Послушать ее – так перспективы блестящие.
– Ну а я? – недоумевал Цзиньтун. – Я-то что буду здесь делать?
– Дядюшка, надеюсь, вы примете мое предложение заведовать отделом по связям с общественностью.
Новоиспеченного завотделом Гэн Ляньлянь послала на десять дней в сауну, к тайской массажистке, а потом в салон красоты на десять сеансов массажа и чистки лица. После этого Цзиньтуну показалось, что он заново родился. Не останавливаясь перед затратами, Гэн Ляньлянь накупила ему самой модной одежды, опрыскала с ног до головы «Шанелью» и приставила к нему молодую девушку, на которую возложила все повседневные заботы. Эти траты повергали Цзиньтуна в страшное беспокойство. Вместо того чтобы определить конкретную работу, Гэн Ляньлянь только и делала, что забивала ему голову всевозможными знаниями о птицах, штудировала вместе с ним чертежи, образцы и модели развития Центра. В результате он твердо уверился, что от будущего Центра зависит и будущее всего Даланя.
Ночью, когда все стихло, Цзиньтун ворочался с боку на бок на роскошном матраце фирмы «Симмонс», не в силах заснуть. Теперешняя его жизнь состояла из одних удовольствий – о таком он даже не мечтал. Чего в конце концов хочет от него эта предприимчивая женщина с маленькой головкой? Он помассировал грудь и под мышками, где уже начинал накапливаться жирок, и незаметно уснул. Снилось, что он оброс павлиньими перьями. Распустил хвост – и на нем засверкали десятки тысяч разноцветных пятнышек. Тут вдруг появляется Гэн Ляньлянь и еще какие-то злобные женщины; они собираются выдрать у него перья, чтобы преподнести уважаемым богатым друзьям, приехавшим издалека. Он протестует по-павлиньи. «Так если не выдирать перья, дядюшка, зачем мне тебя откармливать?» Ответ прямой, никакой двусмысленности. И применить его можно и к павлинам, и к людям. Ничего не оставалось, как только покорно подставить гузку. Все нутро аж похолодело, кожа напряглась так, что иголку не воткнешь. Гэн Ляньлянь старательно мыла руки в медном тазу, вокруг разносился запах сандала. Вымыла раз, потом еще раз, а после этого велела работнице в белом халате полить из большого медного чайника с длинным носиком, чтобы сполоснуть. «Дергай, – вертелось у него на языке, – дергай, славная племянникова женушка, не тяни со своими пытками. Ты хоть понимаешь, что для барана, привязанного к столу мясника, самое мучительное не ощутить пронзающий сердце нож, а смотреть, как мясник точит его и, поточив, пробует на ногте – острый ли?» – «Расслабься! Расслабься! – похлопывала по гузке рука в резиновой перчатке. – И ты, что ли, дядюшка, с этого чудовища и убийцы Сыма Ку пример берешь? Тот перед смертью всё ци на бороду собирал, даже брадобрей о него бритву сломал». – «Откуда она может знать такое, ведь родилась позже!» Хотя сломанная о Сыма Ку бритва давно уже стала легендой. О нем уже столько легенд сложили, целый воз. Например, якобы во время расстрела пули рикошетили от лба в разные стороны. Такой цигун189 вызывает в памяти рассказы о далеком прошлом, когда в Гаоми от великого учителя ихэтуаней Фань Цзиньбяо отскакивали и мечи, и копья. Потом Сыма Ку якобы увидел на дамбе Сыма Ляна и крикнул: «Сынок!» Этим воспользовался снайпер из уездной расстрельной команды и всадил ему пулю прямо в рот. Только так якобы и удалось отправить его на тот свет. «Напраслина все это, невестка, – сказал Цзиньтун. – Никакого ци у меня нет, просто боюсь». – «Чего бояться-то? – презрительно фыркнула она. – Подумаешь – перья вырывают. А если бы мошонку отрезали? Вот это был бы шок». – «Неудивительно, что Попугай плачет от тебя день-деньской, – размышлял Цзиньтун. – Страшное дело эти бабы, даже в сравнениях у них одни ножи да винтовки. В прежние годы в агрохозяйстве “Цзяолунхэ” была одна женщина-ветеринар Сяо Дун по прозвищу Тяжелая Рука. Однажды она должна была кастрировать четырех мулов для гужевой транспортной бригады. Удалила лишь четыре яичка, а потом отшвырнула нож и ушла. Мулы так и остались стоять со своим хозяйством, как с гроздьями айвы. Заканчивать пришлось Дэну. С тех пор в Далане и бытует сехоуюй: “Сяо Дун кастрирует мулов – дело не закончено”». Гэн Ляньлянь ухватила несколько самых красивых, толстых, как камыш, перьев и с силой дернула. Цзиньтун закричал и проснулся в холодном поту. Копчик ныл. В ту ночь было уже не заснуть. Он прислушивался к поединкам птиц на болотах, вспоминал свой сон и пытался истолковать его, как учили зэки в лагере.
Наутро Гэн Ляньлянь пригласила его к себе в кабинет на завтрак. Этой чести удостоился и ее муж, мастер по обучению птиц Попугай Хань. При входе их приветствовала с золотой жердочки взъерошенная черная майна: «Здравствуй! Здравствуй!» Цзиньтун не поверил, что это сказала птица, и стал оглядываться, ища источник звука. «Шангуань Цзиньтун! Шангуань Цзиньтун!» – снова заговорила майна, окончательно повергнув его в изумление. «Здравствуй, здравствуй! – кивнул он в ответ. – А тебя как зовут?» – «Ублюдок! Ублюдок!» – закричала птица, распушив хвост.
– Вот, полюбуйся, чему ты обучил свое сокровище! – повернулась к мужу Гэн Ляньлянь.
– Ублюдок! – поддал птице Попугай.
«Ублюдок! Ублюдок!» – повторила чуть не шлепнувшаяся с жердочки майна.
– Вот, мать ее! – сконфузился Попугай. – Ну не дура, а? Как маленький ребенок: до посинения учишь говорить что-то приличное – и всё впустую. А сквернословию и учить не надо!
Гэн Ляньлянь предложила Цзиньтуну свежего молока и глазунью из страусиных яиц. Сама поела немного, как птичка. Цзиньтун же наелся, как боров.
– Войско обучают тысячу дней, а ведут в бой единожды, дядюшка, – заговорила она, попивая кофе «Нестле», от которого разносился восхитительный аромат. – Пришло время браться за самое главное – как говорится, отправляться на защиту заставы.
Цзиньтун даже икать начал:
– И что же – ик! – я могу – ик! – делать?
Гэн Ляньлянь это явно раздражало, и она, не скрывая неудовольствия, уставилась на него жестким взглядом серых глаз. И глаза ее, изначально красивые и мягкие, вдруг стали невероятно страшными. Вспомнилась ее мать, вспомнились питоны на болотах, которым ничего не стоит проглотить дикого гуся. От испуга икание тут же прекратилось.
– Сделать ты можешь много чего! – Змееподобные глаза блеснули по-человечески тепло, снова став обворожительными. – Что нужно в первую очередь для осуществления наших грандиозных планов, дядюшка? Конечно деньги. Деньги нужны, чтобы ходить по саунам, чтобы приглашать нежных, грудастых тайских массажисток. Знаешь, сколько стоит яйцо страуса, которое мы только что съели? – Она выставила пять пальцев. – Пятьдесят? Пятьсот? Пять тысяч юаней! На всё, что мы делаем, нужны деньги. Центру «Дунфан» нужно развиваться, и на это необходимо еще больше денег. Не восемьдесят-сто тысяч и не один-два миллиона, а десятки, сотни миллионов! Нужна государственная поддержка, банковские кредиты. Банки принадлежат государству, управляющие банками делают то, что говорит мэр, а к кому прислушается мэр? – Она усмехнулась. – А мэр, дядюшка, прислушается к вам!
От этих слов Цзиньтун струхнул так, что заикал снова.
– Дядюшка, дядюшка, без паники, – продолжала Гэн Ляньлянь. – Слушайте внимательно, что я скажу. Новый мэр Даланя не кто иной, как ваша учительница Цзи Цюнчжи! По информации из надежных источников, первым человеком, о котором она стала наводить справки, вступив в должность, были именно вы. Вы только представьте себе, дядюшка: столько лет прошло, а она помнит вас – какое это должно быть глубокое чувство!
– Стало быть, я пойду к ней и скажу: «Учительница Цзи, я, Шангуань Цзиньтун, прошу вас предоставить птицеводческому центру жены моего племянника кредит на сумму сто тысяч юаней?»
Гэн Ляньлянь громко расхохоталась и, отбросив всякое уважение к старшим, похлопала его по плечу:
– Дядюшка, глупенький мой дядюшка, вот уж сама простота! Сейчас я вам всё расскажу.
Последующие две недели Попугай Хань дрессировал птиц, а Гэн Ляньлянь день и ночь дрессировала Цзиньтуна, обучая, как нужно вести себя и что говорить одинокой женщине, в руках которой сосредоточена большая власть. Накануне дня рождения Цзи Цюнчжи они провели в спальне Гэн Ляньлянь генеральную репетицию. Гэн Ляньлянь, в одной белоснежной ночной сорочке, изображала мэра: тонкая сигарета в одной руке, бокал вина в другой, флакончик с афродизиаком в изголовье кровати, расшитые тапочки на ногах. Цзиньтун в отглаженном костюме, благоухающий французским одеколоном, держа перед собой целую охапку павлиньих перьев и только что обученного попугая на руке, несильно толкает обитую кожей дверь…
Открыв дверь, он замирает, пораженный суровым обликом Цзи Цюнчжи. Никакой ночной сорочки, наполовину открывающей грудь, как у Гэн Ляньлянь. Старая армейская форма с застежкой на мужскую сторону, даже воротник на френче застегнут наглухо. Ни сигарет, ни бокала вина, ни тем более афродизиака. И приняла она его, вообще-то, не в спальне. С ксерокопией какого-то документа в руках и большой, как у Сталина, трубкой во рту она устроилась на старом плетеном стуле, задрав на рабочий стол ноги в пропотевших нейлоновых носках. Курила она вонючую махорку и шумно прихлебывала черный чай из огромной, с небольшое ведерко, обшарпанной кружки с надписью «Агрохозяйство Цзяолунхэ». Когда Цзиньтун вошел, она отшвырнула документ и выругалась:
– Сволочи, клопы вонючие!
От страха ноги у Цзиньтуна подкосились, и он чуть не рухнул на колени. Она сняла ноги со стола и сунула в туфли:
– Шангуань Цзиньтун, заходи, не бойся, это я не тебе!
По инструкции Гэн Ляньлянь следовало согнуться в глубоком поклоне, а потом со слезами на глазах впиться взглядом в ее «нежную белую грудь». Но ненадолго, на несколько секунд, потому что более долгий взгляд может говорить о недобрых намерениях, а слишком короткий – о недостаточной близости. После этого нужно было сказать: «Дорогая учительница Цзи, вы еще помните своего скромного ученика?»
Но Цзи Цюнчжи не дала ему и рта раскрыть, назвала по имени и с прежней живостью в глазах оглядела с ног до головы. Под ее взглядом тело зачесалось, захотелось отшвырнуть то, что было в руках, и убежать. Поведя носом, она усмехнулась: