Она выносит во двор пять сплетенных из лозняка корзин, похожих на люльки, и укладывает в них пятерых детей.
– Выпускай коз, – велит она Ша Цзаохуа.
Та, семеня тонкими ножками, взлохмаченная и заспанная, идет в хлев. Козы дружелюбно бодают ее и слизывают с коленок грязь. Ей щекотно, и она по-детски ругается, обзывая их чертями короткохвостыми и колотя по головам маленькими кулачками. Потом отвязывает их и треплет одну по уху:
– Иди, твоя Лу Шэнли. – И та, радостно помахивая хвостиком и быстро перебирая копытцами, направляется к корзинке с Лу Шэнли, которая лежит, задрав руки и ноги, и заливается плачем. Коза расставляет задние ноги, пятится, и болтающееся вымя оказывается над лицом ребенка. Козий сосок ищет ребячий рот, ребенок ртом ищет козий сосок, в этом молчаливом сотрудничестве движения обеих точны и слаженны. Сосок у козы большой, длинный, и Лу Шэнли ухватывает его, как хищный змееголов.
Одна за другой козы обоих немых, а также Сыма Фэн и Сыма Хуан подбегают к своим хозяевам и тем же манером пристраиваются к детским ртам, демонстрируя такую же слаженность и навык. Золотистые лучи солнца освещают эту трогательную сцену кормления. Спины у коз выгнуты, глаза прикрыты, бороды чуть подрагивают.
– Вода вскипела, бабушка, – сообщает Сыма Лян.
– Пусть еще покипит, – говорит матушка – она умывается во дворе.
Языки пламени яростно лижут днище котла на плите, переделаной еще стариной Чжаном, поваром батальона подрывников. Сыма Лян в одних трусах, тощий, в его взгляде сквозит печаль. Вернулась с речки Няньди с двумя ведрами воды на шесте. Длинная, по пояс, коса прихвачена на конце модной пластмассовой заколкой. Все козы дали детям уже другой сосок.
– Есть садитесь, – зовет матушка.
Ша Цзаохуа накрывает на стол, Сыма Лян раскладывает палочки, ставит чашки. Матушка накладывает кашу: одна, вторая, третья, четвертая, пятая, шестая – семь чашек. Цзаохуа с Юйнюй расставляют скамейки, а Няньди кормит Шангуань Люй. Слышится хлюпанье и чавканье. Заходят со своими чашками Лайди и Линди. Каждая накладывает себе сама.
– Как за стол садиться, так уже сумасшедших нет, – бормочет матушка, не поднимая глаз.
Обе сестры уходят есть во двор.
– Говорят, отдельная армия скоро вернется, – сообщает Няньди.
Но матушка обрывает ее:
– Ешь давай.
Я сосу матушкину грудь, стоя перед ней на коленях. Она ест в неудобной позе, отвернув лицо в сторону.
– Мама, как ты избаловала его, просто сил нет. Неужто до самой женитьбы будешь грудью кормить? – продолжает Няньди.
– Бывало и такое, – говорит матушка. – Вон отца Баоцая из западного проулка до самой женитьбы и кормили. – Я взялся за другую грудь. – Я тоже себя жалеть не стану, Цзиньтун. Буду ждать, пока наешься.
Какие только трудности не вынесла матушка, а молоко у нее оставалось таким же чудесным.
– Послушай, в самом деле, почему бы и его к козьему молоку не приучить! – не унимается сестра.
Няньди, я тебя ненавижу!
– Как поедите, все отправляйтесь пасти коз. И нарвите дикого чеснока на обед. – С этим распоряжением матушки завтрак, можно сказать, завершается.
Приминая попой роскошный травяной ковер, Лу Шэнли ползла к своей личной белой козе. Та общипывала лишь нежные верхушки травы, и на длинной, мокрой от росы морде застыло высокомерное выражение барышни из благородных. Даже в те неспокойные времена луга были усеяны красивыми яркими цветами, от них разносился пьянящий аромат, вокруг тишь да гладь. Набегавшись, мы улеглись вокруг Няньди. Сыма Лян жевал травинку, по подбородку у него тек зеленый сок. Желтоватые, мягко поблескивающие глаза туманились грустью. Из-за выражения лица и из-за этой травинки во рту он походил на гигантских размеров саранчу. Та тоже жует траву, роняя из уголков рта зеленоватый сок. Ша Цзаохуа наблюдала за большим муравьем. Он забрался на верхушку травинки и теперь не знал, как оттуда выбраться. Я ткнулся в гроздь мелких золотисто-желтых цветов, от их запаха стало щекотать в носу и захотелось чихнуть. От моего звонкого чиха лежащая на спине Няньди испуганно подскочила. Открыла глаза, недовольно покосилась на меня. Пожевала губами, сморщила нос. Потом снова закрыла глаза. Похоже, сомлела на солнышке. На выпуклом гладком и чистом лбу – ни морщинки. Густые ресницы, пушок на верхней губе, аппетитно выпяченная нижняя. Уши мясистые, как и у всех женщин из семьи Шангуань, но не без утонченной красоты. Блузку из белого поплина ей подарила вторая сестра, Чжаоди: блузка самая что ни на есть модная, застегивается посередине на пуговицы с уточками-мандаринками90. На груди угрем извивается длинная коса. Ну а теперь надо сказать пару слов о ее грудях. Небольшие, плотные, они еще не созрели, не налились и поэтому сохраняли форму, даже когда их обладательница лежала на спине. В промежутках между пуговицами кое-где виднелась белоснежная кожа, и хотелось пощекотать их травинкой, но духу не хватало. С Няньди мы не очень-то ладили, ее возмущало то, что я до сих пор сосу грудь, и пощекотать ее для меня было все равно что погладить зад тигра. Самые разные чувства роились в душе. Кто-то продолжал жевать травинку, кто-то по-прежнему наблюдал за муравьем, а кто-то ползал. Белые козы смотрелись благородными дамами, черные – вдовушками. Ели они без аппетита: как люди при виде обильной еды не знают, с чего начать, так и козы на разнотравье не знают, к какой травке потянуться. Апчхи! Козы, оказывается, тоже чихают, да еще как громко. Близился полдень, и вымя у них уже отяжелело. Выдернув стебель щетинника, я решил все же погладить тигра. Никто не заметил, как я тихонько просунул стебелек в образовавшийся из-за торчащей груди проем. В ушах словно жужжало, сердце прыгало, будто кролик. Травинка дотронулась до белой кожи. Никакой реакции. Заснула, что ли? А если заснула, почему не похрапывает? Я повертел травинку, чтобы покрутилась кисточка на другом конце. Няньди подняла руку, почесала грудь, но глаза не открыла. Наверное, думает, глупая, что это муравей туда заполз. Я продвинул стебелек еще глубже и снова повертел. Она хлопнула себя по груди, поймала мой стебелек и вытащила его. Глядя на него, села и, зардевшись, уставилась на меня. Я расхохотался во все горло.
– Ах ты паршивец маленький! – рассердилась она. – Как же мама избаловала тебя! – Она прижала меня к земле и шлепнула пару раз по попе. – Мама тебя балует, а вот от меня ты этого не дождешься! – И она сурово сдвинула брови. – Просто повеситься на титьке готов!
Вздрогнувший Сыма Лян выплюнул разжеванную травинку, Ша Цзаохуа оторвалась от своего муравья. Оба непонимающе уставились на меня, потом, с таким же выражением, – на Няньди. Я пару раз всхлипнул – так, для порядка, потому что чувствовал: моя позиция выигрышнее. Няньди встала, гордо тряхнула головой, и ее коса переметнулась с груди на спину. Лу Шэнли добралась до своей козы, но та попыталась увернуться. Девочка уже ухватила ее за сосок, но недовольная коза повернулась, боднула ее, и ребенок упал с каким-то блеянием: не знаю, плач это был или нет. Сыма Лян вскочил и с гиканьем помчался со всех ног, вспугнув по дороге целую стаю краснокрылой саранчи и несколько маленьких бурых птичек. Быстро перебирая тоненькими ножками, Ша Цзаохуа направилась туда, где над травой высились большие, с кулак, мохнатые шары фиолетовых цветов, и стала рвать их. Я поднялся, зашел к Няньди сзади и принялся колотить ее кулаками по попе, грозно приговаривая:
– Ну ударь меня, ударь, попробуй…
Попа оказалась такая твердая, что даже пальцы заболели. У нее, похоже, лопнуло терпение, она повернулась и, нагнувшись ко мне, оскалила зубы, вытаращила глаза и взвыла чуть ли не по-волчьи. От испуга я аж подпрыгнул, и до меня вдруг дошло, насколько схожи человеческое лицо и волчья морда – можно сказать, две стороны одной монеты. Она ткнула меня в лоб, и я растянулся на траве.
Няньди ухватила за рога белую козу. Та сопротивлялась, но не сильно. Лу Шэнли мгновенно подползла, забралась под нее и, вытянув шею, ухватила ртом сосок, задрала ноги и удобно устроилась под козьим брюхом. Няньди потрепала козу по уху, а та дружелюбно помахала хвостиком. От голода у меня уже подвело живот, и в голове ворочались мрачные мысли. Было ясно, что держаться лишь на матушкином молоке осталось недолго и, прежде чем эта еда закончится, надо найти другую. Я представил себе извивающиеся червячки лапши, и к горлу тут же подступила тошнота. Я даже пару раз скорчился в сухих спазмах.
– Ты чего? – с удивлением подняла на меня глаза Няньди. – В голосе ее звучало отвращение.
Я лишь махнул рукой, показывая, что не в силах ответить, и меня опять скрутили спазмы.
– Цзиньтун, – начала она, отпустив козу, – каким ты, интересно, будешь, когда вырастешь? – Я не сразу понял, к чему она клонит. – По-моему, тебе нужно попробовать козьего молока, – заявила она. При виде жадно присосавшейся к вымени Шэнли внутри у меня что-то зашевелилось. – Или будешь ждать, пока матушка совсем свалится? – Она схватила меня за плечи и стала трясти. – Ты хоть понимаешь, чем это молоко оборачивается? Кровью! Ты кровь матушкину сосешь! Так что лучше послушайся сестру и начинай пить козье молоко.
Уставившись на нее, я нехотя кивал.
Она поймала черную козу старшего из немых и подозвала меня:
– Подойди сюда, быстро. – И погладила козу по спине, чтобы успокоить. – Давай. – Взгляд добрый, ободряющий. Я нерешительно сделал шаг, потом другой. – Залезай под брюхо. Видел, как Шэнли это делает?
Я улегся на спину, раскинув ноги, и стал подползать под козу.
– Сдай-ка назад, Большая Немая, – приговаривала Няньди, толкая черную козу.
Надо мной сверкала голубизна небес дунбэйского Гаоми. В воздушных потоках золотинками реяли, скользили и кувыркались птички, оглашая окрестности милыми сердцу криками. Но вскоре эту картину заслонило нависшее над лицом розовое козье вымя. Два соска подрагивали огромными червяками и искали мой рот, а найдя, стали, также подрагивая, давить на него, чтобы раздвинуть губы. Они елозили по губам, щекоча и покалывая, как небольшие электрические разряды, и охватившее меня чувство было похоже на счастье. Я-то считал, что соски у коз мягкие, как вата, и что они потеряют форму, как только окажутся во рту. Теперь стало ясно, что они твердые, пружинистые и ничуть не уступают матушкиным. По губам растекалась теплая жидкость. Она отдавала козлятиной, но сквозь эту вонь проступал сладкий аромат устилавших всё вокруг овсяницы и красоднева. Сопротивление мое ослабло, зубы разжались, губы раскрылись, и козий сосок ту