Все с грохотом встали, подняли бокалы, звонко чокнулись, потом – гань – откинули назад головы и – бэй – опрокинули.
Няньди подняла свой бокал, демонстрируя золотое кольцо на пальце, чокнулась с Бэббитом, потом с Сыма Ку и Чжаоди. Чжаоди еще не оправилась после родов, и на ее бледном лице выступил нездоровый румянец.
– Ну а теперь пусть жених и невеста покажут, как они пьют из рюмок друг друга, – продолжал Сыма Ку.
Под его руководством Бэббит с Няньди переплели руки и неуклюже выпили под восторженный рев гостей. И тут же над столом замелькали, перекрещиваясь, руки, пришли в движение палочки для еды, одновременно заработало несколько десятков ртов, издавая не очень приятные звуки, и вокруг теперь можно было видеть лишь заляпанные жиром губы и щеки.
За одним столом со мной сидели Сыма Лян, Ша Цзаохуа, восьмая сестренка и еще несколько неизвестно откуда взявшихся пострелят. Все были заняты едой, один я не ел и наблюдал за остальными. Ша Цзаохуа первой отбросила палочки и пустила в ход руки. Ухватив левой рукой куриную ногу, а правой – свиную, она вгрызалась попеременно то в одну, то в другую. Как я заметил, сидевшие за столом дети во время еды зажмуривались – наверное, чтобы сберечь силы. Они будто научились этому у восьмой сестренки. С пылающими щеками и алыми облачками губ она была прекраснее невесты. Потом дети стали хватать еду у официантов с подносов, и глаза у них просто вылезали из орбит. Я смотрел, как они раздирают на части трупы животных, и переживал за них.
Матушка была против этого брака. Но когда шестая сестра заявила: «Мама, я никому не скажу, что ты убила бабушку», – матушка тут же сникла и замолчала. Ее лицо сморщилось, как осенний листок. Она уже не прекословила, но все-таки заставила Няньди поволноваться еще не один день.
А на свадебном ужине все шло своим чередом: разговоры между соседними столами прекратились, за каждым образовался свой кружок, начались застольные игры. Вино лилось рекой, блюда подавали одно за другим. Официанты в белом сновали вокруг с подносами, громко выкрикивая нараспев названия кушаний: «Пожалуйте, тушеные “львиные головы”94 в красном соусе… А вот, отведайте, жареные перепела… Тушеная курица с грибами…»
У нас за столом явно собрались генералы чистых тарелок – всё мели без остатка. «Пожалуйте, свиная ножка в глазури…» Не успела сверкающая свиная нога опуститься посреди стола, как к ней тут же потянулось несколько блестящих от жира рук. Ух, горячо! Все зашипели, как ядовитые гады, втягивая воздух. Но никто не отступился, руки протянулись снова, отдирая куски мяса с кожей. То, что падало со стола, быстро поднимали и тут же запихивали в рот. Было уже не остановиться: они вытягивали шеи, чтобы с утробным звуком проглотить прожеванное, скалили зубы, хмурились и давились аж до слез. В один миг от огромной ноги не осталось и следа, лишь серебрились кости на блюде. Потом расхватали и их и, пригнувшись, стали старательно обгрызать суставы и сухожилия. Те, кому костей не досталось, сосали указательный палец, и в глазах у них посверкивал зеленоватый огонек. Животы раздулись, как кожаные мячи, и издавали урчание дикой кошки, а со скамей жалко свешивались тощие ноги. «Пожалуйте, рыба-белка!»95 Пузатый коротконогий официант бандитского обличья, тоже в белом фраке, принес деревянный поднос с белым керамическим блюдом, на котором лежала золотисто-желтая жареная рыбина. Такие же подносы с такими же рыбинами несли еще несколько официантов, один выше другого, все в одинаковых белых фраках. Последний из этой вереницы был ростом с телеграфный столб. Поставив поднос на наш стол, он скорчил мне рожу. Лицо показалось знакомым. Кривой рот, одно веко опущено, нос в морщинах – где я мог видеть эту бесовскую личину? Не на ужине ли, что устраивал батальон подрывников по поводу свадьбы Паньди и Лу Лижэня?
Сплошь исполосованная ножом рыба-белка была полита кисловатым соусом цвета апельсина. Один мутный рыбий глаз закрывали перышки изумрудно-зеленого лука, а печально свисавший с блюда треугольный хвост, казалось, еще подрагивал. К блюду снова потянулись измазанные жиром коготки-ручонки, и я отвернулся, чтобы не видеть, как рыбу-белку будут раздирать на части. Из-за главного стола поднялись Бэббит с Няньди. Держа в одной руке по тонконогому бокалу красного вина и приобняв свободной рукой друг друга, они, манерничая и жеманясь, двинулись в нашу сторону. А за нашим столом все глаза были направлены на рыбу-белку. Бедная рыбешка, от нее уже осталась лишь половина, и показался голубоватый скелет. Маленькая ручонка ухватилась за него, тряхнула, и оставшаяся половина мгновенно развалилась на бесформенные куски. Дети, как прожорливые животные, тащили эти дымящиеся куски себе в логово, чтобы потом спокойно приступить к еде. На блюде осталась лишь большая рыбья голова, изящный хвост и соединяющий их хребет. Некогда белоснежная скатерть была теперь захватана и заляпана. Только там, где сидел я, она оставалась до голубизны белой, и посреди этой голубизны стоял полный бокал вина.
– Дорогие маленькие друзья, – сердечно произнес Бэббит, поднимая перед нами свой бокал, – давайте выпьем все вместе!
Его жена тоже подняла бокал. Одни пальцы согнуты, другие прямые, подобно цветку орхидеи, среди лепестков которого поблескивает золотое кольцо. Обнаженная верхняя часть груди, отливающая холодным блеском, напоминает фарфор. Сердце у меня бешено заколотилось.
Мои соседи по столу встали с набитыми ртами, не зная, куда девать руки и ноги. У всех щеки, носы и даже лбы вымазаны в масле. Стоявший рядом Сыма Лян, давясь, проглотил запихнутую в рот рыбу и, ухватив край скатерти, торопливо вытер руки и губы. У меня же руки были белые, нежные, костюм безупречно чистый, а волосы отливали золотом. Мой желудок никогда не переваривал трупы животных, а зубы не грызли волокна растений. Множество замасленных ручонок неуклюже поднимали бокалы, чокаясь с Бэббитом и его женой. Только я стоял, вперившись в грудь Няньди, как завороженный. Вцепившись в край стола обеими руками, я изо всех сил старался не думать о том, как хорошо было бы броситься к шестой сестре и припасть губами к ее груди.
– А ты? Ты почему не ешь и не пьешь? – удивился, глядя на меня, Бэббит. – Совсем, что ли, ничего не ел? Ни кусочка?
Тут Няньди ненадолго спустилась с пьедестала, и на лице у нее снова появилось выражение, присущее шестой сестре. Свободной рукой она потрепала меня по шее и, обращаясь к своему новоиспеченному муженьку, сказала:
– Мой братик вроде небожителя – обычную пищу не ест.
От нее исходил такой аромат, что я словно обезумел: руки против воли потянулись вперед и вцепились ей в грудь. Какое скользкое это шелковое платье! Сестра испуганно вскрикнула и плеснула мне в лицо вином из бокала.
– Гаденыш! – тихо выругалась она, густо покраснев и поправляя сдвинутый лиф.
Красное вино растеклось по лицу, глаза заволокла алая пелена, и груди Няньди стали похожи на два распираемых воздухом шарика. Они не только были у меня перед глазами, но и со скрежетом сталкивались у меня в мозгу.
Бэббит потрепал меня своей ручищей по голове и подмигнул:
– Грудь матушки – это твое, парнишка, ну а грудь сестры – мое. Надеюсь, мы будем добрыми друзьями.
Отшатнувшись от этой ручищи, я с ненавистью уставился на его комичное, уродливое лицо. Трудно передать словами охватившую меня боль. Груди шестой сестры, гладкие и нежные, словно вырезанные из нефрита, эти несравненные сокровища, сегодня вечером окажутся в руках этого американца с розовыми щечками, покрытыми редким пушком, и он будет лапать их, мять и ласкать как пожелает. Груди шестой сестры, эти белоснежные фэнтуани96 с медовой начинкой, несравненное кушанье, какого не сыщешь нигде в мире, сегодня вечером окажутся во рту этого белозубого американца, который волен будет кусать их, ухватывать ртом, а то и высосать напрочь, чтобы осталась одна белая кожа. Но более всего невыносимое горе и злость вызывало то, что этого желала сама сестра. Эх, Няньди, я всего-то пощекотал тебя чуток, так ты мне оплеух надавала, чуть руками дотронулся – все лицо вином залила. А вот начни Бэббит гладить тебя или кусать, так ты с радостью всё снесешь. Сколько несправедливости в этом мире! Шалавы презренные, не понять вам моих сердечных мук. Ни один человек на свете так не разбирается в грудях, так не любит их, как я, и только я знаю, как их защитить. Но все мои благие намерения для вас зло, вам до них, как говорится, как до ослиной требухи. Я горько заплакал.
Бэббит посмотрел на меня, пожал плечами, скорчил гримасу и, взяв Няньди под руку, прошествовал дальше, чтобы выпить с сидевшими за другими столами. Официант поставил на стол супницу. В ней плавали желтые ошметки яиц и что-то похожее на волосы утопленника. Мои сотрапезники, по примеру взрослых за соседними столами, принялись черпать суп белыми ложками. Конечно, старались зачерпнуть погуще, да так, что в супнице волны ходуном ходили, потом подносили ложки к губам и шумно дули на суп, потихоньку прихлебывая.
– Младший дядюшка, поешь. Вкусно, не хуже козьего молока, – предложил Сыма Лян.
– Нет, не хочу, – решительно отказался я.
– Тогда хоть присядь, а то все на тебя смотрят.
Я вызывающе огляделся: никто и не смотрит, привирает Сыма Лян, докладывая обстановку. С середины каждого стола поднимался пар, он скапливался у лампочек тонкой дымкой и исчезал. Разбросанная в беспорядке посуда, расплывающиеся лица гостей, разносящийся по церкви винный дух. Бэббит с женой уже вернулись к своему столу. Я заметил, как Няньди что-то шепнула на ухо Чжаоди. О чем это, интересно? Не обо мне ли? Чжаоди кивнула, и Няньди снова чинно уселась на свое место. Взяв ложку, зачерпнула супа, поднесла ложку к губам и элегантно отправила содержимое в рот. С Бэббитом чуть больше месяца, а ее словно подменили. «Вот ведь выделывается! Разве еще месяц назад ты не хлебала жидкую кашу, с шумом втягивая ее в себя? Разве месяц назад ты не харкала и не сморкалась? Противно смотреть на тебя сейчас, но в то же время это вызывает уважение. Как ей удалось так быстро перемениться?» – размышлял я, не находя ответа. Официанты уже разносили основные блюда: пельмени, червячки лапши, от которой у меня совсем пропал аппетит, а также разноцветную выпечку. Даже не хочется описывать, как все вели себя за столом, а я был расстроен и голоден. Наверное, матушка с козой уже ждут не дождутся меня. Почему же, спрашивается, я не ухожу отсюда? А потому, что Сыма Ку объявил: после ужина Бэббит продемонстрирует всем еще одно достижение западной цивилизации. Я знал, что будут показывать кино, – по рассказам, это когда тени людей при помощи электричества становятся как живые