Сестру привели на выставку наглядной агитации, и она остановилась перед стендом со своими драгоценностями. А народ словно с ума посходил, все повалили смотреть на нее как на диковинного зверя. Руководство коммуны предложило ей рассказать, как она, эксплуататор, накопила такие ценности. Сестра усмехнулась и ничего не ответила. Вообще-то, с ее появлением выставка потеряла всякий смысл. Мужчины глазели на проститутку. Женщины тоже пришли на проститутку глянуть. Сестра хоть и была падшей женщиной, но, как говорится, исхудавший верблюд все равно больше лошади, и курице не сравниться даже с самым уродливым фениксом. Да еще этот ее огненно-красный ципао – он отбрасывал багровые блики на все помещение, так что казалось, будто что-то горит. Ну совсем как эта Фань Гохуа, ети ее, говорила. Сестра долго пробыла в среде ветра и луны257 и, конечно, прекрасно знала, что у мужчин на уме. Она пустила в ход все свое обаяние: пальчики переплела цветком орхидеи, строила глазки, изгибала стан и покачивала ножкой, кокетливо поправляла волосы. Все аж рты пораскрывали, даже ганьбу почесывали носы и постреливали глазами по сторонам, гадко ухмыляясь. Хорошо хоть, секретарь парткома коммуны Ху был старым революционером с твердой позицией. Сжав кулаки, он подскочил к стенду и сунул сестре кулаком в грудь. Детина здоровенный, кулачищи могучие – камни дробить впору, разве сестре сдюжить? Она качнулась и упала навзничь. Ху схватил ее за волосы и поднял, изрыгая грязные ругательства на своем цзяодунском говорке:
– Ты что же это, мать твою, прискакала на выставку по классовому воспитанию бордель здесь разводить?! Говори давай, етит твою, как бедняков эксплуатировала!
К ругани секретаря Ху дружно присоединились ганьбу, выражая свою твердую позицию. Член парткома Ян, размахивая рукой, прокричал лозунг – все тот же, что и несколько лет назад: «Не забывать о классовой ненависти, мстить за кровь и слезы!» В толпе на него откликнулись единицы. А у сестры глаза просто горели, с губ не сходила презрительная усмешка. После того как секретарь Ху убрал руку, она поправила сбившуюся прическу:
– Скажу, скажу. Что хотите, то и скажу…
– Правду давай выкладывай! – злобно орали ганьбу. – Нечего темнить!
И тут взор сестры постепенно потух, из глаз вдруг брызнули слезы, оросив ципао.
– Хлеб проститутки нелегкий, зарабатывать своим телом, накопить столько денег – ох как непросто. Хозяйка вечно торопит с оплатой, мерзавцы всякие обижают. Все это невеликое богатство полито кровью… – Ее прекрасные глаза вдруг снова просветлели, загорелись, и слезы высохли от их огня. – Вы отобрали у меня деньги, заработанные потом и кровью. Мало того, притащили сюда комедию ломать: я ведь такая-сякая, каких только мужчин не перевидала! И японских дьяволов, и высоких чиновников, и знаменитостей, и мелких торговцев, и торговцев вразнос… Молоденьких юнцов с деньгами, уворованными у отцов, тоже привечала. Как говорится, у кого молоко, та и мать, у кого деньги, тот и мужчина…
– Конкретнее давай! – шумели ганьбу.
Сестра холодно усмехнулась:
– Вот вы кричите, что я фальшивая, ненастоящая. Хотите увидеть, какая я настоящая, неприкрытая, во всем непотребстве, – пожалуйста, доставлю вам сегодня такую радость! – С этими словами она ловко расстегнула пуговицы под мышкой, потом рванула запах на груди, и ципао упал ей под ноги. Сестра осталась абсолютно нагая, и в воздухе зазвенел ее пронзительный крик: – Смотрите же все, раскройте глаза и смотрите! Вот чем я эксплуатировала! Этим, этим и еще раз этим! Кто платит, тому и даешь! Вот уж одно наслаждение, ветер не дует, дождь не мочит, ешь и пей в свое удовольствие, каждый день невеста, каждую ночь брачные покои! У кого дома есть жены, дочери, давайте, отпустите их заниматься этим ремеслом, пусть ко мне приходят, научу петь и играть на разных инструментах, дам уроки применения всех видов оружия в обхождении с мужчинами, помогу стать деревьями, с которых будете трясти деньги! Ну, кто желает, господа? Сегодня я занимаюсь благотворительностью, обслуживаю бесплатно себе в убыток, позволю попробовать, что такое всеми желанная проститутка! Ну что? Слабо? Поникли, как спустившая елда?
От гнева и насмешек сестры мужчины дунбэйского Гаоми, еще несколько минут назад стоявшие с горящими глазами, опустили голову. Выпятив грудь, сестра повернулась к секретарю Ху:
– Ну а ты, начальник? Только не говори, что не хочешь, глянь, как у тебя встал – что твой «маузер» «куриная нога», будто парус надулся. Давай, кто осмелится, если ты пример не подашь? – С непристойными жестами и выражениями сестра подступала к секретарю Ху, а тот, побагровев, пятился от нее. Грубая рожа этого бравого цзяодунского верзилы покрылась каплями пота, а от торчащих, подобно щетине, волос валил пар, как над пароваркой. Он вдруг взвыл, словно пес, обжегший кончик носа о раскаленные клещи, в бешенстве размахнулся железным кулачищем и нанес сестре страшный удар прямо в лицо. Раздался ужасающий хруст, и она со стоном распласталась на полу. Из носа и меж зубов у нее хлынула кровь…
Ошибку допустил секретарь Ху, вот и перевели его потом куда подальше.
В тот день женщины дунбэйского Гаоми, в ком проснулась совесть, честили последними словами всех этих греховодников – и начальство коммуны, и своих мужчин. Они обступили сестру и одели ее. Несколько человек помоложе и покрепче подняли ее, еле дышавшую, и вывели на улицу. Следом шла толпа заплаканных женщин и детей. Дети были настолько серьезны, что походили на стариков. Все молчали, будто участвовали в торжественном шествии. Еле волочившая ноги сестра смотрелась в своем огненно-красном одеянии как павший герой.
С тех пор она прославилась. Ей удалось так поразить народ, пролив за них, невежественных и упрямых, свою кровь, что это стало сильнейшим противоядием злу, чудесным образом преобразившим это гнилое болото. Люди из пассивных стали активными. Добросердечные женщины, пожилые и молодые, несли в наш дом большие керамические горшки и маленькие посудины из тыквы. В горшках была мука, в тыквах – яйца. Все они с восторгом отзывались о сестре, и тронутая до глубины души матушка говорила, что никогда еще семья Шангуань не видела от земляков столько заботы. К сожалению, сознание сестры так и не прояснилось – столь страшным потрясением для ее мозга оказался удар железного кулака секретаря Ху.
6
На уездном совещании руководящих работников третьего уровня Лу Шэнли выступила с важным докладом и по одобрительным взглядам некоторых заслуженных и авторитетных руководителей старшего поколения, а также по завистливым речам коллег поняла, что ее выступление имело большой успех. За эти несколько лет в провинции переняли такую же, как в центре, манеру стоять, а не сидеть перед микрофоном. Для косноязычных тугодумов-чиновников, которые глаз не отрывали от бумажки, выступление стоя, несомненно, было пыткой, а для Лу Шэнли – эффектным представлением. Свернув текст доклада в трубочку и сжав в руке, она выразительно размахивала им. Говорила звонко, но не развязно. Держалась с достоинством, но не без живости. Допускала небольшие шалости, но не перебарщивала. Жестикулировала, но тоже в меру. Ей было уже к пятидесяти, но она не утратила женского обаяния. Макияж искусный, выглядит естественно. Одета неброско, вещи отличного качества, дорогие. Стройная, грациозная, она стояла перед микрофоном, притягивая к себе все взоры, – блистательная звезда трехтысячного собрания. На прощальном банкете руководитель из числа старой гвардии пригласил ее сесть рядом.
– Как дела на личном фронте, малышка Лу? – добродушно поинтересовался он, похлопывая ее по голому колену теплой, как у медвежонка, ладонью.
– «Сюнну еще не покорены, впору ли думать о доме!»258 – хохотнула она.
Руководитель одобрительно улыбнулся, а потом стал давать искренние и благожелательные наставления.
Вернувшись после банкета в гостевой дом, она почувствовала легкое головокружение. Позвонил мэр города-побратима и пригласил в танцзал на втором этаже, но она сказала, что перебрала и танцевать не в состоянии. Побратим стал говорить что-то неофициальное, она расхохоталась и положила трубку. Повесила на ручку двери табличку «Не беспокоить» и наполнила ванну. В горячей воде ее стало клонить в сон. Зазвонил телефон. «Наверное, опять на танцульки», – подумала она и не взяла трубку. Она надеялась, что звонок вскоре умолкнет, но нет – кто-то очень хотел добиться своей цели. В конце концов она все же потянулась мокрой рукой за трубкой и что-то промычала. В ответ – молчание.
– Кто это? – спросила она.
– Мэр Лу? – уточнили на том конце провода.
– Да.
– Будь осторожна, мэр Лу.
– С чего это мне осторожничать!
– Копают под тебя, все материалы в дисциплинарной комиссии, улики железные.
– Кто говорит? – спросила Лу Шэнли, помолчав.
– У вас в городе есть такой птицеводческий центр «Дунфан»?
– Надо встретиться, – выдохнула Лу Шэнли.
– В этом нет нужды, – прозвучало в ответ. – Удачи, мэр Лу.
Она устало опустилась в ванну, тупо глядя на поднимающиеся клубы пара. За стеной зашумела вода в унитазе. Мысли в голове вертелись, как грязь в водовороте. Казалось, мутный поток затягивает ее, увлекая в темный подземный сток. Пар в ванной тем временем собрался на потолке в холодные капли, которые одна за другой падали вниз – в похожую на застывший жир воду – со звонким стуком, будто по глазури; падали на ее надменный лоб, и звук был глухой, деревянный, как от колотушки для доуфу. Она выскочила из ванны, словно выпрыгнувшая из воды белорыбица. Вытерлась перед зеркалом: скоро полтинник, а грудь все такая же упругая, талия что надо, животик плоский. Смелость побеждает уныние, красота – это сила. К ней вернулась свойственная ей деловитость, сметливость. Пара взмахов полотенцем – и тело уже сухое; ловкие руки, острый взгляд – вот она уже и оделась. Коричное масло на волосы, духи – завлекать мужчин – за ушами. Затем звонок водителю, который накануне доставил ее в уезд на собрание, с указанием срочно подать машину. Через полчаса Лу Шэнли уже мчалась в лимузине в Далань со скоростью сто пятьдесят километров в час.