Ван Иньчжи просто убивалась, будто ей нанесли непоправимый ущерб.
– Будет тебе, сестренка, – утешал ее судейский. – Не стоит из-за таких, как он, расстраиваться. Разводись, и вся недолга, не трать на него молодость.
– А ты думал, подонок, нас, семью Ван, можно за пояс заткнуть? – подхватил полицейский. – Твою племянницу-мэра сняли, уже идет расследование. Кончилось времечко, негодяй, когда ты мог помыкать людьми, пользуясь своими связями.
Потом в результате тесного сотрудничества полицейского с судейским Цзиньтуна заставили начисто вылизать ошметки черепахи, яиц, ростков бамбука и прочее. Рис тоже пришлось собрать по зернышку и проглотить. Чуть что – сыпались тумаки. Так он и ползал по ковру, роняя слезы. «Ну как собака, – горько думал он. – Даже хуже. Собака делает это по своей воле и, значит, с удовольствием. А я подневольно. Не вылижешь – побьют, вылижешь не чисто – опять побьют. Какое тут удовольствие – издевательство одно! Собака языком себе помогает, вот у нее все запросто и получается. Но у меня-то язык не такой ловкий. Столько сил на всё надо! Так что с какой стороны ни глянь, с собакой мне не тягаться». Особенно он жалел, что вылил этот паршивый суп. Просто возмездие какое-то! Вот уж правду говорит народ: «Долги шестого месяца быстро возвращают»224, «Что посеешь, то и пожнешь», «Плотник несет кангу – заварил кашу, сам и расхлебывай».
Наконец он вылизал всё как требовали. Полицейский с судейским вытащили его из комнаты, проволокли по темному коридору, через ярко освещенный торговый зал и шмякнули на улице возле кучи мусора. Как выражались во время «культурной революции», «выбросили на свалку истории». Жалобно замяукала пара запаршивевших котят. Цзиньтун, извиняясь, кивнул им. «Мы с вами товарищи по несчастью, так что мне не до вас». В голову лез рецепт снадобья от парши, им когда-то пользовала народ матушка. «Кунжутное масло с медом, белок яйца и сера. Вроде еще что-то, но что? Проклятие, не вспомнить. Это всё смешивают и кладут на больное место. Когда масса засыхает, снова накладывают. Корка вместе с ней отваливается, и наступает улучшение. Людям это снадобье очень помогало, наверное и кошкам сгодилось бы. Тоже ведь млекопитающие. К сожалению, помочь вам не могу, – сокрушался он. – Матушку уже больше полугода не навещал. Уже полгода, как у Ван Иньчжи под домашним арестом». Он представил освещенное окно, пьянящий дух от куста сирени. «Эх, сирень, сирень! На солнце расцветаешь, под моросящим дождем издаешь тонкий аромат. Пахло сиренью в этот день в прошлом году или нет? Тогда Ван Иньчжи, полная печали, ходила взад-вперед перед витриной. А в этом году в это же время таким опечаленным стал я». Из окна доносился довольный смех ее родственничков. «У нее в Далане все схвачено, куда ни сунься – везде ангелы-хранители, мне с ней не совладать. Да и мне ли пытаться! Я кусок мягкого доуфу, “плакучая ива на берегу реки – один сломает, другой залезет”. Нет, не годится, это же стих о чувствах проститутки. А впрочем, почему не годится: ведь про революцию не говорят, что у нее есть начало и конец, так и среди проституток встречаются и мужчины, и женщины. Этот краснорожий молодец, которого Ван Иньчжи прячет в доме, разве не проститутка? Бабье паршивое. Меня не допускала до себя, а его-то допустит. Ходит вон голая, только бюстгальтер на лисьем меху – будто на груди выросли два огромных гриба-ежевика, “обезьяньи головы”. Ведь сумела же создать такую возбуждающую вещь. Мех длинный, огненно-рыжий, бесподобно мягкий. Всласть с этим краснорожим по ночам забавляется, паскуда! Подсобрать бы свидетельств и в суд на нее подать. А то вызвать этого краснорожего на дуэль на опушку соснового леска и драться с ним за свое доброе имя на шпагах или на пистолетах. В одной руке – шпага, в другой – шляпа, а в ней – алые вишни. Ешь их с наслаждением и косточки выплевываешь, чтобы выказать противнику крайнее презрение».
Вечер дождливый, как и в прошлом году, но нынче дождь более промозглый, наводящий уныние. По стеклу скатываются капли – как слезы, только в прошлом году это были ее слезы, а в этом – мои. При многопартийной системе правления банкуют по очереди: горлица заняла сорочье гнездо, гость становится хозяином. Кто знает, откуда я иду, и тем более – куда приду. Сколько вечеров бывает в жизни, когда нет дома, куда можно вернуться? В прошлом году я переживал, как она будет одна бродить по ночным улицам, а нынче это суждено мне. Пригрел змею на груди. Не нужно жалеть таких змеюк холодных. Всюду западни. Выберешься из одной и тут же попадешь в другую, еще страшнее. По жестокости женское сердце не превзойти никому. Нет, у матери сердце бодхисатвы. Ребенок, у которого есть мать, – сокровище. Я и по сей день сокровище. Живое, воплощенное. Пойду-ка я к пагоде, там вместе с матушкой будем собирать и продавать бутылки, есть что придется, зарабатывать на жизнь своим трудом. «А вот пустые бутылки – кто желает?» Деньги – грязь. Как говорится, до рождения не принесешь и в мир иной не захватишь. А что касается груди, то в ней тоже нет ничего такого, чтобы привязаться, – это ненасытная страсть, непомерная жадность. Чрезмерная любовь перерастает в ненависть, это и к груди относится. Дойдя до крайности, все обращается в свою противоположность. С грудью такая же история.
В тот день, когда я увидел этого краснорожего, Ван Иньчжи потчевала его изысканной едой. Кормила как на убой. Мне бы бросить ему железную перчатку… Но бросить было нечего. Надо было хоть кулаки сжать. Но он разулыбался во весь рот да еще по-дружески руку протянул. «Здравствуйте», – говорит. Я тоже поздоровался. А потом все же пожал ему руку. Околпаченный муж пожимает руку тому, кто ему этот зеленый колпак225 устроил. После взаимных приветствий начинаются изъявления благодарности. Словно урвал что-то по дешевке. «Эх ты, слабак! – яростно ругнул я себя под хлеставшим дождем. – В следующий раз никаких церемоний, а прямо в морду заехать, да так, чтобы искры из глаз посыпались, и нос, и рот расквасить!»
Голова уже вся мокрая от дождя, даже не заметил. Нос заложило – первый признак простуды. Живот подвело от голода. Надо было поднатужиться и съесть весь ужин – такой вкусный черепаховый суп, жалость какая! Да и Ван Иньчжи разошлась не без причины. Если муж ни на что не годен, жене ничего не остается, как брать всё в свои руки. Коли не можешь, то и не удивляйся, что алый персик свесился через ограду. Жил по-царски, и в целом жаловаться было не на что. Затеял скандал на пустом месте, вот и оказался в таком отчаянном положении. Вдруг еще можно что-то исправить? В конце концов она меня ударила, но я-то не ответил. Я неправ, что вылил суп, но ведь я его вылизал, ползая на коленях, и, считай, уже наказан. Вот рассветет, пойду и извинюсь. Перед ней и перед служанкой. Лежал бы сейчас, видел бы сны да похрапывал. Поделом мне: нечего рыпаться, как дурачок.
Он вспомнил про большой навес на здании кинотеатра «Жэньминь» – можно укрыться от ветра и дождя – и направился туда, уже почти утвердившись в решении пойти завтра к Ван Иньчжи и смиренно принести извинения. Дождь все лил, но на небе уже показались яркие звезды. Тебе ведь пятьдесят четыре, одной ногой в могиле, пора уж перестать переживать. Пусть хоть с сотней переспит – тебе-то что!
Перед входом в кинотеатр собралась компания молодежи. Сидя на рваных газетах и покуривая дешевые сигареты, они внимали какому-то волосатику средних лет – он читал стихи.
«Наше поколение умеет кричать, пусть держат нас за горло! – Поэт декламировал, рубя воздух рукой. – Наше поколение умеет кричать, хриплый голос оправлен в медь, это от культуры предков». – «Здорово!» – одобрительно выкрикивают молодые люди в потертых кожаных куртках. Где мужчины, где женщины – различить трудно, но это лишь для обычного человека. Цзиньтун отличает женщин по запаху – по запаху груди. Тело ниже пояса постоянно воспалено, белье слишком облегающее, воздух почти не проходит. А вот у «Единорога» всё в сеточку, кожа дышит. Повсюду расклеены объявления: «Опытный военный медик, специалист по венерическим болезням». Курят, вполне возможно, наркотики. На земле жестяные банки, в них – пиво. На газете – арахис, чесночная колбаса. Грязная рука с большим медным перстнем бренчит на гитаре, разливается песня: «Волк по духу я степной, мне ль быть псиной городской? Ла-лала, ла-ла-ла. Прежде выл в горах в полночный час, кости на свалках ищу сейчас. Ла-ла-ла, ла-ла-ла. Бу-ду-ду-ду, бу-ду-ду». – «Молодец!» С хлопком открываются банки с пивом, рвется наружу пышная пена, зубы с хрустом вгрызаются в колбасу. Такие городские песенки не новость. От американской молодежи шестидесятых они передались молодым японцам семидесятых, а от них – молодым тайваньцам. А вот от кого переняли их молодые китайцы девяностых? Вещает, будто исполненный учености телеведущий, который силится внушить что-то зрителю: «“Где Желтый журавль? Не вернется вновь”226, ждем солнца закат, когда тьма падет. А-а, а-а. В обломках эпоха, залечит кто раны? Из груды пера кто подушку набьет?» – «Здорово!» Они уже завелись, встают, покачиваясь и завывая, швыряют пустые банки в рекламный плакат. Рассыпался цокот копыт – это примчался ночной полицейский патруль. В сосновом леске на городской окраине завела песню кукушка: ку-ку, ку-ку. «Бу гоу, бу гоу227, в день из отрубей вотоу». «Год шестидесятый так просто не забыть: пекли лепешки из травы, батат давили пить». Из школьных припевок это самое раннее, что помнится. «Я вояка первый класс, из простых народных масс». «Я солдат, но я и блин228, лук внутри него один». «Вот такой уж я солдат, встал с горшка – не вытер зад». Из-за таких «псевдореволюционных стишков» у Ду Юцзы – а он из зажиточных крестьян – были крупные неприятности. Вызвали отца. Пожилой, сутулится, козлиная бородка, посох в руках. Приложил набедокурившему сынку, тот так и грохнулся наземь. «Ты что это здесь за коленца выкидываешь? Не мой это мальчишка, начальник, я его в храме бога-покровителя подобрал, не нужен он мне». – «Мало ли что не нужен». Исключили Ду Юцзы из школы. Плавал он великолепно: нырнет, бывало, и всю реку проплывет под водой. А когда отец его посохом отходил, так у него якобы язык отнялся. Двадцать лет не разговаривал. Вот ведь сила воли у человека – двадцать лет немым прикидывался! Отсюда и прозвище – Немой Ду. На улице Винного Источника открыл ресторанчик – так и называется – «У Немого Ду». Фирменное блюдо там – фрикадельки из говядины. Мясо отбивают и скатывают. И вкус отменный, и наедаешься. Теперь это одно и