касалась ее грудь, замирал, ни жив ни мертв от счастья. Они барахтались в пене, грязь сходила с тела слой за слоем, очищались от всего наносного голова, небритая щетина. Но обнять Лао Цзинь, как поступил бы любой другой мужчина, он был не в силах, лишь послушно позволял тереть себя и пощипывать.
Драную одежду, в которой он вернулся из лагеря, она вышвырнула в окно, а его заставила надеть чистое нижнее белье и, видимо, давно приготовленный костюм от Кардена, не очень умело повязала галстук фирмы «Голдлайон». Причесала волосы, смазав каким-то корейским лосьоном, побрила, побрызгала одеколоном. Потом подвела к зеркалу, из которого на него глянул высокий импозантный мужчина, полукитаец-полуевропеец.
– Сыночек, милый! – ахнула Лао Цзинь. – Да ты просто телезвезда!
Он покраснел и отвернулся, но на самом-то деле тоже был восхищен своим видом. Разве сравнишь этого Цзиньтуна с тем, что тайком пил куриные яйца в агрохозяйстве? Или с тем, что пас овец в исправительном лагере?
Лао Цзинь усадила его на диван перед кроватью и подала сигарету, от которой он, замахав руками, отказался. Потом налила кружку чаю, и он испуганно принял ее. Облокотившись на сложенное одеяло, она бесцеремонно раздвинула на кровати ноги, прикрыв их халатиком. Потом умело затянулась и выпустила одно за другим несколько колец дыма. Пудру с лица она смыла, и теперь явно проступили глубокие морщины; на коже, попорченной дешевой косметикой, стали заметны черные пятнышки. Она прищурилась от дыма, вокруг глаз собрались паутинки морщин:
– В жизни не встречала такого робкого мужчину. А может, просто постарела и стала уродиной?
Не в силах вынести пронизывающего взгляда узких щелочек глаз, он опустил голову и положил руки на колени:
– Нет-нет, ты ничуть не постарела, и никакая ты не уродина. Ты самая красивая в мире…
– Вообще-то я считала, что твоя мать всё выдумывает, – как-то удрученно проговорила она. – Никак не ожидала, что все так и есть. – Она потушила окурок в пепельнице и села. – С той женщиной у тебя действительно что-то было или это враки?
Он покрутил шеей, непривычно сдавленной жестким воротничком и галстуком, потер колени. Лицо покрыли капельки пота. Казалось, он вот-вот разрыдается.
– Ладно, ладно. Так просто спросила, глупый.
Подошло время обеда, на который она, оказывается, пригласила больше дюжины каких-то шишек в европейских костюмах и кожаных туфлях.
– Гляньте на моего названого сынка, – сказала она, держа его за руку, – просто телезвезда, верно?
Все понимающе уставились на него, а один, мужчина средних лет с зализанными назад волосами и золотым «Ролексом», который свободно болтался на руке из-за специально ослабленного браслета, – вроде бы Лао Цзинь представила его как председателя какого-то комитета – до неприличия хитро подмигнул и проворковал:
– Эх, Лао Цзинь, Лао Цзинь, потянуло старую буренку на нежную травку!
– Мать твою разэдак! – выругалась та в ответ. – Этот мой названый сын – Золотой Мальчик у трона повелительницы запада Сиванму180, воистину человек благородный, которого не смутит даже сидящая у него на коленях женщина. Не то что вы, свора псов шелудивых: стоит бабу увидеть, тут же лезете к ней со своими хоботками, как комары крови напиться. И ведь не боитесь, что вас могут одной ладошкой прихлопнуть!
– В кого бы впиться, Лао Цзинь, так это в тебя, – заявил один плешивый. Мясистые щеки так и прыгали, когда он говорил, и ему приходилось то и дело поддерживать их, чтобы не перекашивался рот. – Ох и сладкое у тебя мясцо! Иначе разве стал бы кто в него впиваться!
– Тому, как заводить молоденьких белокожих мальчиков, тебе, Лао Цзинь, у императрицы У Цзэтянь181 поучиться надо, – вставил здоровяк с вьющимися волосами и глазами навыкате, как у золотой рыбки.
– Это к вам относится с вашими вторыми и третьими женами, а не ко мне. – Лао Цзинь замолчала, но потом не выдержала: – А ну позакрывали рты свои поганые, не то все узнают о ваших грязных делишках!
К Цзиньтуну с рюмкой в руке подошел худощавый мужчина с густыми бровями:
– Уважаемый Шангуань Цзиньтун, брат пьет за тебя и за твое возвращение после срока.
Теперь, когда все узнали, кто он, Цзиньтун не знал, куда деваться от стыда, хоть под стол полезай.
– Оговорили его на все сто! – негодовала Лао Цзинь. – Брат Цзиньтун – человек честный и неспособен на такое.
Несколько человек, склонившись друг к другу, о чем-то вполголоса переговаривались. Потом поднялись и один за другим стали подходить к Цзиньтуну, чтобы выпить за него. Пил он впервые в жизни и после нескольких рюмок почувствовал, что под ногами все качается. Лица напротив кивали золотистыми шапками подсолнухов. Почему-то казалось, что он должен прояснить с этими шишками какой-то вопрос.
– Было… у меня с ней… – выдавил он, поднявшись с рюмкой в руке. – Тело еще не остыло… Глаза открыты… Улыбается…
– Вот это я понимаю – настоящий мужчина! – крякнул один «подсолнух».
На душе у Цзиньтуна сразу полегчало, и он тут же ткнулся лицом в расставленные на столе закуски.
Проснулся он совершенно голый на кровати Лао Цзинь. Та, тоже голышом, полулежала с рюмкой вина и смотрела видео. Для него цветной телевизор был внове – даже от черно-белого, который он смотрел несколько раз в лагерном клубе, дыхание перехватывало, – и он засомневался, не сон ли это. К тому же на плоском экране голые мужчины и женщины занимались разнузданным развратом. Он почувствовал, что нарушает некий запрет, и опустил голову.
– Не надо притворяться, сынок мой названый, – усмехнулась Лао Цзинь. – Подними голову и смотри хорошенько, как люди делают.
Он воровато глянул несколько раз, и по спине аж мурашки побежали.
Потянувшись, Лао Цзинь выключила видеомагнитофон, и на экране запрыгали белые точки. Она отключила и телевизор, потом включила стоявший рядом торшер, и стены в комнате окрасились теплым и мягким желтым светом. Прямо на постель водопадом струилась голубая оконная занавеска. Лао Цзинь улыбнулась и принялась щекотать его пухлой ступней.
В горле у него было сухо, как в заброшенном колодце. Тело до пояса полыхало огнем, а ниже застыло, как вода в непроточном пруду. Горящими глазами он впился в ее пышную грудь – она свешивалась на живот и чуть влево. По соску с семечко лотоса, который вставал бугорком на уровне правой подмышки, и черной ареоле размером с рюмку вокруг него можно было судить, что когда-то у нее было две груди, как у всякой женщины, иначе ее можно было бы считать редчайшим случаем в медицине или в науке о видах. Сосок единственной груди мужчины подрастянули. Он возбужденно подрагивал, обливаясь сладким молоком, – этакий медовый финик – и затмевал собой все остальное. Открыв рот, Цзиньтун рванулся к груди, но Лао Цзинь одним движением уклонилась. Обольстительно раскинувшееся тело дразнило, и он с бешено колотящимся сердцем ухватился за мягкие плечи, чтобы повернуть ее к себе. Ее единственная грудь мелькнула испуганным лебедем и скрылась. Разгорелась отчаянная борьба: ему хотелось добраться до молока, она же не подпускала его к груди. Оба выбились из сил и тяжело дышали. Наконец ему удалось распластать изнемогшую Лао Цзинь на спине. Не думая больше ни о чем, он приник к груди и жадно втянул в себя сосок, будто хотел проглотить всю грудь целиком. Когда сосок оказался в его власти, Лао Цзинь сдалась. Она со стоном запустила пальцы в его спутанную шевелюру и уже не мешала ему, позволив высосать всю грудь дочиста. А потом он удовлетворенно заснул, и, как ни подступалась к нему распаленная Лао Цзинь, разбудить этого похрапывающего великовозрастного младенца так и не удалось.
На следующее утро, утомленно позевывая, она буравила его недовольным взглядом. Нянька принесла кормить ребенка. Казалось, годовалый младенец у нее на руках смотрит на Цзиньтуна с ненавистью.
– Унеси, – велела няньке Лао Цзинь, потирая грудь. – Закажи молока на ферме и покорми из рожка.
Нянька без единого слова вышла, а Лао Цзинь вполголоса пробормотала:
– До крови изжевал сосок, Цзиньтун, ублюдок. – Она поддерживала грудь рукой, а он с извиняющейся улыбкой не сводил глаз с этого сокровища и снова стал подбираться к ней, как маньяк. Но Лао Цзинь, держась за грудь, выскользнула из комнаты.
Вечером поверх специально пошитого бюстгальтера из брезента она надела куртку на толстой подкладке и перетянула на талии широким поясом, усеянным медными заклепками, какие носят мастера боевых искусств. В низу куртки, обрезанной ножницами до бедер, торчали клочья ваты. А далее – ничего, только красные туфли на высоких каблуках. Увидев ее в таком наряде, Цзиньтун почувствовал, что внутри все охватывает огнем, и тут же возбудился до такой степени, что естество хлопнуло его по низу живота, как распираемый воздухом кожаный шарик. Не успела она нагнуться и принять позу самки в течке, как он набросился на нее, словно тигр, на ковре перед кроватью…
Два дня спустя Лао Цзинь представляла Цзиньтуна своим рабочим как нового гендиректора. В безупречном итальянском костюме, шелковом цветастом галстуке и фирменной светло-коричневой ветровке из саржи, а также в лихо заломленном французском берете кофейного цвета он, подбоченясь, предстал перед работниками Лао Цзинь, перед этим сбродом, словно петух, только что соскочивший с потоптанной курочки. Усталый и в то же время гордый, произнес краткую речь, почти так же – и по словам, и по манере изъясняться, – как в лагере отчитывали заключенных администраторы и политработники. В глазах рабочих таились зависть и злоба.
Вместе с Лао Цзинь он побывал во всех уголках Даланя, познакомился со всеми, кто прямо или косвенно был связан с ее бизнесом. Научился курить иностранные сигареты, пить импортные напитки, играть в мацзян, освоил искусство угощать, давать взятки, уходить от налогов. Однажды на банкете в гостинице «Цзюйлун» в присутствии дюжины гостей он погладил нежную белую ручку официантки, и она, задрожав, разбила рюмку. Он вытащил пачку банкнот и запихнул ей в нагрудный карман белой униформы со словами: