтун закрыл ладонями низ живота и присел на корточки. В большом – от пола до потолка – зеркале он увидел свое бледное тело. Стало так противно, что чуть не вытошнило. Лао Цзинь аж пополам согнулась от смеха, и смех ее, прозвучавший молодо, раскованно, голубком вылетел во двор.
– Правитель небесный! И кто только научил тебя такому? Я не тигрица, сынок, ничего не откушу! Вставай давай, – она ткнула его ногой, – и марш мыться!
Он вошел в ванную рядом со спальней, и Лао Цзинь включила свет.
– Все по цене утиля куплено, – указала она на розовую ванну из твердого пластика, на светильники из дымчатого хрусталя, на стены, выложенные плиткой с рельефными цветами, итальянский унитаз кофейного цвета и четыре большущих японских нагревателя. – Нынче пол-Даланя ворует. Все здесь временное, горячей воды нет, приходится греть самой. Вот двенадцать часов в сутки и отмокаю. Первую половину жизни ни разу горячую ванну не принимала, теперь вот наверстываю. А тебе, сынок, еще хуже пришлось: ведь там, в лагере, горячих ванн точно не было? – С этими словами она открыла краны всех четырех нагревателей, и из душа с шумом, как ливень, хлынула вода. Комната быстро наполнилась паром. Лао Цзинь затолкнула его в ванну, но, как только его тело омыла горячая вода, он с воплем выскочил обратно. Она снова запихнула его туда, приговаривая:
– Потерпи. Через несколько минут будет то, что надо.
И он терпел, ощущая, как кровь приливает к голове и кожу покалывают бесчисленные иголочки. Не то чтобы больно или все немело: нечто среднее между болью и наслаждением. Тело расслабилось, растеклось, будто кучка грязи, струи воды хлестали по нему, как по пустому остову. Сквозь облако пара было видно, как Лао Цзинь снимает сорочку, большой белой хрюшкой забирается в ванну и накрывает его мягким, шелковистым телом. Вокруг все наполнилось приятным ароматом. Она намылила ему голову, лицо и тело покрылись хлопьями пены. Он безропотно сносил всё, позволяя вертеть себя в разные стороны, но, когда кожи