При виде опускающегося на нее белого полотнища шестая сестра испуганно вскрикнула. Козы разбежались в разные стороны, а она смотрела во все глаза на розовощекого Бэббита, который висел под этим белым облачком и улыбался во весь рот. «Небожитель сходит к смертным»! – мелькнула у нее мысль. Задрав голову, она уставилась на быстро снижающегося Бэббита, и душа ее преисполнилась уважения и горячей любви.
Стоявшие на краю обрыва вытягивали шеи, чтобы посмотреть, что же там, внизу.
– Да, открыли нам глаза сегодня, – произнес гробовщик Хуан Тяньфу. – Небожитель, и только. Надо было дожить до семидесяти лет, чтобы увидеть, как небожитель сходит к смертным!
Господин Цинь Эр, учительствовавший когда-то в старой местной школе, вздохнул, поглаживая козлиную бородку:
– Командир Сыма с детских лет был не такой, как все. Еще когда он у меня учился, я знал, что его ждет большое будущее.
Все окружавшие учителя Цинь Эра и гробовщика Хуана первые люди в деревне принялись на все лады расхваливать Сыма Ку, восторгаясь только что увиденным чудом.
– Вы даже представить не можете, насколько он отличается от всех, – громко заявил Цинь Эр, стараясь перекричать всех и подчеркнуть свои особые отношения с воздухоплавателем Сыма Ку. – Однажды двух лягушек мне в ночной горшок подложил! А вдругорядь аж «Саньцзыцзин»91 сумел переиначить. Там как сказано: «Люди изначально нравом добры, сущность близка, обычаи далеки, нет наставления, нравы меняются их». А он что сочинил? Ни за что не догадаетесь. А вот что: «Люди изначально, борода вздор несет, пес не наставляет, кот не повторяет, в опийной трубке жарит яйцо, учителя едят, ученики глядят…» – И он громко расхохотался, горделиво поглядывая на окружающих.
В этот момент где-то вне толпы раздался пронзительный звук. Он напоминал писк ищущего материн сосок щенка, а еще больше крики следовавших за парусными лодками чаек, которых мы видели на реке много лет назад. Цинь Эр оборвал смех, самодовольная улыбка сползла с его лица. Все повернулись на этот странный звук. Издала его третья сестра, Линди, но в ее облике не было ничего, что позволило бы назвать ее третьей сестрой. Теперь, когда из ее горла вырвался этот звук, от которого холодок пробежал по спине, она полностью преобразилась в птицу: нос выгнулся клювом, глаза пожелтели, шея втянулась, волосы превратились в перья, а руки – в крылья. Размахивая ими, она с громким криком, будто в совершенном одиночестве, устремилась к обрыву.
Сыма Тин потянулся к ней, чтобы остановить, но в руке у него остался лишь клочок ее одежды. Когда мы вышли из оцепенения, она уже парила – я говорю именно «парила», чтобы избежать слова «падала», – под обрывом. Там, внизу, легкой зеленоватой дымкой стелились луга.
Первой расплакалась вторая сестра. И сразу стало как-то не по себе. Ну полетела Птица-Оборотень с обрыва – подумаешь, ничего особенного, чего плакать-то? И тут вдруг разрыдалась старшая, которую я всегда считал скрытной и циничной. Совершенно неожиданно разревелась и восьмая сестренка, которая вообще ничего не видела. Разревелась, словно подхватив плач сестер, и с каким-то особым чувством. Потом она сказала, что, когда тело третьей сестры упало на землю, ей почудился звон разбившегося стекла. Возбужденная толпа замерла, лица словно покрылись инеем, глаза застлал туман. Вторая сестра махнула солдатам, чтобы привели мула, и забралась на него без посторонней помощи, ухватившись за толстую короткую шею и отчаянно карабкаясь. Получив удар пятками в брюхо, мул враскачку порысил вниз. За Чжаоди побежал было Сыма Лян, но его тут же остановил солдат и, подхватив под руки, усадил на коня, на котором взбирался на гору его отец.
Словно разбитое войско, брели мы с горы Вонюшань. Чем, интересно, занимались в это время под белым облачком Бэббит с Няньди? Сидя верхом на муле, я мучительно пытался представить Няньди и Бэббита под парашютом. Перед глазами вставала следующая картина: он стоит возле нее на коленях со стебельком щетинника в руке и его кисточкой щекочет ей грудь, как давеча делал я. А она спокойно лежит себе, зажмурившись, и довольно урчит, как собачонка, которую почесывают. Вот уже и ноги задрала, хвостом по траве виляет: на всё готова, чтобы ублажить этого сумасброда Бэббита! А мне намедни всю задницу чуть не измочалила, стоило только пощекотать ее. При этой мысли я разозлился не на шутку; то был не просто гнев, к нему примешивалось еще и нечто чувственное, полыхавшее внутри жгучим пламенем.
– Сучка! – вырвалось у меня, и руки яростно дернулись, словно сомкнувшись у нее на горле.
– Что с тобой? – обернулась Лайди. Чтобы ускорить спуск, солдаты усадили меня позади нее. Я крепко держался за ее прохладную спину, уткнувшись лицом в костлявый хребет и бормоча:
– Бэббит, Бэббит, покрыл-таки шестую сестру, черт американский.
К тому времени, когда мы тем же кружным путем спустились с утеса, Сыма Ку с Бэббитом уже скинули с себя все веревки и стояли, склонив головы. Перед ними расстилалась лужайка под утесом, где росла особенно густая трава. Словно инкрустация, на зелени лужайки лежала третья сестра. Лицо ее было обращено к небу, тело впечаталось в землю, вокруг выдранная с корнем трава. Птичье выражение бесследно исчезло. Глаза чуть приоткрыты, лицо удивительно спокойно, на губах что-то вроде легкой улыбки. Мерцающий в глазах холодный свет лезвием ножа пронзил мне грудь и дошел до самого сердца. Лицо пепельно-серое, губы словно посыпаны мелом. Как-то странно выделяется лоб. Из носа, ушей и уголков глаз тонкими ниточками выступила кровь, и по лицу уже снуют большие рыжие муравьи.
Сюда, в это буйство разнотравья и цветов, раздолье для пчел и бабочек, пастухи забредали редко, и грудь наполнял сладковато-гнилостный аромат. В нескольких десятках метров отвесной стеной высится тот самый красно-бурый утес. Во впадине у его подножия образовалось крошечное озерцо, куда со звоном капает стекающая с него темная вода.
Вторая сестра, прихрамывая, устремилась вперед. Она опустилась на колени у тела Линди, беспрестанно повторяя: «Сестренка, сестренка, третья сестренка…» – и просунула ей руку под шею, будто хотела приподнять голову. Но шея третьей сестры лишь растянулась, как резина, и голова свесилась с локтя Чжаоди, подобно голове мертвой птицы. Вторая сестра тут же вернула голову в прежнее положение и взяла сестру за руку. Рука тоже гнулась, и Чжаоди громко разрыдалась:
– Сестренка, сестренка, что же ты оставила нас, милая…
Старшая сестра не плакала и не кричала. Она встала на колени у тела Линди и обвела взглядом – рассеянным, пустым – стоявших вокруг. Я слышал, как она вздохнула, видел, как она протянула руку назад, не глядя, и сорвала большой, с куриное яйцо, алый бутон. Этим нежным цветком она вытерла от крови ноздри, уголки глаз и уши третьей сестры. Покончив с этим, поднесла бутон к лицу и стала обнюхивать со всех сторон заострившимся носом. На губах у нее играла странная, неестественная улыбка, а мелькнувший в глазах огонек свидетельствовал, что сейчас она пребывает в каком-то нездешнем мире, словно именно в этот момент обитавший в теле третьей сестры дух, светлый и неземной, переместился через этот алый бутон в Лайди.
Но больше всего я переживал за шестую сестру. Растолкав толпу зевак, она медленно подошла к телу Линди, но не опустилась на колени и не расплакалась, а молча остановилась да так и стояла, потупившись и перебирая пальцами кончик косы. Она то краснела, то бледнела, как набедокурившая маленькая девочка. Но это была уже созревшая, взрослая девушка; черные волосы отливали блеском, зад выдавался так, что казалось, будто где-то там, у копчика, рвется наружу красивый рыжий хвост. На ней был белый шелковый ципао92 – подарок Чжаоди, – в высоких разрезах которого мелькали полоски бедер. На голенях длинных босых ног краснели порезы от острых былинок. Сзади ципао был замаран смятой травой и цветами: пятнышки красного на зеленом фоне… Мысли понеслись вприпрыжку, пробравшись под мягко накрывшее ее с Бэббитом облачко, щетинник… пушистый хвост… Мои глаза двумя слепнями впились в ее грудь. В ципао высокая грудь Няньди с сосками-вишенками выдавалась еще больше. Рот у меня наполнился кислой слюной – с тех пор подобное случалось всякий раз, стоило мне увидеть красивые груди. Так и тянуло взяться за них и пососать, хотелось опуститься на колени перед прекрасными грудями всего мира, стать их самым верным сыном… Как раз там, где они выступали, на белом шелке было заметно пятнышко, как от собачьей слюны. По сердцу резануло, будто ножом, я словно собственными глазами увидел, как этот крендель американский прихватывает губами груди шестой сестры. Я представил все так живо, словно присутствовал там. Этот щенок поднимает свои голубые глазки к ее подбородку, а Няньди обеими руками еще и нежно поглаживает его большую золотистую голову. Теми самыми руками, которыми давеча всю попу мне исколотила. А я всего-то и сделал, что легонько пощекотал ее, не то что этот – всю уже обслюнявил. Из-за этих дурных переживаний я и смерть третьей сестры воспринял как-то отупело. От рыданий Чжаоди в голове все смешалось. А вот плач восьмой сестренки казался голосом неба, взывавшим чтить память о прижизненном величии третьей сестры, о ее беспримерных деяниях, от которых гнулись деревья и опадали листья, содрогались небо и земля, верещали бесы и которым изумлялись небожители.
Бэббит сделал несколько шагов вперед, и мне удалось более подробно разглядеть его: нежные алые губы – что меня совсем не обрадовало – на раскрасневшемся, покрытом светлым пушком лице. Не понравились мне и его белесые ресницы, большой нос и длинная шея. Повернувшись к нам, он развел руки, словно собирался что-то подарить:
– Какая жалость, какая жалость, кто бы мог подумать… – Он сказал что-то на очень странно звучащем языке – никто из нас ничего не понял, потом добавил несколько фраз по-китайски, их-то мы поняли: – Она была больна, внушила себе, что она птица… но она не птица…