Комната была ярко освещена. В высоких серебряных канделябрах горела дюжина красных свечей. Вокруг матушки сидело и стояло множество людей, в том числе муж второй сестры Сыма Ку. Он демонстрировал матушке свое новое сокровище – зажигалку, из которой – стоило нажать на нее – вылетал язычок пламени. Барчук Сыма поглядывал на отца издали, с полным безразличием и никаких родственных чувств не проявлял.
– Нужно бы вернуть его вам, – вздохнула матушка. – Бедный ребенок, даже имени до сих пор у него нет.
– Раз есть хранилище – «ку», должно быть и зерно – «лян». Вот пусть и зовется Сыма Лян, – решил Сыма Ку.
– Слышал, нет? – обрадовалась матушка. – Тебя зовут Сыма Лян.
Сыма Лян бросил на Сыма Ку ничего не выражающий взгляд.
– Славный малец, – сказал тот. – Вылитый я в детстве. Премного благодарен, уважаемая теща, за то, что сохранили для рода Сыма этот росток. Теперь заживете счастливо, дунбэйский Гаоми – наша вотчина.
Матушка только кивнула.
– Если действительно хочешь выказать любовь к матери, добудь несколько даней89 зерна, – обратилась она ко второй сестре. – Чтобы нам больше не голодать.
Вечером следующего дня Сыма Ку закатил грандиозное празднество в честь победы в войне Сопротивления и возвращения в родные края. Из целой повозки хлопушек соорудили десять гирлянд и развесили на восьми больших деревьях; откопали порох, спрятанный подрывниками в паре дюжин чугунных котлов, раскололи их и устроили грандиозный фейерверк. Хлопушки гремели полночи, с деревьев начисто снесло все зеленые листья и тонкие ветки. Фейерверк получился на славу, огни его окрашивали зеленым полнеба. Для застолья зарезали несколько дюжин свиней и бычков, выкопали несколько чанов старого вина. Жареное мясо разложили по большим тазам и расставили на столах на главной улице. В куски мяса воткнули несколько штыков, и каждый мог подойти и отрезать сколько душа пожелает. Можно было отрезать свиное ухо и бросить вертевшейся у стола собаке – никто бы и слова не сказал.
Чаны с вином установили рядом со столами. На них висели железные черпаки – наливай сколько влезет. Хочешь помыться в вине – кто бы возражал. То-то было раздолье для деревенских обжор! Старший сын из семьи Чжан – Чжан Цяньэр – доелся и допился до того, что тут же на улице и преставился. Когда труп уносили, изо рта у него вываливалось мясо, а из ноздрей текло вино.
Книга третья
Глава 19
В один из вечеров, через пару недель после того как отряд подрывников вытеснили из деревни, пятая сестра, Паньди, сунула в руки матушке укутанного в армейские обноски ребенка.
– Возьми, мама, – только и сказала она.
Тонкая одежда на ней насквозь промокла и липла к телу; высокая, полная грудь – просто загляденье. От волос жарко пахнуло винным жмыхом, под блузкой выступали финики сосков. Так и подмывало броситься к ней и куснуть за эти соски, погладить эти груди! Но духу не хватило. Натура у Паньди взрывная, заработать оплеуху ничего не стоит. Это тебе не добренькая старшая сестра. Но потрогать все равно хотелось, пусть даже за оплеуху. Укрывшись за грушей, я стоял, в нерешительности покусывая нижнюю губу.
– Стой! – крикнула ей матушка. – Вернись, кому говорят!
– Я такая же твоя дочь, как и остальные, мама, – зло уставилась на нее Паньди. – Их детей ты нянчишь, вот понянчи и моего!
– А я что, обязана ваших детей поднимать? – Матушка совершенно вышла из себя. – Родят и тут же мне тащат. Даже собаки так не делают!
– Мама, когда у нас все было хорошо, вам тоже перепадало немало. А теперь, когда удача от нас отвернулась, наши дети должны страдать, так, что ли? Давай уж ко всем одинаково – как говорится, чашку с водой ровно держат!
И тут откуда-то из темноты прозвучал смех старшей сестры – у меня аж мурашки пошли по коже.
– Передай Цзяну, сестренка, что я его все равно прикончу! – бесстрастно бросила она.
– Ты, старшенькая, раньше времени не радуйся! – отвечала Паньди. – Твой муженек-предатель не одной смерти заслуживает, ты хвост-то поприжми, не наглей. А то ведь спасать тебя некому будет.
– А ну хватит, сцепились тут! – прикрикнула на них матушка и тяжело опустилась на землю.
Из вечерней тьмы на крышу вскарабкалась большая красная луна, и ее кровавый отсвет лег на лица женщин во дворе дома Шангуань.
– Какая я дура, всю жизнь положила, чтобы поднять вас, а получается, все равно всем что-то должна… – всхлипывала матушка, горестно качая головой. – Да пропадите вы пропадом, убирайтесь куда подальше, чтобы глаза мои вас не видели!
Лайди голубым привидением шмыгнула в западную пристройку. Оттуда послышалось ее бесконечное бормотание – воображаемый разговор с Ша Юэляном. Перемахнув стену с южной стороны двора, из своих скитаний по болотам вернулась небожительница Линди с целой связкой квакающих лягушек в руке.
– Нет, вы только гляньте! – причитала матушка. – Гляньте! Одна свихнулась окончательно, другая сдурела дальше некуда – чего еще ждать от этой жизни!
Она положила ребенка на дорожку во дворе, с трудом, опираясь обеими руками, поднялась и зашагала в дом.
Ребенок заливался плачем, но она даже не обернулась. Походя дала пинка Сыма Ляну, который, стоя у дверей, глазел на происходящее; подзатыльник получила и Ша Цзаохуа.
– И ведь не помрут никак, всем я что-то должна! Да чтоб вам всем окочуриться!
Она вошла в комнату и с грохотом захлопнула дверь. Слышно было, как она там что-то швыряет и пинает. Потом что-то бухнуло, словно повалившийся мешок с зерном. Понятно: разошедшаяся матушка, излив свой гнев, бросилась на кан, вернее – упала навзничь. Видеть я этого не мог, но представлял совершенно четко: руки раскинуты, распухшие, потрескавшиеся, с выступающими суставами; левая упирается в двух детей Линди, которые, вполне возможно, немые от рождения, правая касается красивых, но взбалмошных девочек Чжаоди. Свет луны падает на губы матушки – бледные, сухие. На ребрах распластались изможденные груди. Между ней и девочками Сыма мог бы пристроиться и я, но сейчас, из-за ее раскинутых рук и ног, места мне не осталось.
Запеленутая в рванье дочка Паньди зашлась в плаче, но никто не обращал на нее внимания, даже ее мать. Шагнув мимо ребенка, Паньди яростно прошипела в окно матушке:
– Смотри, хорошенько приглядывай за ней, мы с Лу Лижэнем рано или поздно вернемся с боями.
– Чтобы я тебе ее растила?! – Матушка в сердцах даже хлопнула по циновке. – Да я твоего ребеночка нагулянного в речку брошу черепахам на потраву, в колодец – жабам на съедение, в навоз – мух кормить!
– Делай как знаешь, – махнула рукой Паньди. – Не забывай только, что ее родила я, а меня – ты, так что она – твоя плоть и кровь! – Она затряслась всем телом, склонилась к лежащему на дорожке ребенку, взглянула на него и неверными шагами устремилась к воротам. У входа в западную пристройку споткнулась и тяжело грохнулась на землю. Постанывая и держась за ушибленную грудь, поднялась и бросила в сторону пристройки:
– Тварь продажная! Погоди у меня!
Оттуда донесся презрительный смех Лайди. Паньди смачно плюнула и пошла прочь с высоко поднятой головой.
Проснувшись на следующее утро, я увидел, как матушка приучает белую козу кормить лежащую в корзинке дочку Паньди.
В ранние утренние часы весной тысяча девятьсот сорок шестого года жизнь в семье Шангуань Лу представляла собой беспорядочную, но красочную картину. Солнце еще не вышло из-за гор, и во дворе висит тонкая, почти прозрачная предрассветная дымка. Деревня еще спит, в гнездах сонно щебечут ласточки, за печкой выводят свои мелодии сверчки, в хлеву жуют жвачку коровы… Приподнявшись на кане, матушка со стоном трет ноющие пальцы, кряхтя, накидывает кофту, с трудом сгибает затекшие руки, чтобы застегнуть пуговицы под мышкой, потом зевает, трет лицо и, открыв глаза, спускается с кана. Нащупывает туфли, сует в них ноги, покачиваясь, нагибается, чтобы поправить задник, усаживается на скамью рядом с каном, обводит взглядом выводок детей и идет во двор, чтобы налить в таз воды из чана. Обычно она наливает четыре-пять черпаков и идет в хлев поить коз. Коз пятеро – три черные и две белые, с кривыми, как сабли, рогами и длинными бородами. Сбившись вместе, они жадно пьют. Матушка берет метлу, сметает помет в кучку, а потом выметает его на двор. Приносит из проулка свежей земли и разбрасывает в хлеву. Расчесывает коз гребнем и снова идет к чану за водой. Моет им соски и вытирает насухо белым полотенцем. Козы отвечают довольным блеянием. К тому времени из-за гор показывается солнце, и под его красно-фиолетовыми лучами утренняя дымка начинает рассеиваться. Матушка возвращается в дом, чистит котел, наливает воды и громко зовет:
– Няньди, а Няньди! Вставать пора.
Засыпает в котел проса и зеленых бобов, добавляет соевых и накрывает его крышкой. Потом нагибается и начинает шуршать соломой, закладывая ее в печь. Вспыхивает спичка, пахнет серой, а на куче соломы вращает белками Шангуань Люй.
– Все никак не помрешь, карга старая? – вздыхает матушка. – Живет вот и живет – а зачем, спрашивается!
В котле хлопают, раскрываясь, стручки, в ноздри тянется приятный аромат. Один стручок с громким треском вылетает в огонь.
– Няньди! Встаешь ты или нет?
Появляется заспанный Сыма Лян и направляется во двор, в уборную. Из трубы вьется сизый дымок. Во дворе уже гремит ведрами Няньди, она собирается на реку за водой. Бе-е! – блеют козы. Уа-а! – плачет Лу Шэнли. Начинают хныкать Сыма Фэн и Сыма Хуан. Что-то мычат двое детей Птицы-Оборотня. Сама Птица-Оборотень вразвалочку выходит из ворот. У окошка причесывается Лайди. Из проулка доносится конское ржание: кавалеристы Сыма Ку гонят лошадей на водопой. Проходят мулы, тоже из отряда Сыма Ку, они уже возвращаются с реки. Тренькают велосипедные звонки: это упражняется в вождении рота самокатчиков.
– Давай, огонь разжигай, – командует матушка Сыма Ляну. – Цзиньтун, вставай! И на речку – умываться.