– Хватит уже, Шоуси, – увещевал Фулу. – Забьешь насмерть – с законом дело иметь придется.
– Жизнь женщины ничего не стоит, – изрекла Шангуань Люй. – И без битья никак нельзя. Поколоченная жена хорошо слушается, размятая лапша славно кушается.
– А сама меня постоянно колотишь, – надулся Фулу.
Уставший Шоуси отбросил палку и встал под грушу отдышаться.
У поясницы и ниже у матушки все слиплось. Свекровь принюхалась:
– Вот ведь, мать ее, грязнуля! – выругалась она. – Получила пару колотушек и сразу обделалась!
Опершись на локти, матушка с трудом подняла голову – до этого дня никто такой злобы в ее голосе не слышал:
– Давай, Шангуань Шоуси, забей меня до смерти… А не забьешь, сукин ты сын…
И тут она потеряла сознание.
Очнулась матушка за полночь. Первое, что она увидела, – усыпанное звездами небо. Сияющий Млечный Путь прочерчивала длиннохвостая комета тысяча девятьсот двадцать четвертого года, предвещая время потрясений. Возле матери приткнулись три хрупких создания – Лайди, Чжаоди и Линди. А Сянди заходилась в изголовье кана хриплым плачем. В глазах и ушах малышки копошились личинки навозных мух – они вылупились из отложенных днем яиц.
Глава 62
Матушка возненавидела семейку Шангуань такой лютой ненавистью, что три дня подряд отдавалась собачьему мяснику Жирному Гао, который жил бобылем в Шакоуцзы. Глаза навыкате, оттопыренные толстые губы, он круглый год ходил в одной и той же ватной куртке. Куртка так пропиталась собачьим жиром, что походила на броню. Самые злющие собаки, завидев его, поджимали хвосты и отбегали, чтобы облаять уже с безопасного расстояния.
Матушка пошла на северный берег Цзяолунхэ собирать лекарственные травы и заодно заглянула к нему. Когда она открыла дверь, Гао как раз жарил мясо.
– Если за собачатиной, то еще не готово! – хмуро покосился он на нее.
– На этот раз я к тебе с мясом, – выпалила матушка. – Помнишь, в том году на театральном представлении249 лапал меня в темноте? – Жирный Гао покраснел. – Так вот, сегодня я сама к тебе пришла!
Забеременев, Шангуань Лу сбегала к алтарю матушки-чадоподательницы, что стоял в домишке семьи Тань, воскурила благовония, отбила поклоны, дала обет и принесла всю свою скудную наличность, оставшуюся еще с тех времен, когда она выходила замуж. Но на следующий год опять родилась девочка, Паньди.
От кого родилась шестая дочка, Няньди, – от Жирного Гао или от смазливого монаха из храма Тяньци, – сама матушка сумела определить по вытянутому лицу, длинному носу и кустистым бровям дочки лишь гораздо позже, когда той было уже лет семь-восемь.
Той весной свекровь одолела странная хворь: все тело от шеи покрылось серебристо-серыми чешуйками, которые невыносимо зудели. Чтобы она не зачесала себя до смерти, отцу с сыном приходилось ремнем связывать ей за спиной руки. Диковинная немочь так скрутила эту железную женщину, что она выла дни и ночи напролет. Угол стены во дворе и шершавая кора груши были в крови там, где она чесалась, пытаясь унять зуд: «Ох умру, как чешется, ох умру… – причитала она. – Ох прогневала Небеса, ох прогневала, ох спасите, ох помогите…»
От отца с сыном толку было как от козла молока. Вот уж действительно, хоть катком дави – дерьма не выдавишь, хоть молотом лупи – кровь не выступит. Так что искать врача пришлось, конечно, матушке. Она изъездила на муле весь Гаоми, пригласила к свекрови несколько докторов – и традиционной медицины, и европейской. Одни уезжали, выписав рецепт, другие просто поворачивались и уходили. Обращалась матушка и к колдуньям, и к знахарям, но все их эликсиры и чудодейственные отвары не помогали – Люй с каждым днем становилось все хуже. Однажды она позвала матушку:
– Вот что, живущая с Шоуси. Верно говорят: «Родителям с детьми нельзя без доброты, а свекровям с невестками никак без ненависти». Помру – тебе с домом управляться. Отец с сыном – два осла, они так и не повзрослели.
– Не надо таких грустных речей, матушка, – сказала урожденная Лу. – Я тут недавно слыхала, как почтенный Фань Сань рассказывал об одном ученом монахе из храма Тяньци, что в Мадяньчжэне. Говорят, очень сведущ во врачевании. Хочу вот съездить за ним.
– Не трать зря деньги, – отвечала свекровь. – Знаю я, откуда моя хворь. Я когда только замуж вышла, кошку кипятком ошпарила. Она у меня цыплят таскала, разозлила – мочи нет. Хотела лишь проучить, а она возьми и сдохни. Вот теперь и вредит!
Но матушка все же отправилась верхом на муле за тридцать ли к этому монаху.
Монах оказался светел ликом и красив, от него приятно пахло сандалом.
Перебирая четки, он выслушал матушкину просьбу и сказал:
– Я бедный монах, больных принимаю здесь, в храме, по домам не езжу. Привози и ты свекровь сюда.
Ничего не поделаешь, пришлось матушке вернуться, запрячь телегу и отвезти свекровь в храм Тяньци.
Лекарь выписал больной два рецепта – один для приема внутрь, другой – обтирание.
– Если не поможет, – сказал он, – больше приходить не надо, а если подействует, приезжай – выпишу новый.
Матушка отправилась в аптеку за лекарством, собственноручно заварила и пользовала свекровь. После трех приемов внутрь и двух обтираний зуд прекратился.
Отомкнув на радостях сундук, где хранились деньги, свекровь послала матушку отблагодарить лекаря и получить новый рецепт. Пока монах выписывал его, матушка заодно поинтересовалась, почему у нее рождаются одни девочки. Слово за слово, беседа затянулась. Монах оказался любвеобильным, матушка мечтала о сыне, и оба прониклись друг к другу пониманием.
Жирный Гао тоже вошел во вкус, с матушки прямо глаз не сводил.
Однажды вечером, когда солнце уже закатилось и на небе появился кругляшок луны, матушка верхом на муле возвращалась из храма Тяньци. Когда она проезжала мимо гаолянового поля к югу от Мошуйхэ, на дорогу выскочил Жирный Гао.
– Ну и бессердечная же ты, Сюаньэр, – заявил он.
– Я тебя, Жирный, пожалела, вот и уступила пару раз, зажмурившись. А ты поди-ка: дали палец – всю руку откусить готов.
– Как с монашком закрутила, старого дружка-то и позабыла! – обиделся Жирный Гао.
– Чепуху несешь! – отмахнулась матушка.
– Ты мне не вкручивай, – прищурился Гао. – Лучше соглашайся, а не то вмиг раззвоню по всему Дунбэю, что ты якобы за лекарством для свекрови ездишь, а сама с монашком забавляешься.
И матушка позволила унести себя в поле гаоляна…
Свекровь поправилась. Но слухи о том, что матушка спуталась с ученым монахом, дошли и до ее ушей. Когда опять родилась девочка – Няньди, – она, ни слова не говоря, взяла ребенка за ноги и хотела утопить в поганом ведре.
Матушка соскочила с кана и, бросившись перед ней на колени, стала умолять:
– Смилуйтесь! Пощадите малышку! Ведь я полгода ходила за вами!
Держа заливающегося плачем младенца вниз головой, свекровь негромко спросила:
– Скажи честно, про монаха правда?
Матушка молчала.
– Говори! На стороне нагуляла?
Матушка твердо мотнула головой.
Свекровь швырнула малышку на кан.
Глава 63
Осенью тридцать пятого года матушка косила траву на северном берегу Цзяолунхэ, и ее изнасиловали четверо вооруженных дезертиров.
Перед ней несла свои холодные воды река, и в душу закралась мысль: а не броситься ли в прозрачный поток и не свести ли счеты с жизнью? И когда она уже собралась осуществить свое намерение, пред ней вдруг предстало отражение завораживающе глубокой синевы небес Гаоми. Плыли клочья белых облаков, под ними весело распевали маленькие серые птахи. А в воде под этими же облаками сновали, беспрестанно вертя хвостиками, прозрачные мальки. Будто ничего и не произошло. А ведь и правда, птицы же не перестают петь из-за того, что есть коршуны, и рыбки весело вьются, хотя и на них есть зимородки. И тогда на ее перенесшую надругательство грудь повеяло очищающей свежестью. Матушка зачерпнула воды, смыла с лица пот и слезы, оправила одежду и зашагала домой.
В начале лета следующего года восемь лет не рожавшая Шангуань Лу родила седьмую дочку – Цюди. Урожденная Люй, которая возлагала на эту беременность большие надежды, впала в крайнее отчаяние. Пошатываясь, она ушла в свою комнату, открыла сундук, достала бутылку вина, которую хранила много лет, и, залив свое горе, громко заголосила. Шангуань Лу тоже была совершенно подавлена и с отвращением смотрела на сморщенное личико новорожденной, причитая про себя: «Правитель небесный, ну почему ты поскупился? Потратил бы еще чуток глины, и мой ребенок был бы мальчиком…»
А затем в дом влетел Шангуань Шоуси и, отдернув рваную тряпку, отпрянул. Оправившись, он первым делом схватил стоявший за дверью валек и опустил его на голову жены. На стену брызнула кровь, а обезумевший от ярости коротышка, сопя, выбежал во двор, ухватил клещами раскаленный кусок железа из горна и прижег ей между ног. Закружился желтоватый дымок, и комната наполнилась отвратительным запахом паленых волос и горелой плоти. С истошным воплем матушка скатилась с кана и, скорчившись, задергалась на полу.
Узнав, как обошлись с Сюаньэр, Юй Большая Лапа схватил охотничье ружье и помчался к дому Шангуаней. Ворвавшись в ворота, он ни слова не говоря наставил его в могучую грудь урожденной Люй и спустил курок. Но той помирать, видно, было не время, и ружье дало осечку. Пока Большая Лапа перезаряжал его, Люй уже вбежала в дом и заперла дверь. Вне себя от ярости, Юй пальнул по двери. Раздался страшный грохот, и сотни картечин пробили в двери дыру размером с чашку. Изнутри донесся испуганный вопль урожденной Люй.
Тяжело дыша и раскачиваясь всем своим громадным телом, как медведь, Большая Лапа принялся молча колотить в дверь прикладом. Сбившись вместе в восточной пристройке, на происходящее во дворе смотрели перепуганные девочки.
Шангуани, отец и сын, – один с молотом, другой с кузнечными клещами – бочком подбирались к Большой Лапе. Шоуси выскочил вперед и ткнул его клещами в спину. Юй взревел и обернулся. Шоуси отбросил клещи и хотел было дать стрекача, но ноги словно одеревенели, и он застыл с вымученной улыбочкой на лице.