– Помолчи лучше! – окрысилась на него Гэн Ляньлянь. – Он твой дядюшка, а не мой! У меня здесь не богадельня.
– Кто же режет осла после того, как смолото зерно… – промямлил Попугай.
Гэн Ляньлянь запустила в него чашкой с кофе. Глаза засверкали желтизной, и она, разинув рот, заорала:
– Вон! Вон! Оба вон отсюда! Лучше не выводите меня, не то изрублю на куски и орлам скормлю!
У Цзиньтуна аж сердце захолонуло.
– Смертию повинен, невестка, виноват, виноват, – затараторил он, сцепив руки перед собой195. – Только не серчайте на племянника. Ухожу, ухожу. Вы меня кормили, одевали, всё верну. Буду утиль собирать, пустые бутылки сдавать, накоплю…
– Гляди, какие амбиции! – съязвила Гэн Ляньлянь. – Да ты полный болван, такие – кто за титьку, как ты, цепляется – хуже собак живут! Я на твоем месте давно бы на кривом дереве повесилась! Вот ведь посеял пастор Мюррей драконово семя, а выросла блоха на веревочке. Нет, тебе и до блохи далеко, она хоть прыгает на полметра. Клоп ты, а может, и не клоп, скорее вошь – вошь белая, три года не кормленная!
Безжалостные, как нож мясника, речи Гэн Ляньлянь искромсали его в кровавые клочья. Зажав уши руками, Цзиньтун кубарем вылетел из Центра и понесся как угорелый. Не помня себя, забежал в камыши. Там торчали не срезанные в прошлом году стебли; уже поднялась новая поросль в полчи высотой, и, забравшись туда, он на время оказался отрезанным от внешнего мира. Высохшие желтые листья шуршали под ветерком, а от влажной земли тянуло горечью новых ростков. Казалось, сердце вот-вот разорвется от боли. Он упал на землю, колотя измазанными в глине руками по своей неразумной голове и причитая по-старушечьи:
– И зачем ты только родила меня, мама! Зачем вырастила такого никчемного человека, как я, почему сразу не утопила в поганом ведре! Мама, я всю жизнь не человек и не призрак. Надо мной смеются и взрослые и дети, мужчины и женщины, живые и мертвые… Не хочет больше жить твой сын, мама, уйти хочет из этого мира! Отвори очи, правитель небесный, порази молнией своей! Разверзнись, мать сыра земля, уготовь место, чтобы упокоить меня. Не могу я больше, мама, когда все поносят и тычут пальцами…
Он изнемог от слез, но на холодной земле долго не полежишь, пришлось подняться. Высморкал покрасневший нос, вытер лицо. Он выплакался, и на душе полегчало. С камыша свисало старое гнездо сорокопута, а между стеблями скользил полоз. Цзиньтун замер, поздравив себя с тем, что змея не заползла ему в штаны, когда он валялся на земле. Птичье гнездо напомнило про птицеводческий центр, а при взгляде на змею вспомнилась Гэн Ляньлянь. Он со злостью пнул гнездо ногой. Но оно было прикреплено к стеблю конским волосом – он и гнездо не сбил, и сам чуть не свалился. И все равно – оторвал его руками, швырнул на землю и стал топтать, подпрыгивая и выкрикивая:
– Птичий центр поганый! Вот тебе, растопчу на мелкие кусочки, сучий потрох!
От расправы с гнездом он распалился еще пуще. Нагнулся и сломал камышину, порезав при этом ладонь острыми листьями. Не обращая внимания на боль, поднял камышину вверх и бросился вдогонку за полозом. Тот стремительно скользил меж лиловыми стеблями молодых побегов.
– Гэн Ляньлянь, змея подколодная! – Он занес камышину над головой. – Сейчас покажу тебе, как смеяться надо мной! Жизнью за это заплатишь! – И с силой хрястнул по змее. Попал он или нет, но та мгновенно свернулась клубком, угрожающе подняла голову в черных полосках и зашипела, высовывая язык и не сводя с него недобрых глаз, серых с белизной. Он аж похолодел, волосы встали дыбом. Собрался было ударить еще раз, но, заметив, что змея приближается, с криком «Мама!» отбросил свое оружие и бросился прочь, не обращая внимания на листья камыша, секущие лицо и глаза. Остановился, чтобы перевести дух, лишь оглянувшись и убедившись, что змея не преследует его. Руки и ноги ослабели, голова кружилась, живот подвело от голода. Вдалеке в лучах солнца ослепительно сверкала высокая арка ворот центра «Дунфан», и до самых облаков разносились крики журавлей. Еще вчера в это время он ел второй завтрак. Сладкий привкус молока, аромат хлеба, дух свежеприготовленных перепелов и фазанов… Он уже начал сожалеть о своем опрометчивом поступке. И чего он убежал из Центра? Ну развез бы подарки – разве это повредило бы его репутации? Шлепнул себя по щеке – не больно. Шлепнул еще раз – чувствуется. Потом двинул так, что аж подпрыгнул от боли, щека загорелась.
– Эх, Шангуань Цзиньтун, болван ты болван, – выругался он вслух. – Все репутацию берег, а только бед себе нажил!
И тут ноги сами повели его к птицеводческому центру. «Истинный муж должен уметь применяться к обстоятельствам, как говорится, уметь растягиваться и уметь сгибаться. Так что давай, покайся перед Гэн Ляньлянь, извинись, признай, что был неправ, попросись обратно. Да и о какой потере лица можно говорить в такой ситуации? Лицо, репутация – это лишь богатенькие могут себе позволить. Ну обозвали тебя клопом – так ты ведь не стал им? И в вошь не превратился, когда тебя вошью обругали». Так, осыпая себя упреками, сетуя, прощая себя, вразумляя, уговаривая и поучая, он незаметно очутился у ворот.
В нерешительности он ходил перед ними туда-сюда. Несколько раз уже собирался было войти, но в последний момент отступал. Ну да, конечно, у истинного мужа слово не воробей. Если здесь не богадельня, пригреют в другом месте. Хорошая лошадь на потравленном лугу не пасется. Умирать с голоду, но не склонять головы, не прятаться от ледяного ветра, даже замерзая. Не хлебом единым, как говорится. Хоть и в нужде живем, силы воли хватает. «С начала времен смерти не избежал никто, верность моя воссияет вовеки в анналах истории»196. Он перебирал одно речение за другим, чтобы собраться с духом, но, сделав несколько шагов, поворачивал обратно. Так и метался. «Вот бы столкнуться у ворот с Попугаем Ханем или Гэн Ляньлянь!» Но, заслышав крик Попугая, он спешно юркнул за дерево. Так и простоял у ворот, пока солнце не закатилось за горы. Задрав голову, увидел льющийся из комнаты Гэн Ляньлянь мягкий свет, и душа исполнилась печали. Смотрел долго, но в голову ничего умного так и не пришло, и, волоча свои длинные ноги, он потащился в сторону оживленных городских улиц.
Видимо, тянуло на запах съестного, и он сам не понял, как очутился на улочке, где шла вечерняя торговля местными деликатесами. Когда-то здесь набирал учеников и обучал боевым искусствам мастер ушу Комета Гуань, а теперь тут был обжорный ряд. Лавки по обе стороны улочки еще открыты, над входом мигают неоновые вывески. Торговцы поджидают клиентов, прислонившись к косякам дверей и ловко сплевывая шелуху арбузных семечек. Но заходят в лавки немногие, привлекает сама улочка. На позеленевших каменных плитах стоит вода. Теплый свет от протянутых на скорую руку по обеим сторонам улочки гирлянд с большими красными абажурами играет на мокрых плитах зеленоватыми бликами. Лица уличных торговцев – все в белом, в высоких колпаках – отливают маслянистым блеском. Иероглифы на большом щите гласят: «Молчание – золото. Ртом здесь жуют, а не разглагольствуют. Промолчи и награду получи». «Вот уж не думал, что правила снежного торжка возродятся на улочке закусочных». В розовой от красных фонарей дымке продавцы обращались к покупателям мимикой и жестами, и вся улочка казалась таинственной и нездешней. В этой странной, но веселой атмосфере – не розыгрыш и не шутка – порхали стайки ярко разодетых парней и девушек – в обнимку или держась за руки, но строго соблюдая запрет на разговоры. То здесь поклюют, то там, и все – продавцы и покупатели – относятся к этой игре со всей серьезностью. На этой безгласной улочке Цзиньтун почувствовал себя уютно, как дома, и позабыл на время про голод и пережитые днем унижения. Казалось, это молчание уничтожило все барьеры между людьми. Самое главное – взять себя в руки, чтобы язык перестал навлекать неприятности, а стал органом, у которого одна конкретная функция. И он зашагал дальше по скользким каменным плиткам.
Для стоящей неподалеку обнявшейся парочки молодая девушка с тонкими чертами лица готовила в кипящем масле больших темно-красных раков с длинными клешнями. Раки, блестевшие как лакированные, ползали в стоящем перед ней большом пластмассовом тазу. Многозначительным взглядом она подозвала Цзиньтуна. Он глянул на ценник и торопливо отвернулся. В кармане завалялся всего один юань – даже клешни не купишь. Чуть дальше, в освещенной красным светом корзине, поблескивали змеи. Они были живые, хоть и свернулись кольцами, как мертвые. За большим, покрытым клеенкой столом сидели четверо полицейских в штатском. Выражения лиц миролюбивые, без какой-либо «готовности дать отпор противнику». Хозяину здесь помогала скуластая девушка с впалыми глазами, в синем платке – а может, молодая женщина, потому что при размашистых движениях грудь у нее колыхалась, как лянфэнь197, чего не бывает с упругими грудками девственниц; она разделывала змей на деревянной доске. Живые змеи в ее руках вели себя как мертвые, и она будто забыла про их ядовитые зубы. Не глядя нашаривала змею в корзине, как морковку, вытаскивала, клала на доску и одним ударом отсекала голову. Потом вешала змею на гвоздь, бралась за кожу обеими руками и стягивала ее, как чулок. Неуловимым движением вскрывала на доске эту еще шевелящуюся голую палку, вынимала желчный пузырь, удаляла позвоночник и бросала тушку хозяину, смуглому толстяку, который орудовал ножом за большим столом. Тот сначала отбивал тушку обухом ножа, потом острием мгновенно нарезал на тонкие, как бумага, прозрачные ломтики. В это время девица успевала разделать еще пяток змей. Теперь она вынимала из кипящего котла ломтик за ломтиком и поставила перед полицейскими целую горку. Они переглянулись с одобрительными ухмылками, подняли тяжелые кружки с пенистым золотистым пивом, со звоном сдвинули их и осушили. Цепляя палочками ломтики змеи, макали их в горячую воду и отправляли в рот.