Мы вбежали следом за ней и увидели Ша Юэляна. Он висел на балке в шерстяном френче зеленого цвета и в начищенных до блеска кожаных сапогах. Я запомнил его как человека небольшого роста, но там, на балке, он казался невероятно высоким.
Глава 18
Спустившись с кана и еще не продрав как следует глаза, я ринулся к матушкиной груди. Бесцеремонно добрался до нее, вцепился обеими руками в пампушку ее основания, открыл рот и поймал сосок. Во рту разлилось жжение, на глаза навернулись слезы. Обиженный, не веря в то, что произошло, я выплюнул сосок и поднял взгляд на матушку. С виноватой улыбкой она потрепала меня по голове:
– Тебе семь лет, Цзиньтун, ты уже взрослый мужчина, сколько можно сосать грудь!
Матушкины слова еще висели в воздухе, а до Цзиньтуна донесся звонкий, как колокольчик, милый смех восьмой сестренки. Взор застлала черная пелена, и Цзиньтун рухнул навзничь. В полных отчаяния глазах намазанные перцем груди взмывали ввысь красноглазыми голубками. Чем только матушка не мазалась, чтобы отлучить меня от груди, – и соком сырого имбиря, и толченым чесноком, и водой с запахом тухлой рыбы, и даже вонючим куриным пометом. На этот раз она взяла перечное масло. Все прежние попытки терпели провал, потому что Цзиньтун падал на пол и притворялся мертвым. Вот и теперь я лежал на полу и ждал, когда матушка, как и раньше, пойдет отмывать грудь. Четко вспомнился приснившийся ночью кошмар: матушка отрезает одну грудь и бросает на пол со словами «Соси, это тебе!». Откуда ни возьмись выскакивает черная кошка, хватает грудь и убегает.
Матушка подняла меня и усадила за стол. Лицо у нее было очень строгое.
– Можешь говорить что угодно, но от груди я тебя отучу! – твердо заявила она. – Или ты решил всю меня высосать, чтобы я в сухую щепку превратилась, а, Цзиньтун?
Сидевшие за столом и уплетавшие лапшу барчук Сыма, Ша Цзаохуа и восьмая сестренка Юйнюй обратили на меня полные презрения взгляды. Издала холодный смешок и сидевшая на груде золы у печки Шангуань Люй. Тело ее иссохло, и кожа отваливалась пластами, как рисовая бумага. Барчук Сыма высоко поднял палочками подрагивающий червячок лапши и покачал у меня перед лицом. Потом этот червяк скользнул ему в рот. Какая гадость!
Матушка поставила на стол чашку дымящейся лапши и вручила мне палочки:
– На, ешь. Попробуй, какую лапшу приготовила твоя шестая сестра.
Шестая сестра в это время кормила у печки Шангуань Люй. Она повернулась и смерила меня враждебным взглядом:
– Такой большой, а все титьку сосет. Ну куда это годится!
Тут я возьми да и шваркни в нее всю эту лапшу. Сестра вскочила, вся в белых червячках, и возмущенно закричала:
– Мама, ты совсем его распустила!
Матушка отвесила мне подзатыльник.
Я бросился к шестой сестре и обеими руками вцепился аккурат ей в грудки. Слышно было, как они запищали, будто цыплята, которых цапнула за крылья крыса. Сестра аж согнулась от боли, но я хватки не ослаблял.
– Мама, мамочка! – верещала она, и ее вытянутое лицо пожелтело. – Ну смотри, что он вытворяет…
– Гаденыш! Гаденыш маленький! – воскликнула матушка, и ее гнев обрушился на мою бедную голову.
Я упал и потерял сознание.
Когда я пришел в себя, голова раскалывалась от боли. Барчук Сыма как ни в чем не бывало продолжал забавляться с лапшой, поднимая ее вверх, перед тем как съесть.
Из-за края чашки на меня глянула Ша Цзаохуа. Вся мордочка у нее была в прилипшей лапше. Глянула робко, но дала почувствовать, что преисполнена уважения ко мне. Шестая сестра, сидя на порожке, всхлипывала. У нее болела грудь. Шангуань Люй буравила меня недобрым взглядом. Матушка с искаженным от возмущения лицом смотрела на разбросанную по полу лапшу.
– Вот ведь ублюдок! Думаешь, легко эта лапша достается? – Она собрала горсть лапши – нет, клубок червей, – зажала мне нос и запихнула в широко раскрывшийся рот. – Жри давай, всё жри! До костей всю высосал, наказание мое!
Я с шумом извергнул всё обратно, вырвался и выбежал во двор.
Там, в черном халате, склонившись над точильным камнем, точила нож Лайди. Халат был велик ей, она ходила в нем, не снимая, все эти четыре года. Лайди дружески улыбнулась мне, но в тот же миг выражение лица у нее изменилось.
– На этот раз точно глотку ему перережу, – процедила она сквозь зубы. – Пришел его час, нож мой острее северного ветра и холодней, понять он заставит: за жизни погубленные расплачиваются своей.
Я был не в настроении и прошел мимо. Все считали, что она умом повредилась. А я думал, притворяется, только вот зачем – непонятно.
Однажды – она обитала тогда в западной пристройке – она, забравшись на жернов и свесив длинные ноги, закрытые полами черного халата, рассказала, как купалась в роскоши, когда странствовала с Ша Юэляном по Поднебесной. Каких только удивительных вещей не повидала! У нее был ящик, который умел петь, стеклышки, с которыми все далекое делалось близким. Тогда я посчитал все это бредом, но вскоре сам увидел этот ящик: его как-то принесла пятая сестра, Паньди. Эта жила у подрывников припеваючи и раздобрела, как жеребая кобыла. Она осторожно поставила эту штуковину с раскрытой, как цветок, желтой медной трубой на кан и с довольным видом позвала нас:
– Идите все сюда, кругозор расширять будем! – И, сняв красную материю, стала раскрывать секрет ящика. Сначала взялась за ручку и со скрипом крутанула. Затем таинственно усмехнулась: – Вот, послушайте: так хохочет иностранец. – Раздавшиеся из ящика звуки перепугали нас до смерти. Смех иностранца походил на стенания призраков из слышанных нами сказаний.
– Унеси сию же минуту, унеси прочь этот ящик с призраками! – замахала руками матушка.
– Ну и темная же ты, мама. Скажешь тоже – ящик с призраками! Граммофон это, – вздохнула Паньди.
С улицы через окно донесся голос Лайди:
– Игла стерлась, новую вставить надо!
– Опять ты, госпожа Ша, что-то корчишь из себя, – издевательским тоном изрекла пятая сестра.
– Эту штуковину я испортила, – презрительно бросила старшая. – Помочилась в эту твою желтую трубу. Не веришь – понюхай.
Пятая сестра нахмурилась и, сунув нос в раструб, стала принюхиваться. Но не сказала, учуяла что или нет. Я тоже сунул свой любопытный нос и вроде бы уловил что-то вроде душка тухлой рыбы, но сестра тут же оттолкнула меня.
– Лиса блудливая! – с ненавистью выпалила она. – Лучше бы тебя пристрелили. Зря я за тебя заступалась.
– Да я бы его прикончила, кабы не ты! – отвечала старшая. – Вы только гляньте на эту якобы девственницу! Титьки, как старый турнепс, дряблые, Цзяном пообсосанные.
– Предательница, сука предательская! – костерила ее Паньди, невольно прикрыв рукой отвислые груди. – Женушка вонючая пса-предателя!
– А ну катитесь отсюда! – рассвирепела матушка. – Обе катитесь, чтоб вам сдохнуть! Глаза бы мои вас не видели!
В душе у меня зародилось уважение к Лайди. Ведь помочилась-таки в эту драгоценную трубу! Насчет стеклышек, с которыми далекое делается близким, тоже, конечно, правда. Бинокль это, у каждого командира на шее болтается.
– Дурачок маленький! – приветливо окликнула меня Лайди, удобно устроившаяся на сене в ослином корыте.
– Никакой я не дурачок, нисколечки не дурачок! – защищался я.
– А по-моему, очень даже дурачок. – Она резко задрала черный халат, согнула в коленях ноги и позвала приглушенным голосом: – Глянь-ка сюда! – Луч солнца осветил ее ноги, живот и похожие на поросят груди. – Забирайся. – На ее лице играла усмешка. – Забирайся, пососи меня. Матушка кормила грудью мою дочь, а я дам тебе пососать свою. И будем в расчете.
Весь трепеща от страха, я приблизился к корыту. Она выгнулась всем телом, как карп, ухватила меня за плечи и накрыла мне голову полами своего халата. Опустилась кромешная тьма, и я, дрожа от любопытства, стал шарить в этой тьме, таинственной и завлекательной. Пахло так же, как от той граммофонной трубы.
– Сюда, сюда, – словно издалека, донесся ее голос. – Дурачок. – И она засунула мне в рот сосок. – Соси, щенок ты этакий. Нет, не нашей ты породы, не из Шангуаней, ублюдок маленький.
Во рту плавилась горьковатая грязь с ее соска. Из подмышки пахнуло так, что стало нечем дышать. Казалось, я сейчас задохнусь, но она держала меня за голову обеими руками и судорожно выгибалась всем телом, словно желая запихнуть мне в рот всю грудь целиком, огромную и твердую. Понимая, что этой пытки больше не выдержу, я взял и укусил ее за сосок. Она подскочила как ошпаренная, я выскользнул из-под черного халата и скрючился у нее в ногах, предчувствуя, что сейчас огребу тумаков. По ее впалым смуглым щекам текли слезы. Груди под черным халатом яростно вздымались и опускались, как птицы, распушившие после спаривания свое прекрасное оперение.
Мне стало очень стыдно, я протянул руку и дотронулся пальцем до ее руки. Она погладила меня по шее и тихо сказала:
– Братишка, милый, не говори никому про сегодняшнее.
Я понимающе кивнул.
– Скажу по секрету, – добавила она, – во сне мне явился муж. Сказал, что не умер, что душа его поселилась в теле какого-то мужчины, светловолосого и белолицего.
Это воспоминание молнией пронеслось у меня в голове, тем временем я уже вышел в проулок. По главной улице мчались как сумасшедшие пятеро подрывников. Их лица выражали бурную радость. Один из них, толстяк, толкнул меня на бегу:
– Малец, японские черти капитулировали! Дуй домой и скажи матери: Япония капитулировала, война Сопротивления закончилась, победа!
На улице с радостными криками прыгали солдаты, среди них, ничего не понимая, толклись местные жители. Японские черти капитулировали, Цзиньтуна отлучили от груди. Лайди дала мне свою, но молока у нее не было, только вонючая грязь на соске, как вспомнишь – ужас! С северного края проулка большими прыжками примчался Бессловесный Сунь с Птицей-Оборотнем на руках. После гибели Ша Юэляна матушка выставила его вместе со всем отделением из нашего дома, и он поселился с ними в своем собственном. Сестра тоже переехала к нему. Теперь рядом их не было, но в доме немого часто раздавались по ночам ее бесстыдные вопли и какими-то окольными путями достигали наших ушей. А сейчас он притащил ее сюда. Выставив огромный живот, она сидела у него на руках в накинутом на плечи белом халате. Похоже, он был пошит по тому же образцу, что и черный халат Лайди, разнились они лишь цветом. При мысли о халате Лайди вспомнилась ее грудь, а воспоминание о груди Лайди заставило обратить внимание на грудь третьей сестры. Из всех женщин семьи Шангуань ее груди были самые классные: прелестные и живые, чуть задранные вверх мордочкой ежика. Так что же, раз у нее груди высший сорт, значит, у Лайди не высший? Ответить на этот вопрос прямо я не могу. Потому что, едва лишь начав что-то осознавать в окружающей действительности, понял: красивыми могут быть самые разные груди; назвать какие-то уродливыми язык не поворачивается, а сказать, что эти вот красивые, получается запросто. Встречаются же и ежики красивые, бывают и красивые поросята. Поставив сестру на землю, немой замычал свое «а-а, а-а-о» и дружелюбно помахал у меня перед носом кулачищами размером с лошадиную подкову. Я понял, что это мычание следует понимать как «Японские черти капитулировали». А он припустил дальше по улице, словно дикий буйвол.