97. Об этом говорила вторая сестра, когда приглашала матушку на свадебный ужин. Матушка же сказала, что двадцать лет тому назад она такое уже видела, германцы показывали. Они тогда пытались продать свои удобрения – порошок белого цвета, который, если посыпать им землю, якобы повышает урожайность зерна. Но им никто не поверил. Всякое растение цветет лишь на навозе. Эти удобрения, которые германцы раздавали бесплатно, народ вывалил в пруд. Тем летом лотосы на пруду буйно разрослись, листья вымахали с мельничный жернов, жирные и толстые, а вот цветов было очень мало. Народ, к счастью, не проведешь, смекнули, что германцы задумали пагубу нам сотворить, вот и подсунули «удобрения» – отраву какую-то. Листья растут, а цветов нет и в помине, откуда же завязям взяться?
Ужин наконец закончился, появились официанты с большими плетеными корзинами и стали с грохотом швырять в них посуду со столов. Бросали они посуду, а уносили уже осколки. На помощь подскочил десяток дюжих солдат, они сняли скатерти и быстро исчезли. Тут снова появились официанты, мгновенно постелили свежие скатерти и расставили на столах виноград, огурцы, арбузы и груши. Еще подавали какой-то «бразильский кофе» – напиток цвета ямсового масла со странным запахом. Чайник за чайником – со счету собьешься. И кружки одна за другой – тоже не знаю сколько. Сыто рыгающие гости снова расселись по своим местам и, вытягивая губы трубочкой, осторожно, потихоньку, словно принимая лекарство традиционной медицины, стали прихлебывать этот кофе.
Вскоре солдаты внесли прямоугольный стол и водрузили на него некий механизм, покрытый красной тканью.
Хлопнув в ладоши, Сыма Ку громко объявил:
– А сейчас кино, братцы. Давайте поприветствуем мистера Бэббита и его умение!
Под дружные аплодисменты Бэббит встал и поклонился. Потом подошел к прямоугольному столу, снял красную ткань, и мы увидели, что представляет собой эта загадочная жуткая машина.
Пальцы Бэббита умело бегали среди посверкивающих колес – больших и маленьких, и внутри машины что-то заурчало. На западную стену церкви вдруг упал острый белый луч света. Его встретили радостными криками, потом послышался шум передвигаемых скамей. Люди поворачивались вслед за лучом, который сначала осветил лицо жужубового Иисуса, недавно вновь приколоченного к кресту. Черты святого образа уже совсем стерлись, на месте глаз вырос желтый трутовик. Благочестивый христианин, Бэббит настоял, чтобы церемония бракосочетания состоялась в церкви. Днем Христос взирал заросшими трутовиком очами на то, как проходило обручение, а теперь, вечером, Бэббит подсветил глаза Христа волшебным светом, и трутовик заволокла белая дымка. Луч света сполз вниз, с лица Иисуса на грудь, с груди на живот, оттуда на низ живота – китайский резчик прикрыл это место листом лотоса, – а потом на ноги. В конце концов он остановился на прямоугольном куске белой ткани с широкой черной каймой, который был закреплен на стене. Дрогнув, луч сжался до размеров белой ткани, потом дрогнул еще, чуть переместился и больше уже не двигался. В этот момент я услышал, как в механизме что-то зажурчало, подобно стремительно стекающей по желобу лавине дождевой воды.
– Погасите свет! – громко крикнул Бэббит.
Щелчок – и лампочки на балке погасли. Мы погрузились во тьму. Но луч света из бесовской машины становился все ярче. В нем заплясали тучи мошкары, заметался мотылек, и на белой ткани появилась его четкая, увеличенная во много раз тень. В темноте раздались крики восторга, даже я ахнул. Вот я и увидел эти «электрические тени». Тут в луче появилась чья-то голова. Это был Сыма Ку. Свет пронизывал его ушные раковины, и было видно, как по ним бежит кровь. Он повернулся лицом к источнику света, и лицо сплюснулось, побелело, как прозрачная бумага, а на белом полотне появилась большая тень его головы. Темнота взорвалась восторженным ревом, к нему присоединился и я.
– Сядь! Сядь! – раздраженно бросил Бэббит.
В луче света мелькнула тонкая белая рука, и большая голова Сыма Ку исчезла. Бах, бах! – послышалось со стены, и на белой ткани запрыгали черные пятнышки: кажется, стреляют. Из висевшего рядом с белой тканью черного ящика полилась музыка. Немного похоже на хуцинь, немного на сона98, а честно говоря, ни на то, ни на другое. Звуки тянулись бесконечно ровно, словно осевшая в шумовке лапша из фасоли.
На ткани появились строчки скособоченных белых букв. Большие и маленькие, они бежали, строка за строкой, снизу вверх. В толпе снова раздались крики удивления. Пословица гласит, что вода всегда течет вниз, а эти иностранные слова текли совсем наоборот, пробегая по ткани и исчезая во мраке стены. «Вот бы завтра глянуть на церковную стену – а вдруг эти иностранные слова впечатались в нее и их можно выковырять?» – мелькнула шальная мысль. На белом полотне меж поросших деревьями берегов несла свои воды река, на ветвях прыгали и щебетали птицы. Пораженные, мы так и замерли с раскрытыми ртами – тут было уже не до восторгов. Появился мужчина с винтовкой за спиной. Рубашка расстегнута, видна волосатая грудь. Во рту сигарета, из ноздрей струится дымок. Правитель небесный, вот это да! Из леса вышел медведь и направился прямо к мужчине. В церкви раздался женский визг, щелкнул затвор. В луче света снова появилась фигура – опять Сыма Ку, теперь уже с револьвером в руке. Он явно собирался пристрелить медведя, но тот рассыпался на куски у него на спине.
– Сядь, сядь, идиот! – заорал Бэббит. – Это же кино!
Когда Сыма Ку уселся, медведь на белом полотне уже лежал мертвый, из его груди струилась зеленоватая кровь, а охотник сидел рядом и перезаряжал винтовку.
– Метко стреляет, сукин сын! – восхитился Сыма Ку.
Охотник поднял голову, пробубнил что-то непонятное и презрительно ухмыльнулся. Закинул винтовку за спину, вставил в рот пальцы и пронзительно свистнул. Этот свист эхом прокатился по всей церкви. Появилась повозка, несущаяся во весь опор. Запряженная в нее лошадь шла гордо и надменно, но как-то по-дурацки. Упряжь показалась мне знакомой, словно я ее где-то видел. На передке стояла женщина с развевающимися волосами, только непонятно какого цвета. Круглое лицо, выпуклый лоб, красивые глаза, длинные черные ресницы, торчащие, как кошачьи усы. А рот-то какой огромный, какие блестящие черные губы! Распутная, видать. Груди бешено прыгают, как пара пойманных за хвост белых кроликов, большие, пышные, – куда там до них нашим из семьи Шангуань! Женщина мчалась прямо на меня; во мне все словно забурлило, губы пересохли, ладони вспотели. Я вскочил как ошпаренный, но на голову легла чья-то могучая пятерня и заставила сесть обратно. Обернувшись, я увидел незнакомого человека, он сидел, широко разинув рот. За его спиной было полно народу, толпились даже у входа в церковь. Кое-кто почти висел на створках дверей. Галдеж стоял страшный: всем хотелось протиснуться внутрь.
Женщина остановила повозку и спрыгнула. Приподняла подол юбки, обнажив на миг полные белые ноги, что-то сказала мужчине и побежала прочь с призывным криком. Убитый медведь был забыт, мужчина скинул винтовку и бросился за ней вдогонку. Лицо женщины. Глаза, рот, белые зубы, вздымающаяся грудь. Лицо мужчины: густые брови, орлиный взор, светлая борода, шрам, пересекающий бровь и лоб. Снова лицо женщины. Опять лицо мужчины. Ноги женщины, она скидывает туфли. Грубые ноги мужчины. Женщина бросается к нему в объятия. Ее груди сплющиваются. Полные губы осыпают лицо мужчины частыми, как клевки, поцелуями. Он накрывает ее рот своим, и начинается игра губ: губы одного то охватывают губы другого, то погружаются в них, словно кормя. Женщина постанывает и что-то лепечет. Бесконечные ласковые объятия – за шею, за талию. Наконец они падают в густую траву и начинают кататься по ней – сверху оказывается то мужчина, то женщина. Они катаются и катаются, приминая траву. Потом останавливаются. Большая волосатая рука лезет под юбку, хватает за грудь. Мое сердце пронзает невыносимая боль, из глаз текут горькие слезы.
Белый луч света гаснет, и на полотне уже ничего нет. Со щелчком зажигается лампочка сбоку этого дьявольского устройства, вокруг слышится тяжелое дыхание. Народу в церкви битком, даже на столах перед нами, сверкая голыми попами, сидят дети. В свете ламп своей машины Бэббит кажется небожителем. Колеса машины еще какое-то время крутятся, а потом со щелчком останавливаются.
– Тудыть твою бабушку! – хохочет вскочивший Сыма Ку. – Смотрел бы и смотрел! А ну, крутани еще разок!
Глава 22
Вечером четвертого дня кинопросмотры перенесли на просторное гумно семьи Сыма. На почетных местах уселись солдаты и офицеры батальона и родственники командира, за ними – первые люди деревни, а простой народ стоял где придется. Белое полотно повесили повыше перед прудом, заросшим лотосами, а за этим прудом стояли и сидели старые, немощные и больные, которые наслаждались фильмом и одновременно любовались на смотревших по другую сторону экрана.
Этот день вошел в историю дунбэйского Гаоми, и, вспоминая о нем, отмечаешь, что все было не так, как всегда. В полдень стояла удушливая жара, солнце аж почернело, в реке всплывала брюхом вверх рыба, и с неба кубарем падали птицы. Одного шустрого молодого солдатика, который вкапывал на гумне деревянные шесты, чтобы повесить экран, скрутила сухая холера. Он катался по земле от боли, и изо рта у него текло что-то зеленое, и это было необычно. По главной улице рядами проползло несколько десятков желтых с красными пятнышками змей – это тоже было необычно. Ветки гледичии, растущей на въезде в деревню, буквально облепили прилетевшие с болот белые аисты. Их было столько, что не очень толстые ветки не выдерживали и ломались. Все дерево было в белых перьях: хлопанье крыльев, по-змеиному вытянутые шеи, прямые, как ходули, длинные ноги – тоже необычно. Смельчак Чжан, признанный деревенский силач, скинул с гумна в пруд с десяток каменных жерновов – и это необычно. После полудня появились какие-то утомленные дорогой чужаки. Они расположились на дамбе Цзяолунхэ и стали закусывать, уплетая тонкие, как бумага, блины и хрупая р