Ковыляя на бинтованных ногах, к нам спешит старая тетушка Ли:
– Это пастор Ма, старший сын нашего старого пастора Ма. Специально из Ланьчжоу239 приехал, чтобы служить здесь. А это Шангуань Цзиньтун, сын нашей давнишней прихожанки Шангуань Лу…
На самом-то деле ее старания излишни, потому что не успела она еще назвать наши имена, а Господь уже ниспослал озарение, нам стало ясно: мы одной крови. Внебрачный сын пастора Мюррея и мусульманки, мой сводный брат обнял меня своими красными волосатыми ручищами и крепко прижал к себе. Голубые глаза его наполнились слезами, и он произнес:
– Я так долго ждал тебя, брат!
Книга седьмая
Глава 55
Двадцать шестым годом правления императора Гуансюя великой династии Цин был тысяча девятисотый год.
Утром седьмого дня восьмого месяца германские солдаты, которых привел уездный начальник Цзи Гуйбинь, под прикрытием густого тумана окружили деревушку Шавоцунь на крайнем юго-западе Дунбэя.
Матушке тогда было полгодика, и звали ее Сюаньэр. Ее отец и мой дед Лу Улуань был известным мастером боевых искусств, он ходил, почти не оставляя следов. Поднявшись на рассвете и выйдя в окутанный туманом двор, он размялся, выполнив несколько форм ушу, потом взял пару иностранных стальных ведер – они в ту пору очень ценились – и отправился к колодцу на южной окраине деревни. Еще едва светало, а в каждом дворе люди уже были заняты делом. На току семьи Ду Цзеюаня кто-то упражнялся в боевых искусствах. У цзюйжэнь240 Ду Цзеюань высокий, светлолицый, красивая развевающаяся борода, талантов хоть отбавляй, а в жены взял дурнушку, темнокожую да рябую. Судачили, что после сдачи экзаменов он помышлял о безбрачии, но во сне ему явилась большая птица с ярким оперением и осенила своим крылом. Пробудившись, он обнаружил на груди руку рябой смуглянки, понял, что это вещий знак, и отказался от своих помыслов. Еще говорили, будто он настолько преуспел в боевых искусствах, что мог, стоя на коне с двумя полными ведрами воды на плечах, промчаться во весь дух и не пролить ни капли.
Подойдя к колодцу, дед ощутил источаемую водой свежесть. Считалось, что этот колодец напрямую сообщается с Восточным морем. Он не пересыхал даже в самые засушливые годы, и нередко из него вытаскивали крупных золотистых рыбин. Вкусную воду из него пила вся деревня, этот колодец любили и берегли как зеницу ока. Заглянув в него, дед увидел, что там распустился прекрасный, будто выточенный из агата, белый лотос. Изумленный, он поспешно отступил, испугавшись, что потревожил этот удивительный по красоте цветок. Подхватив пустые ведра, он отправился восвояси, но у ворот Ду Цзеюаня столкнулся с батраком Ду Ли, который тоже шел по воду.
– Раненько поднялся, Улуань! – протяжно зевнув, обратился тот к деду.
– Не ходи туда, – остановил его дед.
– Чего это вдруг?
– Там, в колодце, белый лотос.
– Подумаешь, белый лотос! Да по мне хоть красный, все равно воды набрать надо, иначе хозяин по головке не погладит. – Покачивая тяжелыми деревянными ведрами, он вразвалочку двинулся к колодцу.
– Там правда белый лотос, – догнал его дед.
– Улуань, что это на тебя нашло с утра пораньше?
– Своими глазами видел, побольше чашки будет.
– Да пусть больше крышки от котла, воды-то мне все равно набрать надо!
Он подошел к колодцу, заглянул в него и, обернувшись к деду, начал было материться:
– Мать твою за ногу…
Но тут раздался глухой выстрел, Ду Ли умолк и криво осел на край колодца; на груди у него выступила кровь. Со стороны подвесного моста надвигалось множество рослых, длинноногих германских солдат в шапках с квадратным верхом. Впереди вышагивал китаец с болтавшейся на шее косичкой и с пистолетом в руке.
Германские дьяволы!
Они проложили железную дорогу из Цзяочжоу в Цзинань, нарушив тем самым дунбэйский фэн-шуй. В отместку за это Шангуань Доу и Сыма Да Я устроили им битву с дерьмом и мочой. Завершилась битва сокрушительным поражением селян. Дед и другие дунбэйцы никогда не забудут жалостных воплей Шангуань Доу, ступавшего голыми ногами по раскаленным сковородкам, не забудут и тошнотворный запах паленого мяса. Исход битвы убедил: ноги у германцев очень даже сгибаются, это не куклы без коленок и не чистюли, которых тошнит до колик, если их облить дерьмом и мочой. У жителей Шавоцунь был свой счет к германцам. На деревенском базаре один инженер, работавший на строительстве железной дороги, полапал за грудь старшую сестру Юй Бао, и возмущенная толпа забила его насмерть. Деревенские понимали, что германцы просто так этого не оставят. В битве с дерьмом и мочой участвовали и члены местного общества «Хунцян» – «Красное копье». К нему примкнул и дед. Боевым отрядом общества командовал Ду Цзеюань. Они упражнялись в боевых искусствах, овладевали навыками боя, готовили ружья и отливали пушки, возводили земляные валы и копали рвы, находясь в полной боевой готовности. Затишье длилось несколько месяцев, и люди немного расслабились. И вот теперь случилось то, чего они опасались. Германские солдаты забрались на вал, открыли ворота, опустили навесной мост и двинулись на деревню. Ду Ли, не поверивший, что в колодце появился белый лотос, стал первым из погибших в тот день трехсот девяноста четырех жителей Шавоцунь.
Лу Улуань видел, что отряд германцев приближается быстро, как стая коршунов. Оставляя язычки пламени, из винтовочных стволов со свистом вылетали пули. Фигуры солдат то появлялись, то исчезали в густом тумане, и сколько их наступает на деревню, было не разобрать. Громким криком дед известил односельчан об опасности и понесся прочь. Ведра из сверкающей, как снег, жести, которые он выменял на четыре доу241 зерна, поскрипывая, раскачивались во все стороны, и одна из германских пуль пробила заднее. Люди в суматохе выбегали на улицу. Слепой Чэнь с громким криком: «Где дьяволы, где они?» – выскочил прямо на германцев. Ему к затылку приставили дуло винтовки, и слепец упал на землю вместе со своим посохом.
Народ спешно запирал ворота, собирал пожитки.
Командир «Хунцян» Ду Цзеюань весь отряд созвать не успел, удалось собрать вместе лишь дюжину слуг и батраков и закрыть ворота на запоры из жужуба. Его рябая женушка бегала за ним в расстегнутой кофте, под которой волновались крупные, как дыньки, груди, и с железной дубинкой в руке.
Дед бегом вернулся домой и запер ворота. На кане тряслась от страха его жена, урожденная Яо, с Сюаньэр на руках. В деревне ее считали первой красавицей: ножки маленькие, с острыми, как ростки бамбука, носками. Ду Цзеюань как-то сказал Лу Улуаню: «Я – благородный военный цзюйжэнь, а жену взял уродину с большими ногами. А ты, человек простой, незатейливый, ночи проводишь с обворожительной красоткой, у которой “золотые лотосы” в три цуня». Из-за крохотных ножек урожденная Яо передвигалась с трудом и целыми днями торчала дома, не видя солнечного света, поэтому лицо у нее было белое и без пудры.
– Отец Сюань…242 – лепетала она, смертельно бледная от страха. – Как нам быть, что делать?
Набрав сажи с котла, Лу Улуань измазал ей лицо. Крестьянские дома устроены просто, нигде особо не спрячешься. Затянув широкий пояс, как настоящий мужчина, он осушил бутылочку вина и, воспрянув духом, извлек из-за двери навоскованное добела копье с красной кисточкой. Потом выскочил во двор и притаился за воротами.
Ду Цзеюань забрался по деревянной приставной лестнице на плоскую крышу своего амбара. Двое батраков, кряхтя, затащили туда тяжеленную самодельную пушку. Над улицей еще висел туман, там, подобно обезумевшим от страха овцам, в панике разбегались люди. Германцы упорядоченно стреляли с колена, и сельчане один за другим падали на землю. Кто умер мгновенно, кто кричал, обливаясь кровью. На земляных валах среди рослых германских солдат крутились еще и маньчжуры из знаменных войск243. На белых квадратах, нашитых на груди и на спине, был начертан иероглиф «юн» – «храбрец». На южной околице германские дьяволы облепили две упряжки черных мулов, тащивших по подвесному мосту большие, сверкающие на солнце орудия. Деревня была окружена.
Затащив пушку, батраки бегом принесли тыквы-горлянки с порохом. Крышу амбара уже заливал золотистый солнечный свет. Жена Ду Цзеюаня тоже вскарабкалась на амбар и опытным взглядом оценила обстановку.
– Правитель, – так она обычно обращалась к мужу, – боюсь, ничего хорошего нам ждать не приходится.
– Бери ребенка – и в погреб, – покосился на нее Ду Цзеюань. – Нынче дело такое: вместе или не вместе – все одно помирать. У меня под циновкой на кане лежит сложенный в несколько раз лист – послание императору. Как помру, отправляйся в управу Цинчжоу, найди там господина Мужуна, пусть подаст за меня.
– Ну и глупый же ты, Правитель! – хмыкнула жена.
Грянул еще один залп германцев, и на каменный порожек у ворот упала мертвая женщина с ребенком в руках. Во дворе зашлась в бешеном лае собака.
– Заряжай! – приказал Ду Цзеюань.
Батрак засыпал в дуло пороха, утрамбовал, потом стал заряжать мелкую, с арахис, картечь.
– Сколько долей пороха должно быть, хозяин? – уточнил он.
– Девять! – бросил командир.
Он собственноручно развернул пушку и наставил ствол на еще нечеткие силуэты германских солдат. Взял из рук жены курящуюся палочку благовоний, раздул ее и поджег запал. Из отверстия вылетел белый дымок. Стальная махина, этакий могучий зверь, помолчала, потом резко подскочила, и из жерла в сторону врага вылетел темно-красный язык пламени. Будто железной метлой, он смел целую шеренгу германцев. Раздались крики боли на чужом языке. Жерло пушки обволокло пороховым дымом.
– Заряжай! – снова скомандовал Ду Цзеюань.
От пушечного выстрела туман на улице рассеялся. Солдаты в панике разбегались по проулкам. На улице осталось несколько трупов и раненые, с воплями закрывавшие лицо руками. Меж пальцев у них текла кровь. Батрак торопливо заряжал пушку, а пришедшие в себя германцы открыли огонь по амбару. Пуля царапнула Ду Цзеюаня по уху. Уху стало горячо, он потрогал его и, увидев, что ладонь вся в крови, спешно залег. Батрака ранило в живот. Он побледнел и, зажимая рану рукой, запричитал: