стекло и распространился на весь зал. Она еще и внутрь не вошла, а торговый зал уже превратился в зал прощания. Захотелось спрятаться, но было не пошевелиться, как насекомому под взглядом жабы. Взгляд этой женщины пронизывал. Глаза красивые, да, ничего не скажешь, но наводят страх. Она остановилась прямо напротив Цзиньтуна. Он стоял в темноте перед стойкой из нержавеющей стали, а она на свету и не должна была видеть его. Но она несомненно видела и знала, кто он. У нее определенная цель, и озиралась она там, на остановке, лишь для видимости. Во всяком случае, потом она говорила, что это Всевышний указал ей путь во мраке, но Цзиньтун с самого начала понял, что все продумано заранее, и утвердился в этом, когда узнал, что эта женщина – овдовевшая старшая дочь Единорога, который наверняка все это и инспирировал.
Так они и стояли, словно любовники на свидании, разделенные стеклом, по которому слезами стекали капли дождя. Она улыбнулась, и на щеках обозначились глубокие морщины, которые раньше были ямочками. Даже через стекло он чувствовал кисловатый вдовий запах изо рта. Душа преисполнилась сопереживания, которое под стук дождя, под проникавший через щели солоноватый дух земли быстро переросло в симпатию. Он смотрел на нее, как смотрят на знакомого, с которым давно не виделись, и из глаз покатились слезы. А по ее бледным щекам слезы хлынули просто потоком. Не было причины не открыть дверь. И он открыл ее. Под звуки неожиданно припустившего дождя, вслед за ворвавшимся в зал влажным, холодным воздухом и тяжелым духом земли она совершенно естественно бросилась к нему в объятия и нашла его губы своими. Скользнувшие под плащ руки нащупали бюстгальтер, будто сделаный из гипрока. Тошнотворный леденящий запах от волос и воротника отрезвил его. Он быстро отдернул руки, укоряя себя за поспешность. Но, как черепахе, заглотившей золотой крючок, сожалеть было поздно.
Не было причины и не отвести ее в кабинет. Он закрыл дверь на задвижку, но, подумав, что это вроде бы неприлично, тут же открыл. Налил стакан воды. Предложил сесть. Садиться она не стала. Он в смятении потирал руки, ненавидя себя и за сотворенную на ровном месте проблему, и за то, что вел себя по-дурацки. «Эх, если бы можно было дать отсечь себе палец, а за это вернуть всё на полчаса назад, я ни секунды бы не колебался, – думал он. – Но тут уже хоть палец, хоть руку отрубай – делу не поможешь. Ты ее трогал, целовал, и теперь вот – она стоит в твоем кабинете, закрыв лицо руками, и плачет. Плачет по-настоящему, не притворяется. Вон, слезы текут между пальцами и капают на мокрый от дождя плащ. Силы небесные, потихоньку всхлипывать ей уже мало! Уже и плечи затряслись, вот-вот заревет в голос. Сдерживая отвращение к этой женщине, от которой исходил запах покрытого шерстью пещерного животного, Цзиньтун усадил ее в свое крутящееся красное кресло из натуральной кожи, итальянское, с высокой спинкой. И тут же поднял, чтобы помочь снять плащ.
– Ну что, так и будешь лицо закрывать?
Оно все мокрое – не разберешь, от дождя ли, от пота, от соплей или слез. Только теперь он рассмотрел, какая она уродина: нос приплюснутый, зубы выпирают, подбородок острый, как у хорька. И чего онапоказалась ему привлекательной, когда стояла за стеклом! «Ну и надули меня!» Но настоящий ужас ждал впереди. «Мама дорогая!» – воскликнул он про себя, стянув с нее плащ. На ней не было ничего, кроме двух голубых чашечек бюстгальтера, купленного в его же собственном салоне, даже бирочка с ценой не сорвана. А тело ее просто усыпали темные родинки. Она вроде бы смутилась и снова закрыла лицо руками, и тут – силы небесные! – стали видны волосы под мышками, черные, а на концах желтоватые. И пахнуло кислым потом. Растерявшийся Цзиньтун бросился прикрывать ее плащом, но она повела плечами и сбросила его. Заперев дверь на задвижку и задернув толстые шторы, чтобы отгородиться от красиво подсвеченного здания «Гуйхуа-плаза» и от весеннего вечера с пронизывающе холодным дождем, Цзиньтун налил ей кофе.
– Чтоб я сдох, барышня, ни стыда у меня, ни совести! Умоляю, не плачьте, женский плач меня просто убивает. Только не плачьте, а завтра хотите в полицейский участок доставить – пожалуйста! Или хоть сейчас надавайте семью девять – шестьдесят три оплеухи, тоже пожалуйста. Могу встать на колени и отбить семью девять – шестьдесят три поклона, тоже пожалуйста. От вашего плача я чувствую себя безмерно виноватым… Прошу вас, успокойтесь…
Он принялся неуклюже вытирать подставленное – этакая пичужка – лицо платком. «Давай, давай, Шангуань Цзиньтун, действуй по Сунь-цзы, раз уж ты такой невезучий, раз у тебя на уме только еда, как у поросенка, и ты забываешь, что тебя могут еще и зарезать. Обхаживай ее, только чтоб ушла, а потом сходишь в храм, отобьешь поклоны бодхисатве и воскуришь благовония в благодарность. Правитель небесный, не хватало только угодить в колонию еще на пятнадцать лет!»
Вытерев ей лицо, он стал уговаривать ее выпить кофе. Поднес в обеих руках, думая про себя: «Дотронулся до твоих титек, так ты сразу бабушкой мне стала, а я тебе внуком. Какое тут, к чертям собачьим, “Овладел грудью – овладел женщиной”! “Еще не овладел грудью, а уже в руках женщины” – вот как надо. И никуда не денешься».
– Попейте, ну попейте же, умоляю, милая.
Она бросила на него игривый, на тысячу ладов кокетливый взгляд, и сердце словно пронзила тысяча стрел, оставивших тысячу отверстий, в которых завелась тысяча червячков. Опершись на него, словно у нее от рыданий кружилась голова, она оттопырила губы и сделала глоток. «Ну наконец-то, выплакалась». И он передал ей чашку с кофе. Держа чашку обеими руками, она, словно зареванная трехлетняя девочка, продолжала хлюпать носом. «Слишком наигранно», – мелькнуло в голове у Цзиньтуна, за плечами которого было пятнадцать лет в лагере и три года в психбольнице, и при этой мысли его прямо зло разобрало. «Сама же бросилась ко мне в объятия, сама стала целовать в губы! Я, конечно, дал маху, что потрогал грудь. Но ведь я управляющий салоном женского белья, каждый день имею дело с грудями, каких только грудей не натрогался! Да, для меня это профессиональная необходимость, и ничего предосудительного в этом нет».
– Барышня, уже поздно, вам пора! – И он взял плащ, чтобы накинуть ей на плечи.
Ее рот искривился, чашка с кофе скатилась на пол. Кто знал, что она может разыграть настоящее представление? Актрисой в труппу маоцян – вот куда бы ее послать. Она снова зашлась в плаче, как грудной ребенок, причем голосила все громче и громче. В этот тихий дождливый вечер, когда лишь изредка проезжала машина какого-нибудь полуночника, она верещала так, будто хотела, чтобы ее услышал весь город. В душе Цзиньтуна забушевало пламя гнева, но он сдерживался, и наружу не выскочила ни одна искорка. На столе как раз случились две бомбочки-шоколадки в золотой фольге. Он торопливо развернул одну и запихнул ей в рот этот черный-пречерный сладкий шарик, приговаривая сквозь стиснутые зубы:
– Барышня, милая, ну не надо плакать, съешьте лучше конфетку…
Конфету она выплюнула, и шоколадный шарик покатился по полу, как яйцо навозного жука, замарав шерстяной ковер. И продолжала реветь. Он лихорадочно развернул и сунул ей в рот вторую. Она, конечно, не собиралась послушно съесть ее и снова попыталась выплюнуть, но он зажал ей рот. Размахнувшись, она хотела ударить его, но Цзиньтун пригнулся, и его лицо оказалось на уровне голубого бюстгальтера и белой волнующейся груди. Гнев в душе резко сменился жалостью, от которой он тут же растаял и бестолково обнял ледяные плечи. Последовали поцелуйчики и тому подобное, и вязкая шоколадная масса слепила их губы. Стало ясно, что, пока не рассветет, избавиться от этой женщины не удастся. К тому же они обнимались и целовались, да и чувства стали глубже, и ответственность возросла.
– Я действительно так противна тебе? – проговорила она сквозь слезы.
– Нет-нет, я сам себе противен, – поспешил заверить ее Цзиньтун. – Тебе, милая, меня не понять: я и в тюрьме сидел, и в психушке побывал. Любую женщину со мной ждут одни несчастья. Не хочу доставлять тебе неприятности…
– Не надо ничего говорить, – выдохнула она и снова принялась всхлипывать, закрыв лицо руками. – Я понимаю, я тебе не пара… Но я люблю тебя, давно уже тайно люблю… Мне ничего не надо… Умоляю, позволь лишь побыть с тобой немного, и всё. И я буду счастлива… довольна…
И как была полуголая, направилась к выходу. У двери задержалась на миг и вышла.
Глубоко тронутый, Цзиньтун честил себя на все лады: «Ну и презренный же ты тип! Как ты мог так плохо думать о человеке, как мог взять и выдворить такую чистую душой женщину, вдову, пережившую столько несчастий! Что в тебе особенного? Разве заслуживает любви старый хрыч, как ты, в пятьдесят с лишком? Что ты за тварь холоднокровная, чисто змея какая или лягушка! И ты отпустишь ее одну в ночи под ледяным дождем, чтобы она промокла и заболела? А если здоровье у нее уже не вынесет такого? Да и небезопасно сейчас, хулиганья полно. Нарвется на них в таком виде, что тогда?»
Выскочив в коридор, он настиг ее там, всю в слезах, обнял и повел обратно. Она покорно обхватила его за шею. Унюхав запах жирных волос, он снова пожалел о содеянном. Но заставил себя уложить ее на свою кровать.
– Я твоя, – пролепетала она, глядя на него глазами агнца. – Все, что у меня есть, – твое.
Одним движением она сбросила бюстгальтер. Груди так близко друг от друга. «Нельзя, – одернул себя Цзиньтун, – ни в коем случае!» Но она уже запихнула торчащую грудь ему в рот.
– Бедняжка, – с облегчением вздохнула она, гладя его по голове.
Глава 53
В душе Цзиньтуна все переворачивалось, когда он ставил отпечаток пальца в книге регистрации браков. Но он все же поставил его, хоть и понимал, что не любит эту женщину, даже ненавидит. Во-первых, он не знал, сколько ей лет, во-вторых, понятия не имел, как ее зовут. В-третьих, ему было неизвестно ее происхождение. И только выйдя из загса, он спросил: