едиску. Когда их спросили, из каких они мест, они сказали – из Аньяна, а на вопрос, зачем явились сюда, ответили – кино смотреть. Когда их стали пытать, откуда им известно про здешнее кино, они сказали, что добрые вести разносятся быстрее ветра. Это тоже было необычно. Матушка, против своего обыкновения, рассказала нам анекдот про глупого зятя, и это тоже было необычно. Ближе к вечеру все небо окрасилось великолепием разноцветных пылающих сполохов, которые беспрестанно преображались, как по волшебству, и это тоже было необычно. Воды Цзяолунхэ текли красные, как кровь, и это было необычно. В сумерках комары сбились вместе в огромных количествах и плыли над током черными тучами – тоже необычно. В красных отсветах вечерней зари с запозданием раскрывшиеся цветки белых лотосов в пруду смотрелись как небесные создания, и это необычно. Молоко моей козы отдавало кровью, а это было уж совсем необычно.
Я выпил вечернюю порцию молока, и мы с Сыма Ляном припустили на гумно: кино меня очаровало. Мы неслись во весь дух навстречу заходящему солнцу, подставив лица его закатным лучам. Цель была одна: пробраться меж женщин, тащивших одной рукой табуретку, а другой ребенка, меж стариков с клюками и обогнать их. Перед нами, выставив вперед плечо и нащупывая дорогу длиннющей бамбуковой палкой, быстро шагал слепой Сюй Шаньэр. У него был щемящий душу голос с хрипотцой, и он добывал себе пропитание пением и попрошайничанием.
– Эй, слепой, куда несешься как ветер? – окликнула его хозяйка лавки ароматических масел одногрудая Лао99 Цзинь.
– Я-то слепой, – ответствовал тот, – а ты тоже слепая?
Тут встрял старый Ду Байлянь – он круглый год ходил в накидке из камыша и ловил рыбу, а теперь тащил с собой сплетенный из рогоза стульчик:
– Какое тебе кино, слепец?
Сюй Шаньэр разозлился не на шутку:
– Ты, Байлянь, как я погляжу, не Байлянь вовсе, а Байдин!100 Как ты смеешь обзывать меня слепцом? Я прикрываю глаза, дабы узреть то, что кроется за путями этого бренного мира.
Он яростно взмахнул палкой, аж свист пошел, и чуть было не отоварил Ду Байляня по тощим и длинным, как у цапли, ногам. Почтенный Ду шагнул к нему и хотел было огреть своим плетеным стульчиком, но его остановил Фан Баньцю101, у которого пол-лица слизнул медведь, когда он собирал жэньшень в горах Чанбайшань:
– Ты никак со слепым воевать собрался, почтенный Ду? Все уважение потерять хочешь? Будет тебе, в одной деревне живем, кому-то не повезет, а кому-то улыбнется удача, и наоборот, всегда чья-то чашка сталкивается с чьим-то блюдцем. В горах Чанбайшань не то что односельчанина – земляка с одного уезда случайно встретишь, и то родным покажется дальше некуда!
Самые разные люди стекались на гумно семьи Сыма. И ведь надо же: в каждом доме за обеденным столом только и говорили, что о достижениях Сыма Ку, а женщины в основном судачили о дочерях семьи Шангуань. Я чувствовал во всем теле удивительную легкость – ну просто ласточка! – душа была безмятежна, и хотелось, чтобы это кино показывали и показывали без конца.
Мы с Сыма Ляном уселись прямо перед машиной Бэббита. Огненные сполохи на западе вскоре потухли, из угрюмого мрака пахнуло солоноватой гнилью. Фушэнтановский прихвостень Лун Ханьго с вытаращенными, как у богомола, глазами гонял веткой утуна из очерченного перед нами известкой круга переступивших эту границу. От него несло перегаром, на зубах налип лук. Своей веткой он бесцеремонно сшиб красный шелковый цветок из волос Косоглазой Хуа, младшей сестры Щелкуна. Эта Хуа вступала в интимные отношения со снабженцами всех отрядов, стоявших в деревне. Вот и теперь на ней было шелковое белье, подаренное Ван Байхэ, адъютантом батальона Сыма по финансам и снабжению, и изо рта пахло табаком Вана. Честя Лун Ханьго последними словами, она нагнулась, чтобы поднять свой цветок, а заодно ухватила пригоршню песка и швырнула ему в вытаращенные глаза. Ослепленный, тот отбросил ветку, выплюнул песок изо рта и принялся тереть глаза:
– Ах ты шлюха разэтакая, Косоглазая Хуа, едрить твоей мамы дочку, тудыть Щелкуна сестричку!
Бойкий на язык Чжао Шестой, продавец пирожков-лубао102, негромко бросил:
– И чего ты, Лун Ханьго, развел тут с загибом да с подходцем, взял бы да сказал: «Ети ее, Косоглазую Хуа!» – и вся недолга!
Не успел он договорить, как получил удар по плечу кипарисовым стульчиком. Взвыв от боли, Чжао Шестой резко обернулся и увидел перед собой Щелкуна, старшего брата Косоглазой Хуа. Чахлое, землистое лицо, прилипшие ко лбу сальные пряди, разделенные посередине прямым, как стрела, пробором, походящим на шрам от ножа. На Щелкуне был темно-коричневый шелковый халат; веки у него подрагивали, будто он все время подмигивал.
– Этот тоже со своей сестренкой втихаря пробавляется… – шепотком сообщил мне Сыма Лян. Откуда ему известны такие тайные сплетни? – Младший дядюшка, папа говорил, что адъютанта Вана завтра расстреляют, – чуть слышно добавил Сыма Лян.
– А Щелкуна? Щелкуна тоже расстреляют? – так же, шепотом, спросил я. Этот Щелкун обзывал меня маленьким ублюдком, и я держал на него зуб.
– Надо сказать отцу, чтоб и этого выродка расстреляли, – отозвался Сыма Лян.
– Верно, расстрелять этого выродка! – мстительно поддержал я.
Из глаз Лу Ханьго текли слезы, и он беспорядочно размахивал руками. Чжао Шестой выхватил у Щелкуна стульчик, которым тот хотел еще раз огреть его по плечу, и отбросил в сторону.
– Ети ее, сестренку твою! – без обиняков выдал он.
На горле у него замкнулись пальцы Щелкуна, похожие на когти, Чжао ухватил его за волосы, и оба, вцепившись друг в друга мертвой хваткой, пошли обмениваться тумаками, вылетев на свободное пока пространство, оставленное для бойцов батальона Сыма. Косоглазая Хуа подскочила, чтобы помочь брату, но удары ее кулачков приходились в основном ему же по спине. Наконец она улучила момент, скользнула летучей мышью в тыл Чжао Шестому, сунула ему руку между ног и ухватила за мошонку.
– Славный приемчик! – восхищенно заорал Комета Гуань, знавший толк в боевых искусствах. – Настоящее «срывание персика с нижней ветки»!
С жалобным воплем Чжао Шестой отпустил противника и согнулся в поясе, как мелкая жареная креветка. Он весь сжался, лицо у него пожелтело и в густеющих сумерках казалось позолоченным.
– Кто-то вроде про етические дела заикался? – злобно прошипела Косоглазая Хуа, усилив хватку. – Ну же, мамуля ждет!
Чжао Шестой мешком повалился на землю, словно у него отказали руки и ноги, и задергался, как в конвульсиях. Лун Ханьго, которого буквально ослепили безостановочно текущие слезы, нашарил свою ветку и принялся хлестать ею во все стороны, подобно духу, что следует в голове похоронной процессии и расчищает дорогу. Он лупил веткой без разбора, и горе тому, кто оказывался на его пути. Ветка летала туда-сюда, визжали женщины, кричали в испуге дети. Те, что стояли поодаль, ринулись вперед, чтобы поглазеть на скандал, а оказавшиеся рядом с Лун Ханьго старались протиснуться назад, от греха подальше. Поднялся галдеж, началась толкотня. Я заметил, что получила по заднице и Косоглазая Хуа, причем пинок был такой сильный, что она влетела в толпу как ракета, и тут уж на нее посыпался град ударов и от пострадавших, и от любителей ловить рыбку в мутной воде – она аж заверещала…
Вдруг раздался пистолетный выстрел. Стрелял Сыма Ку. В накинутом на плечи черном плаще он стремительно появился в сопровождении охраны вместе с Бэббитом, Чжаоди и Няньди.
– А ну тихо! – рявкнул один из охранников. – Будете шуметь – кина не будет.
Распалившаяся толпа притихла. Сыма Ку и его свита заняли свои места. Небо уже побагровело, вот-вот должно было стемнеть. На юго-западе тонкой загогулинкой проявился месяц, но светил он ярко, а в его объятиях трепетала нежно мерцавшая звездочка.
Колонной по два прибыли бойцы кавалерийского эскадрона, батальона мулов и бойцы в штатском. С оружием в руках или на плече, они таращились по сторонам, на женщин. Одна за другой приплелись бродячие собаки – целая свора. Звездочка с месяцем скрылись за черными тучами, и всё вокруг поглотила тьма. Лишь печально стрекотали насекомые и бурлила в реке вода.
– Включай генератор! – приказал сидевший перед нами, чуть левее, Сыма Ку. Он щелкнул зажигалкой, прикурил и погасил ее, величественно помахав рукой.
Генератор был установлен в развалинах дома мусульманки. Закопошились какие-то черные тени, зажегся ручной фонарик. Наконец машина заработала, поначалу то громко, то тихо, потом размеренно. Над головами у нас вспыхнул проектор. Толпа восторженно ахнула. Сидящие впереди оборачивались, чтобы посмотреть на льющийся из него свет.
Как и в первый вечер, белый луч искал белое полотно, а в снопе света беспорядочно плясали мотыльки. При виде их громадных теней на белом полотне пронесся вздох удивления. Но во многом в этот вечер все было не так, как в первый: Сыма Ку не вскочил, и белый луч не просвечивал его уши. Вокруг стало темнее, и луч белого света казался еще ярче. Воздух был пропитан влагой, из полей потянул ветерок, зашелестели ветви деревьев. Раздавались крики ночных птиц. Слышно было, как на реке выпрыгивает из воды рыба. У дамбы покрикивали мулы, на них обычно приезжали чужаки издалека. Где-то на задворках лаяли собаки. На юго-западе в низко нависшем небе посверкивали зеленоватые молнии, а вслед за ними глухо прокатывался гром. По магистрали Цзяоцзи промчался состав с артиллерийскими снарядами, и ясно доносившийся перестук огромных колес по рельсам звучал в унисон с размеренным стрекотанием проектора. И уж совсем необычно было то, что я смотрел на появляющиеся на белом полотне картинки с гораздо меньшим интересом. Днем Сыма Лян сообщил по секрету:
– Младший дядюшка, отец купил в Циндао103