Сыма Лян заметил наконец связанную по рукам и ногам матушку. Он вдруг весь подобрался, словно его потянула за волосы огромная рука. Качнулся назад, из глаз брызнули слезы. Он стал медленно опускаться на колени, а потом распростерся на земле с громким воплем:
– Бабушка! Бабушка…
Расплакался он откровенно и искренне. Об этом свидетельствовали и катившиеся ручьем слезы, и повисшие на кончике носа сопли.
Шангуань Лу вглядывалась в него слабеющими глазами, губы у нее кривились дрожа:
– Лян Эр… Ты?..
– Я, бабушка, родная моя! Я тот самый Сыма Лян, которого ты вскормила грудью, – всхлипывал он.
Шангуань Лу попыталась повернуться, и Сыма Лян вскочил:
– Сестра, зачем понадобилось связывать бабушку?
– Это я недоглядела, брат, – сконфуженно выдавила Лу Шэнли. И, повернувшись к Цинь Уцзиню, прошипела сквозь зубы: – Ну вы и сволочи! – Ноги у того подкосились, но он устоял, сжимая в руках нашу чашку. – Погодите, вот вернусь… Нет, прямо сейчас… – Она просто кипела от злости: – Ты уволен. Возвращайся в офис и пиши объяснительную! – Она нагнулась и стала развязывать опутывающие Шангуань Лу веревки. Один узел оказался особенно тугим, и она вцепилась в него зубами. Выглядело это очень трогательно.
– Припоздала я, бабушка, – выдохнула она, помогая Шангуань Лу подняться.
– А ты кто такая? – с сомнением глянула на нее матушка.
– Не узнаёте, бабушка? Я Лу Шэнли, ваша внучка!
– Непохоже, непохоже, – покачала головой матушка. И отыскала глазами Сыма Ляна: – Лян Эр, дай бабушка потрогает тебя – похудел ты или потолстел. – Руки матушки заскользили по голове Сыма Ляна. – Да, ты мой Лян Эр. Люди с годами могут меняться, а черепушка не меняется. Все, что выпадает человеку в жизни, на черепе отражается. А жирку у тебя хватает, дитя мое. Видать, живешь неплохо и поесть хорошо можешь себе позволить.
– Да, бабушка, – всхлипывал Сыма Лян, – могу. Пришел конец вашим бедам. Теперь заживете покойно и счастливо. А что мой младший дядюшка? Как он?
Только он спросил обо мне, я сразу же юркнул за пагоду. Да, я душевнобольной, не отрицаю, но это лишь когда вижу женскую грудь. А так я никакой не больной, только прикидываюсь. Уж очень славная это штука – психа изображать. Говори все, что в голову взбредет, неси всякий бред – другие лишь посмеются. Если кто принимает за чистую монету то, что несет душевнобольной, он сам такой и есть. Вытворяй что хочешь. Можно изображать танец посадки риса посреди оживленной улицы. Ни один водитель не собьет, ни один полицейский не арестует, даже не обругает. А если пожурит, можно с глупой улыбкой потрогать блестящую пряжку у него на ремне: «Трогаю большую титьку!» И он будет хохотать до слез. Или можно остановить старый лимузин председателя городской женской ассоциации и погладить круглые фары: «Трогаю титьку! Трогаю большую титьку!» И увидишь, как эта председательница в машине покатывается от хохота. Приходишь на площадь, где кинотеатр, встаешь перед афишами, прыгаешь, как обезьяна, тянешь к ней черные пятерни и орешь: «Трогаю большую титьку! Трогаю большую титьку!» На афише, выставив свои титьки, усмехается известная кинозвезда. Народу поглазеть на меня собралось в тот день больше, чем зрителей в черной утробе кинотеатра. Мужчины, женщины, даже дети. Среди них и одна молодая женщина, только что после родов. Она знала меня, я ее тоже знал, но делал вид, что на меня нашло затмение и я ее не узнаю. На ней пышная юбка попрозрачнее сетки от комаров, а под ней только черные трусики. Сама светлокожая, с хорошей фигурой. Родила, но фигуру сохранила. «После родов – сучьи соски»201 – это не про нее. Бюстгальтера нет, крепкие, пышные груди видны как на ладони. Вот у кого молока хоть залейся. Счастливый ее ребенок. В руке авоська, в ней пупырчатые огурцы с цветочками на макушке, лиловые блестящие баклажаны с ворсинками и несколько ярко-красных, да еще необычной формы, с сосками, помидоров. «Эй, извращенец, попрыгай, потрогай ее большие титьки!» Это невинные, как ангелочки, дети в красных галстуках – они хлопают в ладоши и кричат, подзуживая меня. Во главе с учительницей пришли смотреть фильм по программе нравственного обучения. Из громкоговорителей разносится песенка из этого фильма: «Обыщи весь белый свет – детям лучше мамы нет. С мамой – жемчуга слезинка, а без мамы – как былинка». «Пломбир, пломбир, сливочный пломбир! Эскимо, эскимо на палочке! Суй в рот – жара уйдет». Бабах! «Пневматическая винтовка, прояви сноровку, получи приза упаковку!», «Накинь кольцо, один бросок – один юань. На что накинешь, то и получишь». Можно выиграть сигареты, жевательную резинку, энергетический напиток, кока-колу. «Попадешь – в выгоде, не попадешь – компенсируем». Дрессированные обезьянки. Бойцовые куропатки. Каждый, как говорится, бьет в гонг, продавая сладости, делает свою игру. На шахматной доске игра переходит в эндшпиль. «Закуски с оригинальным вьетнамским ароматом! Пожалуйте насладиться неповторимым послевкусием блюд от обладателя многих наград, героя оборонительной войны202 Жуань Мэйсяна по прозванию Тигр Песков!», «Говяжьи фрикадельки от семьи Ма, перекус и массаж одновременно!». Кокетливо поправляя волосы, зазывают покупателей намазанные отечественной и иностранной косметикой девицы. Но везде нужно платить, а смотреть представления извращенца Шангуань Цзиньтуна можно бесплатно. «Эй, извращенец, покажи, как старик сосет грудь!» Тебе тогда стало невыносимо тоскливо, потому что в прекрасных глазах этой полногрудой молодой женщины с авоськой промелькнул особенный и поэтому легко заметный лучик сочувствия, свойственный счастливым молодым женщинам. Он вспомнил, как однажды, во время недолгого квартирования в семье Попугая Ханя, ощутил к этой женщине некую сладкую грусть. Ее тогда задержали в супермаркете, и он, расчувствовавшись от ее красивой груди, великодушно заступился за нее. Выдал себя за ее мужа и расплатился, заявив, что, мол, жена не привыкла платить по счетам. Ты сделал вид, что не узнаёшь ее, но желание еще раз подпрыгнуть, чтобы потрогать грудь кинозвезды на афише, пропало. Сгорая от стыда, ты убежал в какой-то закоулок. Но стоило высунуться – она тут как тут. В закоулке тишина, в блеске солнечного света полощутся, как разноцветные флаги, детские пеленки.
– Ты действительно болен или прикидываешься? – негромко спросила она. – Хочу вот вернуть должок. Потрогай меня, потрогай разик, и будем считать, что квиты. Потрогай, несчастный ты мужчина. Те, что на афише нарисованы, не настоящие. У этих знаменитостей ни у одной они не настоящие, все подбиты губкой, ватой и еще бог знает чем. Бедный ты бедный мужчинка – неужели от этого сходят с ума? Потрогай. – Она отошла в сторонку, осмотрелась и позвала, указывая на грудь: – Иди сюда быстрей, извращенец, дам разок, чего тебе хочется.
Ее грудь на фоне пеленок смотрелась так торжественно, так чарующе. Ты присел на корточки, закрыл лицо руками и страдальчески выдавил из себя:
– Нет…
Она вздохнула, якобы всё понимая:
– Вот оно что. Значит, ты еще один Е-гун, который любил драконов203.
Ее лицо при этом не дрогнуло. Она выбрала из авоськи самую большую помидорину с несколькими сосками и сунула мне в руки. Пробралась между флагами пеленок, и ее поглотил яркий свет… С этой исполненной символического смысла помидориной в руках я долго сидел, погруженный в раздумья. Почему у помидоров вырастают соски? Горы – это груди земли, волны – груди моря, слова – груди мыслей, цветы – груди травы, фонари – груди улицы, солнце – грудь Вселенной… Все возвращается на груди своя, грудь связывает весь материальный мир. Это и есть самая вольная и самая навязчивая идея душевнобольного Шангуань Цзиньтуна.
Обойти вокруг пагоды все равно что обойти вокруг груди. Неужто и лицом к лицу с Сыма Ляном притворяться психом? Или все же дать понять, что я прекрасно соображаю? Ведь мы почти сорок лет в разлуке, и он, верно, будет сильно переживать, увидев, что я стал душевнобольным. Да, он точно очень расстроится, и я решил, что перед другом детства следует предстать очень умным, разбирающимся во всем человеком.
– Лян Эр, Сыма Лян!
– Младший дядюшка, дядя Цзиньтун! – И мы крепко обнялись.
От него так пахнуло одеколоном, что перед глазами у меня все поплыло, как у пьяного. Потом он отпустил руки, и я стал вглядываться в его большие бегающие глаза. Еще он вздохнул, как человек большой учености. На плече отутюженного костюма остались следы моих соплей и слез. Тут руку протянула Лу Шэнли, будто желая поздороваться. Но стоило мне протянуть свою, сразу же отдернула. Я ужасно расстроился и даже разозлился: «Так тебя и так, Лу Шэнли, ты забыла все, что было! Забыла историю! А забывший историю, считай, предатель. Ты предала семью Шангуань, и от имени…» И от чьего же имени я могу выступать? Да ни от чьего. Даже от своего не могу.
– Здравствуй, дядюшка. Я как сюда приехала, сразу стала справляться о тебе и о бабушке.
«Вранье, от начала до конца. Ты, Лу Шэнли, унаследовала неуемное воображение Шангуань Паньди тех лет, когда она заправляла животноводческой бригадой госхоза “Цзяолунхэ” и пыталась устроить бордель в зоопарке Всевышнего. Ты тоже собираешься вывести феникса методом гибридизации. А вот от искренности матери в тебе ничего нет. Эти твои разжиревшие, потерявшие форму большие титьки под великолепным шерстяным свитером я заметил сразу. А если, по-твоему, руки у меня слишком грязные, чтобы со мной поздороваться, возьму вот и пощупаю твои титьки. Неважно, что ты моя племянница, а я твой младший дядя. Женские груди такое же всеобщее достояние, как цветы в парке Фэнхуан. Рвать цветы и ломать деревья – нарушение общественной морали, ну а трогать-то их можно? Трогать тоже нельзя. А я назло всем потрогаю, потому что я душевнобольной, псих. Душевнобольного даже за убийство американского президента могут не расстрелять. Ну потрогает псих женщину за ти