Те повздыхали, вскинули на плечи лопаты и шесты и зашагали прочь. Через несколько шагов Кособокий Чжан опять обернулся:
– Не печалься, уважаемый племянник, тетушка, почитай, уже буддой стала!
У Цзиньтуна перехватило горло. Он смотрел в добродушное лицо старика и старательно кивал.
Земляки обсуждали выращивание овощей в теплицах, ругали на все корки продажных функционеров и непосильные поборы, потешались над ямами вокруг девятиэтажного жилого дома, вздыхали – мол, чудно ведет себя молодежь… Они уходили всё дальше, голоса их постепенно стихли, слышалось лишь тяжелое ритмичное громыхание: это мостостроители забивали сваи на Цзяолунхэ.
Цзиньтун печально озирался вокруг: куда идти, что делать? Раскинувшийся перед ним Далань расползался, как злокачественная опухоль. Масштабное строительство быстрыми темпами поглощало сельскую местность и пахотные земли. Соломенная хижина возле пагоды, где столько лет обитала матушка, сама собой рассыпалась от страха, близка к этому была и семиярусная пагода.
Взошло солнце, волнами прибоя накатывались шумы города. На западной оконечности окутанных туманом болот в рощице софоры щебетали птицы, и аромат ее цветов разливался окрест. От свежего холмика тянуло кисловатым запахом земли. Пару раз он обошел могилку, опустился на колени и принялся истово отбивать поклоны: «Эх, мама, мамочка! Никудышный у вас сын, столько горя вам принес! Теперь вот всё, мама, вы умерли, стали буддой, небожителем, наслаждайтесь в раю, не нужно вам больше тянуть эту лямку. Сынок ваш тоже немолод, его годы тоже на исходе. Хочу вот остаток дней посвятить Богу, названый брат уже подыскал работенку в церкви: дворником, охранником на воротах, да еще уборную на улице чистить, навоз носить на огороды. Для меня лучше приюта не найдешь, мама, вы ведь тоже так считали?» Так он размышлял, а в ушах гремела песнь, которой верующие возносили славу страданиям: «Господи, Отец наш небесный, да озарит нас слава Твоя, да омоет розами крови Твоей, да сподобит вдохнуть святого благовония, да очистит грехи наши, да смирит сердца наши… Аминь! Аминь…»
Он лежал, уткнувшись в сырую землю могилы пылающим от святых чувств лицом и чувствуя запах крови, запах пота. Лба коснулось прохладное дуновение, и ему привиделось, что мать сидит рядом и дуновение это исходит от ее рук, вымытых холодной водой. И не мать, а он сам лежит в могиле. Это она горсть за горстью бросает ему на лицо сырую землю, политую ее слезами. И от накатившей волны счастья он расплакался навзрыд.
– Эй! Эй! Вставай! – раздался позади строгий окрик. Сначала его ткнули пару раз по подошвам, потом крепко пнули в зад. Он в панике вскочил. Отсыревшие суставы хрустнули, грудь пронзило болью. Солнце уже высоко, небо и земля слились в едином сиянии, а перед лицом покачивается чья-то большая серая фигура. Перед глазами все плыло, он стал тереть их тыльной стороной перепачканных ладоней. Постепенно определился человек в серебристо-серой форме и большой фуражке. Лицо строгое, жиденькая бородка злобного лицемера.
– Тебе кто разрешил здесь хоронить? – угрожающе спросил он с каменным выражением лица.
Цзиньтун вдруг ощутил, как все тело зачесалось, напряглось, руки и ноги одеревенели, он весь покрылся холодным потом, а в штаны потекла теплая струйка мочи. Не то чтобы не мог сдерживаться, но вот не сдержался, будто нарочно напустил в штаны, чтобы вызвать сочувствие в стоящем перед ним представителе власти.
Но представитель власти никакого сочувствия не проявил. Он смотрел на него сверху вниз взглядом, исполненным презрения, стальные эмблемы и знаки отличия на фуражке и на груди сверкали холодно и воинственно.
– Немедленно выкапывай тело – и в крематорий! – бесцеремонно приказал он.
– Здесь же пустырь, начальник, – заныл было Цзиньтун. – Явите божескую милость…
Тот подскочил, как укушенный, и зарычал:
– Ты еще разговаривать будешь?! Пустырь? Кто тебе сказал, что это пустырь? А если даже и пустырь, все равно священная территория государства! Кто тебе позволил хоронить где попало?
– Начальник, – всхлипывал Цзиньтун, – сам посуди, матери за девяносто, похоронить дело ох какое непростое, смилуйся, не надо ее беспокоить…
Представитель власти раздражался все больше.
– Хватит болтать, быстро выкапывай! – тоном, не терпящим возражений, заявил он.
– А может, я холмик с землей сровняю, а? – молил Цзиньтун. – Вот он и не будет занимать государственную землю.
– Ты что, вообще? – Представителю власти все это уже надоело. – Взаправду болван или притворяешься? Мертвецов кремируют, это закон.
Цзиньтун рухнул на колени:
– Начальник, господин хороший, смилуйся, пожалей, лето ведь, жара вон какая, откопаешь – разлагаться начнет, не переживу я этого…
– А вот рыданий твоих тут не надо, – злобно бросил представитель власти. – Такие дела не мне решать.
И тут Цзиньтуна осенило. Он вытащил из кармана десять юаней, от которых отказался Кособокий Чжан, и, весь в слезах, обеими руками протянул их представителю власти:
– Примите на чайник теплого вина, начальник, один я остался, нищий горемыка, найти кого в помощь ох нелегко, а денег вот – все, что есть, даже на кремацию не хватит… Да и там государственное электричество потребляешь, воздух казенный загрязняешь. Сжальтесь, пусть уж здесь гниет матушка… Смилуйтесь…
Тот презрительно глянул на мятые, захватанные купюры и заорал:
– Ты что это! Соображаешь, что делаешь? Взятку даешь, госслужащего в коррупцию втягиваешь, преступное деяние! Хочешь, чтобы я из-за пары грязных бумажек поступился принципами? Не дождешься! – Он топнул ногой и торжественно, будто судья, изрек: – Чтобы до темноты выкопал! Иначе церемониться не будем!
И, задрав нос, удалился. Как появился, будто с неба свалился, так и исчез, словно в дверь в земле зашел. Сгорбившись, будто от тяжести новой беды, Цзиньтун сидел возле свежей могилки и тихо плакал, обхватив голову руками: «Эх, господин хороший! Народ привык почитать властями всех, кто из казны зарплату получает и ест казенный хлеб. Пролетело вот несколько десятков лет как один день – и что, жить под вами легче стало? Ну сожги я матушку, что, разве пепел не нужно закапывать? А здесь и от города далеко, и земля не пахотная… Закопаешь мертвого, разве через несколько лет он с землей не смешается? Вот ты заставляешь выкапывать тело, а дальше как? Я один как перст, на себе не унести, везти не на чем, платить за кремацию нечем, да еще и урну покупать надо. Чтобы собрать земляков на помощь, и то все ноги исходил. Неужто не знаешь, мил человек, что нынче не то что прежде, без денег никто ничего не делает, не как раньше поступали, по-братски. Дядюшка Кособокий Чжан денег не взял, да и могильщики ничего требовать не стали, а ведь тело принести тоже денег стоит. Денег не взяли, а как мне стольким людям признательность свою выказать? Эх, начальник, поставил бы ты себя на мое место…» И так он все причитал и причитал, будто суровый представитель власти еще стоял над ним.
По узкой грунтовой дороге, подпрыгивая и поднимая шлейф пыли, приближался серебристо-серый японский джип. Цзиньтун перепугался, решив, что это уже за ним. Но по мере приближения дорогущего стального чудовища, наоборот, успокоился. «Пятнадцать лет в лагере отсидел, отсижу еще сколько понадобится, подумаешь. Там есть кому и на работу поднять, и накормить, вкалывай знай как следует, и всё в порядке. Для таких, как я, там, можно сказать, рай. А самое главное – арестовав меня, они и за десять тысяч юаней вряд ли найдут того, кто захочет раскапывать могилу. Так что, может, и не потревожат матушку, и этот кусочек земли дунбэйского Гаоми останется за ней, наконец-то она обретет покой. Я за всю жизнь столько бед матушке принес, так что если в конце концов смогу обеспечить ей покой, даже за счет своей свободы, это стоит того. То бишь мне, такому непочтительному сыну, хоть раз удастся исполнить сыновний долг и оправдать надежды, что на меня возлагали – до сей поры тщетно». При этой мысли он буквально опьянел от счастья. Вытер слезы, встал, морщины на лице разгладились, плечи расправились, будто скинул тяжкое бремя. Он вытянул руки перед грудью и стал ждать холодного прикосновения наручников. Но, к его полному разочарованию, джип, пружиня, промчался мимо, ослепив блеском покрытых амальгамой стекол, из-за которых внутри ничего не видать. Через сотню метров от могилы он остановился. С обеих сторон открылись дверцы, и из машины вышли трое: крупный мужчина в свободном бело-голубом охотничьем костюме; еще один – поджарый, с двумя двустволками на руке, на локте – мобильный телефон в футляре. Когда-то у Цзиньтуна тоже висел такой – золотое времечко было в центре «Дунфан». С ними женщина в темно-красной юбке. Издалека не разобрать, но, судя по сияющей, как фарфор, коже, недурна собой.
Троица неспешно двинулась по сырой тропинке к болотам. Женщина громко щебетала, иногда заливисто смеялась. Здоровяк то и дело откашливался, низко и звучно. Худой почтительно следовал за парочкой, сразу видно – секретарь. Здоровяк вдруг протянул руку назад, и секретарь быстро передал ему ружье. Здоровяк схватил его и, почти не целясь, выстрелил дуплетом. Звук был звонкий, как капель, и оглушающе громкий. С болот хлопая крыльями, поднялась в небо стая лебедей. Две птицы упали, сраженные выстрелами: одна, уже мертвая, плавала на мелководье, другая билась в зарослях травы, вздымая крыльями воду и грязь. Шея ее, окрашенная кровью, изгибалась и покачивалась, как танцующая пестрая змейка.
– Попал! Попал! – захлопала в ладоши женщина. – Вы просто чудо-стрелок, вице-мэр Ма!
Она сутулилась, и Цзиньтун понял, что женщина далеко не молода, хоть и старается выглядеть обольстительной. Было противно смотреть, как она хлопает в ладоши и подпрыгивает, изображая наивную школьницу. Да и этому типу тоже ничего не поможет: уж помирать пора, а все плейбоя из себя корчит. Будто назло Цзиньтуну, женщина вытянула оголенные белые руки и обняла вице-мэра за толстую, короткую шею. Потом подпрыгнула и чмокнула в лоб, будто клюнула. Секретарь скинул обувь, закатал штанины и побрел по мелководью за лебедями. Подбирая умирающую птицу, он чуть не провалился в яму и так напугал вице-мэра, что тот аж ножкой топнул: